Увеличить |
Рассказ о Джубейре ибн
Умейре и Будур (ночи 327—334)
Рассказывают также, что повелитель правоверных Харун
ар-Рашид както ночью беспокоился, и ему трудно было заснуть, и он все время
ворочался с боку на бок от сильного беспокойства. И когда это его обессилило,
он призвал Масрура и сказал ему: «О Масрур, придумай, кто развлечёт меня в эту
бессонницу». И Масрур ответил: «О владыка, не хочешь ли пойти в сад, который
при доме, и поглядеть, какие там цветы, и посмотреть на Звезды, как они хорошо
расставлены, и на луну, светящую над водой?» – «О Масрур, моя душа не стремится
ни к чему такому», – ответил халиф. И Масрур сказал: «О владыка, у тебя во
дворце триста наложниц и у каждой наложницы комната. Прикажи им вдвоём
уединиться в своих комнатах, а сам ходи и смотри на них, когда они не будут
стонать». – «О Масрур, – сказал халиф, – „Дворец – мой дворец, и
невольницы – моё достояние, но только душа моя не стремится ни к чему такому“.
И Масрур сказал: «О владыка, вели учёным, мудрецам и
стихотворцам явиться к тебе, и пусть они обсуждают вопросы и говорят стихи и
рассказывают сказки и предания». Но халиф ответил: «Душа моя не стремится ни к
чему такому». – «О владыка, – сказал Масрур, – прикажи слугам,
сотрапезникам и остроумцам явиться к тебе, и пусть они тебя развлекают
удивительными шутками». По халиф отвечал: «О Масрур, моя душа не стремится им к
чему такому». И тут Масрур воскликнул: «О владыка, отруби мне тогда голову…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Триста двадцать восьмая ночь
Когда же настала триста двадцать восьмая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что Масрур сказал халифу: „О владыка, отруби
мне тогда голову – может быть, Это прогонит твою бессонницу и прекратит
беспокойство, которое ты испытываешь“.
И ар-Рашид засмеялся его словам и сказал: «О Масрур,
посмотри, кто у дверей из сотрапезников». И Масрур вышел, и потом вернулся и
сказал: «О владыка, у двери Али ибн Мансур альХалии ад-Димашки». – «Ко мне
его!» – воскликнул халиф. И Масрур ушёл и привёл ибн Мансура, и, войдя, тот
сказал: «Мир тебе, о повелитель правоверных!» И халиф ответил на его
приветствие и молвил: «О ибн Мансур, расскажи нам какой-нибудь из твоих
рассказов». – «О повелитель правоверных, рассказать тебе то, что я видел
воочию, или то, что я слышал?» – спросил ибн Мансур. «Если ты видел что-нибудь
диковинное, расскажи нам, ибо рассказ не то, что лицезрение», – отвечал
повелитель правоверных. И Али оказал: «О повелитель правоверных, освободи для
меня твой слух и твоё сердце». – «О ибн Мансур, я слушаю тебя ухом, смотрю
на тебя оком и внимаю тебе сердцем», – ответил халиф.
«О повелитель правоверных, – сказал тогда Али, –
знай, что мне на каждый год назначено жалованье от Мухаммеда ибн Сулеймана
аль-Хашими, султана Басры, и я отправился к нему по обычаю, и, прибыв к нему,
увидел, что он собрался выезжать на охоту и ловлю. И я приветствовал его, и он
ответил мне приветствием и сказал: „О ибн Мансур, поедем с нами на охоту“. Но я
отвечал ему: „О владыка, нет у меня сил ехать верхом. Помести меня в доме
гостей и поручи придворным и наместникам заботиться обо мне“.
И он сделал так и отправился на охоту, а мне оказали
наивысшее уважение и угостили меня наилучшим угощеньем. А я сказал себе: «О
диво Аллаха! Я уже давно прихожу из Багдада в Басру, но ничего не знаю в Басре,
кроме дороги от дворца к саду и от сада ко дворцу. Как не воспользоваться мне
таким случаем и не прогуляться по Басре, если не в этот раз? Я сейчас встану и
пойду один по городу». И я надел свои самые роскошные одежды и пошёл гулять по
Басре. А тебе известно, о повелитель правоверных, что в ней семьдесят улиц
длиной каждая в семьдесят фарзахов иракской мерой, и я заблудился в её
переулках и почувствовал жажду. И я шёл, о повелитель правоверных, и вдруг вижу
большую дверь с двумя кольцами из жёлтой меди, и на дверь были опущены красные
парчовые занавески, а рядом с нею стояли две скамьи, а над нею была решётка для
виноградных лоз, которые осеняли эту дверь. И я остановился, разглядывая это, и
пока я стоял, я вдруг услышал голос и стоны, исходившим из печального сердца, и
голос этот переливался в напеве и произносил такие стихи:
«Недугов и напастей вместилище плоть
моя,
Виною тому газель, чей дом и земля
вдали.
О ветры зарудские, что подняли грусть
во мне,
Аллахом, творцом молю, вы в дом
заверните мой.
Газель упрекните вы – укоры смягчат
её,
Скажите получше вы, когда она будет
вам
Внимать, и о любящих вы речь заведёте
с ней.
Добро сотворите мне по вашей вы
милости.
Намёк обо мне вы ей подайте в речах
своих:
«Что сталось с рабом твоим? Его
убиваешь ты
Разлукой, хоть нет вины за ним и
послушен он.
Других не любил душой, без толку не
говорил,
И клятв не нарушил он и не был жесток
с тобой?»
Ответит она улыбкой, скажете мягко
вы:
«Не дурно бы близостью тебе
поддержать его,
Поистине, он в тебя влюблён, как и
следует,
И око его не спит-рыдает и плачет
од».
И если она согласна будет – в том
наша цель,
А если увидите вы гнев на лице её,
То ей возразите вы, сказав: «Он
неведом нам».
И я сказал про себя: «Если исполнивший эту песню красив, то
он соединил в себе красоту, красноречие и прекрасный голос».
Потом я подошёл к двери и стал понемногу приподнимать
занавеску, и вдруг увидел белую девушку, подобную луне в четырнадцатую
ночь, – со сходящимися бровями, томными веками и грудями, как два граната,
и уста её были нежны и подобны ромашке, а рот её походил на печать Сулеймана, и
ряд зубов играл разумом нанизывающего и рассыпающего, как сказал о нем поэт:
О жемчуг в устах любимых, кем вложен
ты,
Кто влагу вин и ромашку вложил в
уста?
И кто у зари улыбку взял в долг твою,
И кто замком из коралла замкнул тебя?
Ведь всякий, кто тебя увидит, от
радости
Кичится, а кто целует, как быть тому.
А вот слова другого:
О жемчуг в устах любимых,
Будь милостив ты к кораллу,
Над ним не превозносись ты,
Ты не был ли найден сирым?
А в общем, она объяла все виды красоты и стала искушением
для женщин и мужчин; не насытится видом её красоты смотрящий, и такова она, как
сказал о ней поэт:
Придя, она убивает нас, а уйдёт
когда,
Людей в себя влюблёнными всех делает.
Она солнечна, луне подобна, но только
ей
Суровость, отдаление не свойственны.
Сады Эдема в её рубашке открыты нам,
И луна на небе над воротом её
высится.
И пока я смотрел на девушку через просветы занавески, она
вдруг обернулась и увидела, что я стою у двери, и сказала своей невольнице:
«Посмотри, кто у двери». И невольница поднялась и подошла ко мне и сказала: «О
старец, или у тебя нет стыда, или седина Заодно с постыдным?» – «О
госпожа, – ответил я ей, – что до седины, то о ней мы знаем, а что до
постыдного, то не думаю, чтобы я пришёл с постыдным». – «А что более
постыдно, чем врываться не в свой дом и смотреть на женщину из чужого гарема?»
– спросила её госпожа. И я сказал ей: «О госпожа, для меня есть
извинение». – «А какое извинение?» – спросила она. «Я чужеземец, мучимый
жаждой, и жажда убила меня», – отвечал я. И девушка сказала: «Мы приняли
твоё извинение…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Триста двадцать девятая ночь
Когда же настала триста двадцать девятая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: „Мы приняли твоё
извинение“. А затем она позвала какую-то невольницу и сказала ей: „О Лутф, дай
ему выпить глоток из золотого кувшина“.
И невольница принесла мне кувшин из червонного золота,
украшенный жемчугом и драгоценностями, полный воды, смешанной с благоухающим
мускусом, и был покрыт кувшин платком из зеленого шелка. И я стал пить,
затягиваясь питьём и украдкой поглядывая на девушку, и простоял долго, а потом
я возвратил кувшин невольнице и продолжал стоять. «О старец, иди своей
дорогой», – оказала девушка. И я отвечал ей: «О госпожа, мои мысли
заняты». – «Чем же?» – спросила она. «Думами об изменчивости времени и
превратностях случая», – отвечал я. «Ты имеешь на это право, ибо время
приносит дивное, – молвила девушка. – Но какое из его чудес ты
увидел, что думаешь о нем?» – «Я думаю о хозяине этого дома – он был моим
другом при жизни», – отвечал я. «Как его имя?» – спросила она. И я сказал:
«Мухаммед ибн Али, ювелир, и у него были большие деньги. Оставил ли он детей?»
– «Да, он оставил дочь, которую зовут Будур, и она унаследовала все его
деньги», – отвечала девушка. «И это ты его дочь?» – спросил я. И она
ответила: «Да», – и засмеялась, а потом она сказала: «О старец, ты затянул
речи; иди же своей дорогой». – «Уйти неизбежно, – ответил я, –
но только я вижу, что твои прелести изменились. Расскажи мне о своём деле,
может быть Аллах пошлёт тебе помощь через мои руки». – «О старец, –
сказала девушка, – если ты из людей тайны, мы откроем тебе нашу тайну.
Расскажи мне, кто ты, чтобы я знала, можно ли тебе доверять тайны, или нет.
Поэт сказал:
Лишь тот может тайну скрыть, кто
верста останется
И тайна сокрытою у лучших лишь будет.
Я тайну в груди храню, как в доме с
запорами,
К которым потерял ключ, а дом за
печатью».
«О госпожа, – ответил я, – если твоя цель узнать,
кто я, то знай – я Али ибн Мансур аль-Халии, сотрапезник повелителя правоверных
Харуна ар-Рашида».
И когда девушка услышала моё имя, она сошла с седалища и
приветствовала меня и сказала: «Добро пожаловать тебе, о ибн Матасур. Теперь я
тебе расскажу о своём положении и доверю тебе свою тайну. Я влюблённая,
разлучённая». – «О госпожа, – сказал я ей, – ты красива и можешь
любить только тех, кто прекрасен. Кого же ты любишь?» – «Я люблю Джубейра ибн
Умейра аш-Шейбани, эмира племени Шейбан», – ответила девушка и описала мне
юношу, лучше которого не было в городе Басре. И я спросил её: «О госпожа, было
ли между вами сближение, или переписка?» – «Да, – отвечала девушка, –
но он любил нас любовью языка, а не сердца и души, так как он не исполнил
обещания и не соблюл договора». – «О госпожа, а в чем причина вашей
разлуки?» – спросил я. И девушка отвечала: «Вот её причина. Однажды я сидела, и
эта невольница расчёсывала мне волосы, а окончив их расчёсывать, она заплела
мне косы, и ей понравилась моя красота и прелесть, и она нагнулась ко мне и
поцеловала меня в щеку. А он в это время незаметно вошёл и видел это, и,
увидав, что невольница целует меня в щеку, он тотчас же повернул назад,
гневный, намереваясь навсегда разлучиться, и произнёс такое двустишие:
«Коль буду делить любовь любимого с
кем-нибудь,
Оставлю любимого, один заживу я.
Добра нет в возлюбленном, когда он в
любви своей
Того, чего любящий желает, не хочет».
И с тех пор как он ушёл, отвернувшись от меня, и до сего
времени к нам не пришло от него ни письма, ни ответа, о ибн Мансур». –
«Чего же ты хочешь?» – спросил я её. И она сказала: «Я хочу послать ему с тобой
письмо, и если ты принесёшь мне ответ, у меня будет для тебя пятьсот динаров, а
если ты не принесёшь мне ответа, тебе будет за то, что ты сходил, сто динаров». –
«Делай что хочешь», – молвил я. И девушка сказала: «Слушаю и повинуюсь!» А
потом она кликнула одну из своих невольниц и оказала: «Принеси мне чернильницу
и бумагу». И невольница принесла ей чернильницу и бумагу, и девушка написала
такие стихи:
«Любимый, что значит удаленье и
ненависть,
И где снисходительность и мягкость
взаимная?
Зачем отвернулся ты, покинул меня
теперь?
Лицо твоё уж не то, которое знала я.
Да, сплетники донесли про нас тебе
ложное,
Ты внял их речам, они безмерно
прибавили.
И если поверил ты речам их, то будь
далёк,
Любимый, от этого – ты знаешь ведь
лучше их.
Молю твоей жизнью я, – скажи
мне, что слышал ты,
Ты знаешь, что говорят, и будешь ты
справедлив.
И если действительно слова я сказала
те, —
Словам объяснение есть, и разно
значенье слов.
Допустим, что слово то Аллахом
ниспослано —
И Тора[363] изменена людьми и испорчена.
Поддельного прежде нас немало уж
сказано,
Ведь вот перед Яковом порочили Юсуфа.
И нам, и тебе, и мне, и также
доносчику
Готовится грозный день, когда мы
предстанем все».
Потом она запечатала письмо и подала его мне, и я взял его и
пошёл к дому Джубейра ибн Умейра ашШейбани. И оказалось, что Джубейр на охоте,
и я сел подождать его, и пока я сидел, вдруг он приехал с охоты, и когда я
увидел его верхом, о повелитель правоверных, мой разум смутился от его красоты
и прелести. И Джубейр обернулся и увидел, что я сижу у ворот его дома, и,
увидев меня, сошёл с коня, и, подойдя ко мне, обнял меня и приветствовал, и
представилось мне, что я обнял весь мир со всем, что в нем есть. Потом он вошёл
со мной в дом и посадил меня на свою постель и велел подать столик. И подали
столик из хорасанского клёша с золотыми ножками, и были на нем всякие кушанья и
всевозможное мясо, пожаренное на сковородке или на вертеле, и подобное этому.
И, усевшись за столик, я стал внимательно его разглядывать и увидел, что на нем
написаны такие стихи…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Триста тридцатая ночь
Когда же настала ночь, дополняющая до трехсот тридцати, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Али ибн Мансур говорил: «И,
усевшись за столик Джубейра ибн Умейра аш-Шейбани, я стал внимательно его
разглядывать и увидел, что на нем написаны такие стихи:
Постой с журавлями ты у табора мисок[364],
И в стане расположись жаркого и дичи.
Поплачь о птенцах ката, – о них
вечно плачу я, —
О жареных курочках с цыплятами
вместе.
О горесть души моей о двух рыбных
кушаньях
На свежей лепёшечке из плотного
теста!
Аллаха достоин ужин тот! Как
прекрасен он,
Коль зелень макаю я в разбавленный
уксус,
И рис в молоке овец, куда погружаются
Все руки до самого предела браслетов.
Терпенье, душа! Аллах, поистине,
милостив.
И если бессилен ты, он даст тебе
помощь.
Потом Джубейр ибн Умейр сказал: «Протяни руку к нашему
кушанью и залечи нам сердце, поев нашей пищи». – «Клянусь Аллахом, –
ответил я ему, – „Я не съем ни одного кусочка твоего кушанья, пока ты не
исполнишь моей нужды!“ – „Что у тебя за нужда?"спросил он. И я вынул
письмо, и, когда Джубейр прочитал его и понял, что в нем было, он разорвал его
и кинул на землю и сказал мне: «О ибн Мансур, каковы бы ни были твои нужды, мы
их исполним, кроме этой, которая относится к написавшей это письмо, – на
её письмо нет у меня ответа“.
И я поднялся сердитый, а он уцепился за мой подол и сказал
мне: «О ибн Мансур, я расскажу тебе о том, что она тебе сказала, хотя меня и не
было с вами». – «Что же она мне сказала?» – спросил я, и Джубейр ответил:
«Разве не сказала тебе написавшая это письмо» «Если ты мне принесёшь от него
ответ, у меня будет для тебя пятьсот динаров, а если не принесёшь мне от него
ответ, у меня будет для тебя, за то, что ты сходил, сто динаров?» –
«Да», – ответил я. И юноша сказал» «Сиди сегодня у меня – ешь, пей,
наслаждайся и веселись и возьми себе пятьсот динаров». И я сидел у него и ел, и
пил, и наслаждался, и веселился, и развлекал его рассказами, а потом я сказал:
«О господин, нет в твоём доме музыки?»
«Мы уже долгое время пьём без музыки», – ответил он
мне. А потом позвал кого-то из своих невольниц и крикнул: «О Шеджерет-ад-Дурр!»
И невольница ответила ему из своей комнаты, а у неё была лютня – изделие
индусов – завёрнутая в зелёный шёлковый чехол. И невольница пришла и села и,
положив лютню на колени, прошлась по ней на двадцать одни лад, а затем она
вернулась к первому ладу и, заведя напев, произнесла такие стихи:
«Кто не вкусил любви услады и горечи,
Отличить не может сближения от
разлуки тот,
Точно так же тот, кто отклонится от
путей любви,
Отличить не может пути крутого от
ровного,
Неизменно я возражал влюблённым,
покуда сам
Её горечи и услад её не изведал я,
Я не выпил чаши насильно я её горечи,
Не унизился перед рабам её и владыкой
я.
Как часто ночь любимый проводил со
мной,
И сосал я сладость слюны его из уст
его.
Сколь краткой жизнь ночей любви для
пас была.
С зарёю вместе вечер наступал её.
Дал обет злой рок, что заставит он
разлучиться нас,
И теперь исполнил обет, им данный,
суровый рок.
Так судило время, и нет отмены суду
его.
Кто препятствовать господину станет в
делах его?»
И когда невольница окончила своё стихотворение, её господин
закричал великим криком и упал без памяти, а невольница сказала: «Да не взыщет
с тебя Аллах, о старец! Мы долгое время пьём без музыки, боясь для нашего
господина припадка, подобного этому. Но ступай в ту комнату и спи там».
И я отправился в комнату, которую она мне указала, и проспал
там до утра, и вдруг пришёл ко мне слуга, у которого был мешок с пятью сотнями
динаров и сказал мне: «Вот то, что обещал тебе мой господин, но только не
возвращайся к девушке, которая послала тебя, и пусть будет, как будто ни ты не
слышал об этой истории, ни мы не слышали». – «Слушаю и
повинуюсь!"отвечал я и взял мешок и отправился своей дорогой, говоря про
себя: „Девушка ждёт меня со вчерашнего дня. Клянусь Аллахом, я не премину
вернуться к ней и расскажу ей, что произошло между мною и юношей, так как, если
я не вернусь к ней, она, может быть, станет меня бранить и бранить всякого, кто
пришёл из моей страны“.
И я отправился к девушке и нашёл её стоящей за занавеской,
и, увидав меня, она сказала: «О ибн Мансур, ты не исполнил моей нужды?» – «Кто
осведомил тебя об этом?» – спросил я. И она оказала: «О ибн Мансур, я открыла
ещё и другое: когда ты подал ему бумажку, он разорвал её и бросил и сказал
тебе: „О ибн Мансур, какие бы ни были у тебя нужды, мы все исполним, кроме того,
что нужно писавшей эту бумажку – нет для неё у меня ответа“. И ты поднялся
сердитый, и он вцепился в твой подол и сказал тебе: „О ибн Мансур, сиди у меня,
сегодня ты мой гость. Ешь, пей, наслаждайся, и веселись, и возьми себе пятьсот
динаров“. И ты сидел у него, ел и пил, и наслаждался, и веселился, и развлекал
его рассказами, и невольница спела такуюто песню с такими-то стихами, и он упал
без памяти».
И я спросил её, о повелитель правоверных: «Разве ты была с
нами?» И она сказала: «О ибн Мансур, разве не слышал ты слов поэта:
Сердца влюблённых, право, имеют очи,
И видят то, что видящий не видит.
Но только, о ибн Мансур, ночь и день не сменяются над вещью
без того, чтобы изменить её…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Триста тридцать первая ночь
Когда же настала триста тридцать первая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: „Но только, о ибн
Мансур, ночь и день не сменяются над вещью без того, чтобы изменить её“.
И потом она подняла глаза к небу и сказала: «Боже мой и
господин и владыка, как ты испытал меня любовью к Джубейру ибн Умейру, так
испытай его любовью ко мне, если даже любовь перейдёт из моего сердца в его
сердце».
И затем она дала мне сто динаров за мой путь, и я взял их и
пошёл к султану Басры и увидел, что тот уже приехал с охоты. И я взял у него
положенное и вернулся в Багдад.
Когда же наступил следующий год, я отправился в город Басру,
чтобы попросить, как обычно, положенное мне жалованье, и султан дал мне
положенное. И когда я хотел возвратиться в Багдад, я стал размышлять про себя о
девушке Будур и сказал: «Клянусь Аллахом, я непременно пойду к ней и посмотрю,
что произошло у неё с её другом».
И я пришёл к её дому и увидел, что у ворот подметено и
полито, и что там стоят слуги, челядинцы и прислужники, и сказал про себя:
«Быть может, забота в сердце девушки перелилась через край и она умерла, и
поселился в её доме эмир из эмиров?» И я ушёл и вернулся к дому Джубейра ибн
Умейра аш-Шейбани и знал, что скамьи перед ним обвалились, и не нашёл возле его
дома слуг, как обычно, и тогда я сказал себе: «Быть может, он умер».
И я стал у ворот его дома и принялся лить слезы и оплакивать
дом такими стихами:
«Владыки, что тронулись, и сердце
идёт им всюду,
Вернитесь – вернётесь вы, вернётся и праздник
мой.
Стою я у ваших врат, оплакиваю ваш
дом,
И льётся слеза моя, и веки друг друга
бьют,
И дом вопрошаю я, рыдая, и ставку их,
Где тот, кто и милости и щедрость
оказывал?
Иди же путём своим, – любимые
тронулись
С полей, и закиданы землёю они теперь.
Аллах, не лиши меня возможности
видеть их
Красоты и вдоль и вширь, и свойства
их сохрани!»
И пока я оплакивал жителей этого дома такими стихами, о
повелитель правоверных, вдруг бросился ко мне из дома чёрный раб и сказал: «О
старец, замолчи, да лишится тебя твоя мать! Что это ты, я вижу, оплакиваешь
этот дом такими стихами?» – «Я знал, что он принадлежал одному из моих
друзей», – ответил я. «А как его имя?» – спросил негр. И я ответил:
«Джубейр ибн Умейр аш-Шейбани». – «А что же с ним случилось?» – воскликнул
негр. «Слава Аллаху, вон он – по-прежнему богат и благоденствует и властвует,
но только Аллах испытал его любовью к девушке, которую Зовут Ситт-Будур, и он
залит любовью к ней, и от сильной страсти и мучения он подобен большому
брошенному камню. Если он проголодается, то не говорит: „Накормите меня“, а
если захочет пить, не говорит: „Напоите меня“.
«Попроси для меня разрешения войти к нему», – сказал я.
И раб ответил: «О господин, войдёшь ли ты к тому, кто разумеет, или к тому, кто
не разумеет?» – «Я непременно войду к нему при всех
обстоятельствах!"сказал я, и раб вошёл в дом, чтобы спросить позволения, а
потом он вернулся ко мне с разрешением. И я вошёл к Джубейру и увидал, что он
подобен брошенному камню и не понимает ни знаков, ни объяснений. Я заговорил с
ним, но он не заговорил со мною, и один из слуг его сказал мне: „О господин,
если ты помнишь какие-нибудь стихи, скажи их ему и возвысь голос, тогда он
очнётся и обратится к тебе“.
И я произнёс такие два стиха:
«Позабыл ли ты о любви к Будур, или
стоек все?
И не спишь ночей, или сон смежает
глаза твои?
Если льются слезы твои струёй
изобильною,
То знай – в раю навеки поселишься
ты».
И, услышав это стихотворение, Джубейр открыл глаза и сказал:
«Добро пожаловать, о ибн Мансур! Забава стала значительным делом». – «О
господин, – спросил я, – есть ли у тебя нужда ко мне?» – «Да, –
отвечал Джубейр, – я хочу написать ей письмо и послать его к ней с тобою.
И если ты принесёшь мне ответ, у меня будет Для тебя тысяча динаров, а если не
принесёшь ответа, у меня будет для тебя, за то, что ты сходил, двести динаров».
И я сказал ему: «Делай что тебе вздумается…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Триста тридцать вторая ночь
Когда же настала триста тридцать вторая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что ибн Мансур говорил: „И я сказал ему: „Делай что
тебе вздумается!“ И он позвал одну из своих невольниц и сказал: «Принеси мне
чернильницу и бумагу!“ И когда она принесла ему то, что просил Джубейр, он
написал такие стихи:
«Владыки, молю Аллахом, будьте
помягче вы
Со мною, – любовь ума во мне не
оставила.
Любовь овладела мной, и страсть к
вам, поистине,
В болезни меня одела, ею унижен я.
Ведь прежде преуменьшал я силу любви
своей,
Ничтожной, о господа, и лёгкой считал
её.
Когда ж показала страсть мне волны
морей своих,
По воле Аллаха тех простил я, кто
знал любовь.
Хотите вы сжалиться – любовь подарите
мне,
Хотите убить меня – припомните
милость».
Потом он запечатал письмо и подал его мне, и я взял его и
отправился к дому Будур. И я стал, как всегда, мало-помалу приподнимать
занавеску и вдруг увидел десять невольниц, высокогрудых дев, подобных лунам, и
госпожа Будур сидела между ними, точно месяц среди звёзд или солнце, когда оно
раскроется от облаков, и не было у неё ни мучений, ни страданий. И когда я
смотрел на неё и дивился этим обстоятельствам, она вдруг бросила на меня взгляд
и» увидав, что я стою у дверей, сказала: «Приют и уют!»
И я вошёл и приветствовал Будур и показал ей бумажку, и,
прочитав её и поняв, что в ней было, девушка засмеялась и сказала: «Мне, о ибн
Мансур, не солгал поэт, когда сказал:
Поистине, я любовь к тебе стойко
выдержу,
Лака явится от тебя ко мне посланник.
О ибн Мансур, вот я напишу для тебя ответ, чтобы тот человек
дал тебе то, что он обещал». – «Да воздаст тебе Аллах благом!» – сказал я
ей. И она позвала одну из своих невольниц и сказала: «Принеси мне чернильницу и
бумагу!» И когда невольница принесла ей то, что она потребовала, девушка
написала Джубейру такие стихи:
«Почему обет соблюла я свой, а вы
предали?
Как вы видели, справедлива я, и
обидели.
Вы ведь первые на разрыв пошли с
жестокостью,
И вы предали, и предательство от вас
пошло.
Всегда в пустыне помнила обеты я,
Вашу честь всегда охраняла я и
клялась за вас,
Но увидела своим оком я неприятное,
И услышала я про вас тогда вести
скверные.
Унижать ли буду сама свой сан, чтоб
поднять ваш сан?
Поклянусь творцом – уважали б вы –
уважали б вас.
Отвращу я сердце от вас своё и забуду
вас,
Отряхну я руки, на вас утратив
надежды все».
«Клянусь Аллахом, о госпожа, – он далёк от смерти лишь
до тех пор, пока не прочитает эту записку», – воскликнул я, и затем я
разорвал бумажку и сказал девушке: «Напиши ему другие стихи». – «Слушаю и
повинуюсь!» – ответила она и затем написала такие стихи:
«Я утешилась, и сладостен для глаза
сон.
И со слов хулящих слыхала я о
случившемся.
Согласилось сердце забыть о вас и
утешиться,
И решили веки, когда вас нет, не
бодрствовать.
Лгут сказавшие: «Отдаленье-горечь!»
Поистине,
Мне даль на вкус как сахар сладкой
кажется,
Ненавижу ныне я всякого, кто помянет
вас,
Возражая мне, и дурное я ему делаю.
Я забыла вас всеми членами и
утешилась —
Пусть узнает сплетник, пусть ведает,
кто ведает».
«Клянусь Аллахом, о госпожа, он ещё не прочитает эту
бумажку, как душа его расстанется с телом!» – воскликнул я. И девушка спросила:
«О ибн Мансур, разве страсть дошла до такого предела, что ты сказал то, что
сказал?» – «Если бы я сказал и больше, это была бы правда, прощение – черта
благородных», – ответил я. И когда она услышала мои слова, её глаза
наполнились слезами. И она написала ему записку (клянусь Аллахом, о повелитель
правоверных, у тебя в диване нет никого, кто бы умел так хорошо писать, как
она!) и написала в ней такие стихи:
Доколе обвиненья и причуды?
Завистников ты, клянусь, утолил всю
злобу.
Быть может, я проступок совершила,
Не ведая, – скажи, о чем узнал
ты;
Хотела бы я положить, любимый,
Тебя на месте сна для век и глаза,
Без примеси пила любви я чашу,
Не укоряй, увидев, что хмельна я».
А окончив писать письмо…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Триста тридцать третья ночь
Когда же настала триста тридцать третья ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что, окончив писать письмо и запечатав его,
Будур подала его мне, и я сказал:
«О госпожа, поистине, это письмо исцелит больного и утолит
жажду!»
А потом я взял письмо и вышел.
И девушка кликнула меня после того, как я вышел, и сказала:
«О ибн Мансур, скажи ему: „Она сегодня вечером твоя гостья“. И я сильно
обрадовался этому и пошёл с письмом к Джубейру ибн Умейру, и, войдя к нему, я
увидел, что глаза его направлены к двери в ожидании. И я подал ему записку, и
он развернул её и прочитал и понял то, что в ней было, и тогда он издал великий
крик и упал без памяти, а очнувшись, спросил меня: „О ибн Мансур, она написала
эту записку своей рукой, касаясь её пальцами?“
«О господин, а разве люди пишут ногами? – отвечал я.
И, клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, мы с ним не
закончили ещё своего разговора, как уже услыхали звон её ножных браслетов в
проходе, когда она входила.
И, увидав её, Джубейр поднялся на ноги, словно совсем не
испытывал страданий, и обнял её, как лям обнимает алиф[365], и оставила его слабость тех, кто над собою
не властен. И потом он сел, а она не села, и я спросил её: «О госпожа, почему
ты не садишься?» И она отвечала: «О ибн Мансур, я сяду лишь с тем условием,
которое есть между нами». – «А что это за условие между вами?» – спросил
я. «Тайны влюблённых не узнает никто», – отвечала девушка, и затем она
приложила рот к уху Джубейра и что-то тихо сказала ему, и тот ответил: «Слушаю
и повинуюсь!»
И затем Джубейр поднялся и стал шептаться с одним из своих
рабов, и раб исчез ненадолго и вернулся, и с ним был кади и два свидетеля. И
Джубейр поднялся и принёс мешок, в котором было сто тысяч динаров, и сказал: «О
кади, заключи мой договор с этой женщиной при приданом в таком-то
количестве». – «Скажи: „Я согласна на это“, – сказал ей кади. И она
сказала: „Я согласна на это“. И договор заключили.
И тогда девушка развязала мешок и, захватив полную
пригоршню, дала денег кади и судьям, а потом она подала Джубейру мешок с
оставшимися деньгами. И кади с свидетелями ушли, а я просидел с ним и с нею,
веселясь и развлекаясь, пока не прошла большая часть ночи. И тогда я сказал
себе: «Они влюблённые и провели долгое время в разлуке – я сейчас встану и буду
спать гденибудь вдали от них и оставлю их наедине друг с другом».
И я поднялся, но Будур уцепилась за мой подол и спросила:
«Что сказала тебе твоя душа?» И я отвечал ей: «То-то и то-то». – «Сиди, а
когда мы захотим, чтобы ты ушёл, мы тебя отпустим», – сказала она. И я
просидел с нами, пока не приблизилось утро, и тогда она сказала: «О ибн Мансур,
ступай в ту комнату, мы постлали тебе там ложе и постель, и оно будет тебе
местом сна».
И я пошёл и проспал там до утра, а когда я проснулся утром,
ко мне пришёл слуга с тазом и кувшином, и я совершил омовение и утреннюю
молитву. И потом я сел, и когда я сидел, вдруг Джубейр и его возлюбленная вышли
из бани, которая была в доме, и оба они выжимали кудри. И я пожелал им доброго
утра и поздравил их с благополучием и пребыванием вместе, и сказал ему: «Это
начинается с условия, кончается согласием». – «Ты прав, и тебе надлежит
оказать уважение», – ответил он. И затем он кликнул своего казначея и
сказал ему: «Принеси мне три тысячи динаров!»
И казначей принёс ему мешок, где было три тысячи динаров, и
Джубейр сказал мне: «Сделай нам милость, (приняв это». А я отвечал: «Не приму,
пока ты мне не расскажешь, почему любовь перешла от неё к тебе после такого
великого отдаления». – «Слушаю и повинуюсь», – отвечал он. «Знай, что
у нас есть праздник, который называется праздник новолетий, и в этот день все
люди выходят и садятся в лодки и катаются по реке. И я выехал с друзьями
прокатиться и увидел лодку, где было десять невольниц, подобных лунам, и эта
Ситт-Будур сидела среди них, и с ней была её лютня. И она ударила по ней на
одиннадцать ладов, а затем вернулась к первому ладу и произнесла такие два
стиха:
«Огонь холоднее, чем огни в моем
сердце,
И мягче утёс любой, чем сердце
владыки.
Поистине, я дивлюсь тому, как он
создан был —
Ведь тело его – вода, а сердце, как
камень».
И я сказал ей: «Повтори двустишие и напев – по она не
согласилась…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Триста тридцать четвёртая ночь
Когда же настала триста тридцать четвёртая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Джубейр ибн Умейр говорил: „И я
сказал ей: «Повтори двустишие и напев“.
Но она не согласилась, и тогда я велел матросам забросать
её, и они стали бросать в неё апельсинами так, что мы даже испугались, что
потонет лодка, в которой она находилась.
И она уехала своей дорогой, и вот причина перехода любви из
её сердца в моё сердце».
И я поздравил их обоих с тем, что они вместе, и взял мешок и
то, что было в нем, и отправился в Багдад».
И расправилась грудь халифа, и прошла мучившая его
бессонница и стеснение в груди.
|