Увеличить |
Повесть о любящем и
любимом (ночи 112—128)
Однажды Тадж-аль-Мулук поехал со свитой на охоту и ловлю. И
они ехали пустыней и непрестанно подвигались четыре дня, пока не приблизились к
земле, покрытой зеленью, и увидели они там резвящихся зверей, деревья со
спелыми плодами и полноводные ручьи. И Тадж-аль-Мулук сказал своим
приближённым: «Поставьте здесь сети и растяните их широким кругом, а встреча
будет у начала круга, в таком-то месте». И его приказанию последовали и,
расставив сети, растянули их широким кругом, и в круг собралось множество
разных зверей и газелей, и звери кричали, ревели и бегали перед конями.
И тогда на них пустили собак, барсов и соколов. И стали бить
зверей стрелами, попадая в смертельные места. И ещё не дошли до конца загона,
как было захвачено много зверей, а остальные убежали.
А после этого Тадж-аль-Мулук спешился у воды и приказал
принести дичь и разделил её, отобрав для своего отца Сулейман-шаха наилучших
зверей, отослал их ему, а часть он раздал своим вельможам.
И он провёл ночь в этом месте, а когда наступило утро, к ним
подошёл большой караван, где были рабы и слуги и купцы. И этот караван
остановился у воды и зелени. И, увидев путников, Тадж-аль-Мулук сказал одному
из своих приближённых: «Принеси мне сведения об этих людях и спроси их, почему
они остановились в этом месте». И гонец отправился к ним и сказал: «Расскажите
нам, кто вы, и поторопитесь дать ответ». И они отвечали: «Мы купцы и
остановились здесь для отдыха, так как место нашего привала далеко от нас, и мы
расположились Здесь, доверяя царю Сулейман-шаху и его сыну. Мы знаем, что
всякий, кто остановился близ его владений, в безопасности и может не опасаться.
С нами дорогие материи, которые мы привезли для его сына Тадж-альМулука».
И посланный вернулся к царевичу и осведомил его, в чем дело,
и передал ему то, что слышал от купцов. А царевич сказал ему: «Если с ними есть
что-нибудь, что они привезли для меня, то я не вступлю в город и не двинусь
отсюда, пока не осмотрю этого!»
И он сел на коня и поехал, и невольники его поехали за ним,
и когда он приблизился к каравану, купцы поднялись перед ним и пожелали ему
победы и успеха я вечной славы и превосходства. А ему уже разбили палатку из
красного атласа, расшитую жемчугом и драгоценными камнями. И поставили ему
царское сиденье на шёлковом ковре, вышитом посредине изумрудами. И
Тадж-аль-Мулук сел, а рабы встали перед ним. И он послал к купцам и велел им
принести все, что у них есть, и они пришли со своими товарами. Тадж-аль-Мулук
осмотрел все, и выбрал то, что ему подходило, и заплатил им деньги сполна. А
затем он сел на коня и хотел уехать, но его взор упал на караван, и он увидел
юношу, прекрасного молодостью, в чистых одеждах, с изящными чертами, и у него
был блестящий лоб и лицо, как месяц, но только красота этого юноши поблекла и
его лицо покрыла бледность из-за разлуки с любимыми…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто одиннадцатая ночь
Когда же настала сто одиннадцатая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что взор Тадж-альМулука упал на караван. И он
увидел юношу, прекрасного молодостью, в чистых одеждах, с изящными чертами, но
только красота этого юноши поблекла, и лицо его покрыла бледность из-за разлуки
с любимыми, и умножились его стоны и рыдания, и из глаз его текли слезы, и он
говорил такие стихи:
«В разлуке давно уж мы, и длятся
тоска и страх,
И слезы из глаз моих, о друг мой,
струёй текут.
И с сердцем простился я, когда мы
расстались с ней,
И вот я один теперь, – надежд
нет и сердца нет.
О други, постойте же и дайте
проститься с той,
Чья речь исцеляет вмиг болезни и
недуги».
И когда юноша окончил свои стихи, он ещё немного поплакал и
лишился чувств; и Тадж-аль-Мулук смотрел на него, изумляясь этому. А придя в
себя, юноша бросил бесстрашный взор и произнёс такие стихи:
«Страшитесь очей её – волшебна ведь
сила их,
И тем не спастись уже, кто стрелами
глаз сражён.
Поистине, чёрный глаз, хоть смотрит и
томно он,
Мечи рубит белые, хоть остры их
лезвия.
Не будьте обмануты речей её нежностью
—
Поистине, пылкость их умы опьяняет
нам.
О нежная членами! Коснись её тела
шёлк,
Он кровью покрылся бы, как можешь ты
видеть сам,
Далеко от ног её в браслетах до
нежных плеч.
И как запах мускуса сравнить с её
запахом?»
И затем он издал вопль и лишился чувств, и Таджаль-Мулук,
увидя, что он в таком отчаянии, растерялся и подошёл к нему, а юноша, очнувшись
от обморока и увидав, что царевич стоит над ним, поднялся на ноги и поцеловал
перед ним землю.
«Почему ты не показал нам своих товаров?» – спросил его
Тадж-аль-Мулук; и юноша сказал: «О владыка, в моих товарах нет ничего
подходящего для твоего счастливого величества». Но царевич воскликнул:
«Обязательно покажи мне, какие есть у тебя товары, и расскажи мне, что с тобою.
Я вижу, что глаза твои плачут и ты печален сердцем; и если ты обижен, мы
уничтожим эту несправедливость, а если на тебе лежат долги, мы заплатим их.
Поистине, моё сердце из-за тебя сгорело, когда я увидал тебя».
Потом Тадж-аль-Мулук велел поставить две скамеечки; и ему
поставили скамеечку из слоновой кости, оплетённую золотом и шёлком, и постлали
шёлковый ковёр. И Тадж-аль-Мулук сел на скамейку, а юноше велел сесть на ковёр
и сказал ему: «Покажи мне твои товары». – «О владыка, – отвечал
юноша, – не напоминай мне об этом: мои товары для тебя не подходят». Но
Тадж-альМулук воскликнул: «Это неизбежно». И он велел кому-то из своих слуг
принести товары, и их принесли, против воли юноши, и при виде их у юноши
потекли слезы, и он заплакал, застонал и стал жаловаться, и, испуская глубокие
вздохи, произнёс такие стихи:
«Клянусь твоих глаз игрой, сурьмою
клянусь на них,
И станом твоим клянусь, что нежен и
гибок так,
Вином твоих уст клянусь и сладостью
мёда их
И нравом твоим клянусь, что нежен и
гибок так, —
Коль призрак твой явится мне ночью,
мечта моя,
Он слаще мне, чем покой от страха
дрожащему».
Потом юноша развернул товары и стал их показывать
Тадж-аль-Мулуку кусок за куском и отрез за отрезом, и среди прочего он вынул
одежду из атласа, шитую золотом, которая стоила две тысячи динаров. И когда он
развернул эту одежду, из неё выпал лоскут, и юноша поспешно схватил его и
положил себе под бедро. И он забыл все познаваемое и произнёс такие стихи:
«Когда исцеленье дашь душе ты
измученной
Поистине, мир Плеяд мне ближе любви
твоей!
Разлука, тоска и страсть, любовь и
томленье,
Отсрочки, оттяжки вновь – от этого
гибнет жизнь.
Любовь не живит меня, в разлуке мне
смерти нет,
Вдали – не далеко я, не близок и ты
ко мне,
Ты чужд справедливости, и нет в тебе
милости,
Не дашь ты мне помощи – бежать же мне
некуда.
В любви к вам дороги все мне тесными
сделались,
И ныне не знаю я, куда мне
направиться».
И Тадж-аль-Мулук крайне удивился стихам, сказанным юношей, и
не знал он причины всего этого. А когда юноша взял лоскут и положил его под
бедро, Тадж-альМулук спросил его: «Что это за лоскут?» – «О владыка, –
сказал юноша, – я отказывался показать тебе мои товары только из-за этого
лоскута: я не могу дать тебе посмотреть на него…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двенадцатая ночь
Когда же настала сто двенадцатая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что юноша сказал Тадж-аль-Мулуку: „Я отказывался
показать тебе свои товары только из-за этого лоскута: я не могу дать тебе
посмотреть на него“. Но Тадж-аль-Мулук воскликнул: „Я непременно на него
посмотрю!“ И стал настаивать и разгневался. И юноша вынул лоскут из-под бедра и
заплакал и застонал и стал жаловаться, и, испуская многие стенания, произнёс
такие стихи:
«Не надо корить его – от брани
страдает он.
Я правду одну сказал, но слушать не
хочет он.
Аллаху вручаю я в долине луну мою
Из стана; застёжек свод – вот место
восхода ей.
Простился с ней, но лучше б с жизнью
простился я,
А с ней не прощался бы – так было б
приятней мне.
Как часто в разлуки день рассвет
защищал меня,
И слезы мои лились, и слезы лились
её.
Аллахом клянусь, не лгу. В разлуке
разорван был
Покров оправдания, но я зачиню его.
И телу покоя нет на ложе, и также ей
Покоя на ложе нет с тех пор, как
расстались мы.
Во вред нам трудился рок рукою
злосчастною,
Он счастья меня лишил, и не дал он
счастья ей.
Заботу без примеси лил рок, наполняя
нам
Свой кубок; и пил я то, что выпить и
ей пришлось».
А когда он окончил свои стихи, Тадж-аль-Мулук сказал ему: «Я
вижу твоё тяжёлое состояние. Расскажи мне, отчего ты плачешь при взгляде на
этот лоскут?» И, услышав упоминание о лоскуте, юноша вздохнул и сказал: «О
владыка, моя история диковинна, и у меня случилось чудесное дело с этим
лоскутом и его владелицей и той, что нарисовала эти рисунки и изображения». И
он развернул тот лоскут, и вдруг на нем оказалось изображение газели, вышитое
шёлком и украшенное червонным золотом, а напротив неё – изображение другой
газели, которое было вышито серебром, и на шее у неё было ожерелье из
червонного золота и три продолговатых выдолбленных топаза.
И, увидев это изображение и как оно хорошо исполнено,
Тадж-аль-Мулук воскликнул: «Да будет превознесён Аллах, научивший человека
тому, чего он не знал!» И к сердцу его привязалось желание услышать историю
этого юноши. «Расскажи мне, что у тебя случилось с обладательницей этой
газели», – попросил он его, и юноша начал:
«Знай, о владыка, что мой отец был купцом и не имел ребёнка,
кроме меня. А у меня была двоюродная сестра, с которой я воспитывался в доме
моего отца, так как её отец умер. И перед смертью он условился с моим отцом
женить меня на ней; и когда я достиг зрелости мужчин, а она зрелости женщин, её
не отделили от меня, и меня не отделили от неё. А потом отец поговорил с
матерью и сказал: „В этом году мы напишем запись Азиза и Азизы“; и он
сговорился с нею об этом деле и начал приготовлять припасы для свадебных
пиршеств. И при всем том мы с моей двоюродной сестрой спали в одной постели и
не знали, как обстоит дело, она была более рассудительна, Знающа и сведуща, чем
я.
И тогда мой отец собрал все необходимое для торжества, и
осталось только написать брачную запись и войти к моей двоюродной сестре; он
захотел написать запись после пятничной молитвы и отправился к своим друзьям из
купцов и другим и уведомил их об этом, а моя мать пошла и пригласила своих
подруг-женщин и позвала родственников. И когда пришёл день пятницы, комнату,
где должны были сидеть, помыли и вымыли в ней мраморный пол, и в нашем доме
разостлали ковры и поставили там все, что было нужно, завесив сначала стены
тканью, вышитой золотом; и люди сговорились прийти к нам в дом после пятничной
молитвы, и мой отец пошёл и приготовил халву и блюда со сластями, и осталось
только написать запись.
А мать послала меня в баню и послала за мной новое платье из
роскошнейших одежд; и, выйдя из бани, я надел это роскошное платье, а оно было
надушено, и когда я надел его, от него повеяло благовонным ароматом,
распространившимся по дороге. Я хотел пойти в мечеть, но вспомнил об одном моем
товарище и вернулся поискать его, чтобы он пришёл, когда будут делать запись, и
я говорил себе: «Займусь этим делом, пока подойдёт время молитвы».
И я вошёл в переулок, в который я ещё никогда не входил; а я
был потный после бани из-за новой одежды, бывшей на мне, и пот тёк, и от меня
веяло благоуханием. Я сел в начале переулка отдохнуть и разостлал под собою
платок с каёмкой, который был у меня, и мне стало очень жарко, и мой лоб
вспотел, и пот лился мне на лицо, но я не мог обтереть его с лица платком, так
как платок был разостлан подо мной.
Я хотел взять фарджию и обтереть ею щеку, но вдруг, не знаю
откуда, упал на меня сверху белый платок. А этот платок был нежнее ветерка, и
вид его был приятней исцеления для больного, и я схватил его рукой и поднял
голову кверху, чтобы посмотреть, откуда упал этот платок. И глаза мои
встретились с глазами обладательницы этой газели…»
И Шахразаду застигло, утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто тринадцатая ночь
Когда же настала сто тринадцатая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-альМулуку: «И я поднял
голову кверху, чтобы посмотреть, откуда этот платок, и глаза мои встретились с
глазами обладательницы этой газели. И вдруг, я вижу, высунулась она из окна с
медной решёткой, и мои глаза не видали ничего прекраснее её, и, в общем, мой
язык бессилен её описать. И, увидев, что я взглянул на неё, она положила палец
в рот, а затем взяла свой средний палец и приложила его вплотную к
указательному пальцу и оба пальца прижала к своему телу, между грудями, а затем
она убрала голову из окна, закрыла створку окошка и ушла. И в моем сердце
вспыхнул огонь, и разгорелось великое пламя, и взгляд на неё оставил после себя
тысячу вздохов, и я в растерянности не слышал, что она сказала, и не понял,
какие она делала знаки.
И я взглянул на окошко во второй раз, но увидел, что оно
захлопнуто, и прождал до захода солнца, но не услышал ни звука и не увидал
никого. И, отчаявшись увидеть её, я встал с места и захватил платок, и когда я
развернул его, от него повеяло запахом мускуса, и меня охватил от этого запаха
великий восторг, так что я стал как будто в раю. А затем я расстелил платок
перед собою, и оттуда выпал тонкий листок бумаги, и когда я развернул листок,
оказалось, что он пропитан благовонным ароматом и на нем написаны такие стихи:
Послал я письмо к нему, на страсть
его сетуя,
И почерк мой тонок был, – а
почерков много.
Спросил он: «Мой друг, скажи, твой
почерк – что сталось с ним?
Так нежен и тонок он, едва его
видно».
Я молвил: «Затем, что сам и тонок и
худ я стал:
Таким-то вот почерком влюблённые
пишут».
Прочитав эти стихи, я устремил взор очей на красоту платка и
увидел на одной из его каёмок вышитые строчки такого двустишия:
Написал пушок – о, как славен он
средь писцов других —
На щеках его пару тонких строк
рейханом[178]
«О, смущение для обеих лун, коль он
явится!
А согнётся он – о, позор ветвям
смущённым!»
А на другой каёмке были вышиты строки такого двустишия:
Написал пушок тёмной амброю на
жемчужине
Пару тонких строк, как на яблоке
агатом:
«Убивают нас зрачки томные, лишь
взглянут на нас,
Опьяняют нас щеки нежные, не вино».
И когда я увидел, какие были на платке стихи, в моем сердце
вспыхнуло пламя огня и увеличились мои страсть и раздумье. И я взял платок и
бумажку и принёс их домой, не зная хитрости, чтобы соединиться с нею, и не мог
я, в любви, говорить о подробностях.
Я добрался до дому только тогда, когда прошла часть ночи, и
увидел, что дочь моего дяди сидит и плачет; и, увидав меня, она вытерла слезы и
подошла ко мне и сняла с меня одежду и спросила, отчего меня не было. И она
рассказала мне: «Все люди (эмиры, вельможи, купцы и другие) собрались в нашем
доме, и явились судьи и свидетели, и они съели кушанья и просидели немного,
ожидая твоего прихода, чтобы написать брачную запись, а когда они отчаялись,
что ты придёшь, то разошлись и ушли своей дорогой. Твой отец, – говорила
она, – сильно рассердился, из-за этого и поклялся, что он напишет запись
только в будущем году, так как он истратил на это торжество много денег. А что
было с тобой сегодня, что ты задержался до этого времени и случилось то, что
случилось из-за твоего отсутствия?» – спросила она потом. И я ответил: «О дочь
моего дяди, не спрашивай, что со мной случилось!» – и рассказал ей про платок и
все сообщил ей с начала до конца. И она взяла бумажку и платок и прочитала, что
было на них написано, и слезы потекли по её щекам, и она произнесла такие
стихи:
Коль скажет кто: «Свободна страсть
вначале», —
Ответь: «Ты лжёшь: все в страсти –
принужденье,
А принужденье не несёт позора».
И это верно, – так гласят
преданья,
Что не подделаны, коль разобрать их.
Захочешь, скажешь: сладостная пытка,
Иль боль внутри, иль сильные побои,
Иль месть, иль счастье, или
вожделенье,
Что души услаждает или губит, —
Я спутался в противопоставленьях.
А вместе с тем пора любви – как
праздник,
Когда уста её смеются вечно,
И веянье духов её отменно.
Любовь прогонит все, что нас
испортит, —
В сердца холопов низких не вселится».
Потом она спросила: «Что же она сказала тебе и какие сделала
знаки?» И я отвечал: «Она не произнесла ничего, а только положила палец в рот и
потом приложила к нему средний палец и прижала оба пальца к груди и показала на
землю, а затем она убрала голову из окна и заперла окно. И после этого я её не
видел, но она взяла с собою моё сердце, и я просидел, пока не скрылось солнце,
ожидая, что она выглянет из окна второй раз, но она этого не сделала, и,
отчаявшись, я ушёл из того места и пришёл домой. Вот моя повесть, и я хочу от
тебя, чтобы ты мне помогла в моем испытании».
И Азиза подняла голову и сказала: «О сын моего дяди, если бы
ты потребовал мой глаз, я бы, право, вырвала его для тебя из века. Я непременно
помогу тебе в твоей нужде, и ей помогу в её нужде: она в тебя влюблена так, как
и ты влюблён в неё». – «А как истолковать её знаки?» – спросил я; и Азиза
ответила: «То, что она положила палец в рот, указывает, что ты у неё на таком
же месте, как душа в её теле, и что она вопьётся в близость к тебе зубами
мудрости. Платок указывает на привет от любящих возлюбленным; бумажка
обозначает, что душа её привязалась к тебе, а прижатие двух пальцев к телу
между грудями значит, что она говорит тебе: через два дня приходи сюда, чтобы
от твоего появления прекратилась моя забота. И знай, о сын моего дяди, что она
тебя любит и доверяет тебе, и вот какое у меня толкование её знакам, а если бы
я могла выходить и входить, я бы, наверное, свела тебя с нею в скорейшем
времени и накрыла бы вас своим подолом».
И, услышав это от Азизы, – говорил юноша, – я
поблагодарил её за её слова и сказал себе: «Потерплю два дня». И я просидел два
дня дома, не выходя и не входя, и не ел и не пил, и я положил голову на колени
моей двоюродной сестры, а она утешала меня и говорила: «Укрепи свою решимость и
отвагу, успокой сердце и ум…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто четырнадцатая ночь
Когда же настала сто четырнадцатая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: „А когда эти два
дня окончились, дочь моего дяди сказала мне: «Успокой свою душу и прохлади
глаза! Укрепи свою решимость, надень платье и отправляйся к ней, как
назначено“.
Потом она поднялась, дала мне переодеться и окурила меня, а
затем она укрепила во мне силу и ободрила мне сердце, и я вышел, и шёл, пока не
вошёл в тот переулок. Я посидел немного на лавочке, и вдруг окно распахнулось,
и я своими глазами увидел ту женщину. И тут я обмер, а очнувшись, я укрепил
свою волю и ободрился сердцем и взглянул на неё второй раз, но исчез из мира; а
придя в себя, я увидел, что женщина держит в руке зеркало и красный платок. И,
увидев меня, она засучила рукава и, раздвинув свои пять пальцев, ударила себя
по груди ладонью и пятью пальцами, а затем она подняла руки и выставила зеркало
из окна, после чего она взяла красный платок и ушла с ним, а вернувшись, три
раза опустила его из окна в переулок, опуская и поднимая его, и потом скрутила
платок и свернула его рукою и наклонила голову. А затем она убрала голову из
окна и заперла окно, и ушла, не сказав мне ни единого слова; напротив, она
оставила меня растерянным, и я не Знал, какие она делала знаки.
Я просидел до вечерней поры, а потом пришёл домой, около
полуночи, и я увидел, что дочь моего дяди положила щеку на руку и глаза её льют
слезы, и она говорила такие стихи:
«Что за дело мне, что хулители за
тебя бранят!
Как утешиться, если строен ты, как
ветвь тонкая?
О видение, что украло душу и скрылся!
Для любви узритской[179] спасенья нет от красавицы.
Как турчанки очи – глаза её, и разят
они
Сердца любящих, как не рубит меч с
острым лезвием.
Ты носить меня заставляешь бремя
любви к тебе,
Но рубашку я уж носить не в
силах, – так слаб я стал.
И я плакал кровью, слова услышав
хулителей:
«Из очей того, кого любишь ты, тебе
меч грозит».
Если б сердцем был я таков, как ты!
Только телом я
На твой стан похож – оно сгублено
изнурением.
О эмир! Суров красоты надсмотрщик –
глаза твоя,
И привратник – бровь – справедливости
не желает знать,
Лгут сказавшие, что красоты все Юсуф
взял себе, —
Сколько Юсуфов в красоте твоей
заключается!
И стараюсь я от тебя уйти, опасаясь
глаз
Соглядатаев, во доколе мне принуждать
себя?»
И когда я услышал её стихи, мои заботы увеличились, и
умножились мои горести, и я упал в углу комнаты, а Азиза встала и перенесла
меня, а потом она сняла с меня одежду и вытерла моё лицо рукавом и спросила
меня, что со мной случилось.
И я рассказал ей обо всем, что испытал от той женщины, и она
сказала: «О сын моего дяди, изъяснение знака ладонью и пятью пальцами таково:
приходи через пять дней; а её знак зеркалом и опусканием и поднятием красного
платка и то, что она высунула голову из окна, означает: сиди возле лавки
красильщика, пока к тебе не придёт мой посланный».
И когда я услышал эти слова, в моем сердце загорелся огонь,
и я воскликнул: «Клянусь Аллахом, о дочь моего дяди, ты права в этом
объяснении! Я видел в переулке красильщика-еврея!»
И я заплакал, а дочь моего дяди сказала мне: «Укрепи свою
решимость и будь твёрд сердцем; другой охвачен любовью несколько лет и стоек
против жара страсти, а ты влюблён только пять дней, так почему же ты так
горюешь?»
И она принялась утешать меня речами и принесла мне еду, и я
взял кусочек и хотел его съесть, но не мог. И я отказался от питья и еды и
расстался со сладостью сна, и моё лицо пожелтело, и красоты мой изменились, так
как я прежде не любил и вкушал жар любви только в первый раз. И я ослаб, и дочь
моего дяди ослабла из-за меня, и она рассказывала мне о состоянии влюблённых и
любящих, чтобы меня утешить, каждую ночь, пока я не засну, а просыпаясь, я находил
её не спящей из-за меня, и слезы бежали у неё по щекам.
И я жил так, пока не прошли эти пять дней, и тогда дочь
моего дяди нагрела мне воды и выкупала меня, и надела на меня одежду, и
сказала: «Отправляйся к ней. Да исполнит Аллах твою нужду и да приведёт тебя к
тому, чего ты хочешь от твоей любимой!»
И я пошёл, и шёл до тех пор, пока не пришёл к началу того
переулка, а день был субботний, и я увидел, что лавка красильщика заперта. Я
просидел подле неё, пока не прокричали призыв к предзакатной молитве; и солнце
пожелтело, и призвали к вечерней молитве, и настала ночь, а я не видел ни следа
той женщины и не слышал ни звука, ни вести. И я испугался, что сижу один, и
поднялся и шёл, точно пьяный, пока не пришёл домой, а войдя, я увидел, что дочь
моего дяди, Азиза, стоит, схватившись одной рукой за колышек, вбитый в стену, а
другая рука у неё на груди, и она испускает вздохи и говорит такие стихи:
«Сильна бедуинки страсть, родными
покинутой,
По иве томящейся и мирте Аравии!
Увидевши путников, огнями любви она
Костёр обеспечит им, слезами бурдюк
нальёт, —
И все ж не сильней любви к тому, кого
я люблю,
Но грешной считает он меня за любовь
мою».
А окончив стихи, она обернулась и увидала меня, и, вытерев
слезы рукавом, улыбнулась мне в лицо и сказала: «О сын моего дяди, да обратит
Аллах тебе на пользу то, что он даровал тебе! Почему ты не провёл ночь подле
твоей любимой и не удовлетворил твоё желание с нею?» А я, услышав её слова,
толкнул её ногою в грудь, и она упала на стену и ударилась лбом о косяк, а там
был колышек, и он попал ей в лоб. И, посмотрев на неё, я увидел, что её лоб
рассечён и течёт кровь…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто пятнадцатая ночь
Когда же настала сто пятнадцатая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: „Когда я ударил
дочь моего дяди в грудь ногою, она наткнулась на косяк, и колышек попал ей в
лицо, и она раскроила себе лоб, и потекла кровь. И она промолчала и не сказала
ни слова, но тотчас же встала и, оторвав лоскуток, заткнула им рану, повязала
её повязкою и вытерла кровь, лившуюся на ковёр, как ни в чем не бывало, а потом
она подошла ко мне и улыбнулась мне в лицо и сказала нежным голосом: «Клянусь
Аллахом, о сын моего дяди, я говорила это, не смеясь над тобою и над нею! Я
мучилась головной болью, и у меня было в мыслях пустить себе кровь, а сейчас
моей голове стало легче, и лоб облегчился. Расскажи мне, что с тобою было
сегодня“.
И я рассказал обо всем, что мне выпало из-за этой женщины,
и, рассказавши, заплакал, но Азиза молвила: «О сын моего дяди, радуйся успеху в
твоём намерении к осуществлению твоих надежд! Поистине, это знак согласия, и он
состоит в том, что она скрылась от тебя, так как желает тебя испытать: стоек ты
или нет и правда ли ты любишь её, или нет. А завтра отправляйся на прежнее
место и посмотри, что она тебе укажет; ты близок к радостям, и твои печали
прекратились».
И она принялась утешать меня в моем горе, а я все больше
огорчался и печалился. А потом она принесла мне еду, но я толкнул поднос ногою,
так что все блюда разлетелись по сторонам, и воскликнул: «Все, кто влюблён,
одержимые, и они не склонны к пище и не наслаждаются сном!» Но дочь моего дяди,
Азиза, сказала: «Клянусь Аллахом, о сын моего дяди, – это признак любви!»
– и у неё потекли слезы. Она подобрала черепки от блюд и остатки кушанья и
стала развлекать меня рассказами, а я молил Аллаха, чтобы настало утро. А когда
утро наступило и засияло светом и заблистало, я отправился к той женщине и
торопливо вошёл в переулок и сел на лавочку. И вдруг окошко распахнулось, и она
высунула голову из окна, смеясь, а затем она скрылась и вернулась, и с ней было
зеркало, кошель и горшок, полный зелёных растений, а в руках у неё был
светильник. И первым делом она взяла в руки зеркало и, сунув его в кошель,
завязала его и бросила в комнату, а затем опустила волосы на лицо и на миг
приложила светильник к верхушкам растений, а после того взяла все это и ушла,
заперев окно. И моё сердце разрывалось от этого и от её скрытых знаков и тайных
догадок, а она не сказала мне ни слова, и моя страсть от этого усилилась и
любовь и безумие увеличились.
И я вернулся назад с плачущим оком и печальным сердцем, и
вошёл в свой дом, и увидел, что дочь моего дяди сидит лицом к стене. И сердце
её горело от забот и огорчений и ревности, но любовь помешала ей сказать мне
что-нибудь о своей страсти, так как она видела, что я влюблён и безумен. И я
посмотрел на неё и увидел у неё на голове две повязки: одна из-за удара в лоб,
а другая – на глазу, так как он стал у неё болеть от долгого плача. И она была
в наихудшем состоянии и, плача, говорила такие стихи:
«Аллахом клянусь, друзья, владеть не
могу я тем,
Что Лейле[180] Аллах судил, ни тем, что судил он мне.
Другому он дал её, а мне к ней любовь
послал;
Зачем не послал он мне другое, чем к
Лейле страсть?»
А окончив стихи, она посмотрела и увидела меня, продолжая
плакать, и тогда она вытерла слезы и поднялась ко мне, но не могла говорить,
таково было её волнение.
И она помолчала некоторое время, а потом сказала: «О сын
моего дяди, расскажи мне, что выпало тебе в этот раз»; и я рассказал ей обо
всем, что случилось, и тогда она воскликнула: «Терпи, пришла пора твоей
близости с нею, и ты достиг исполнения твоих надежд! Тем, что она показала тебе
зеркало и засунула его в кошель, она говорит тебе: когда нырнёт в темноту
солнце; а опустив волосы на лицо, она сказала: когда придёт ночь и опустится
тёмный мрак и покроет свет дня – приходи. А её Знак горшком с цветами говорит:
когда придёшь, войди в сад за переулком; а знак свечою означает: когда войдёшь
в сад, жди там; и где найдёшь горящий светильник, туда и отправляйся, и садись
возле него, и жди меня: поистине, любовь к тебе меня убивает».
И, услышав слова дочери моего дяди, я воскликнул от
чрезмерной страсти и сказал: «Сколько ты ещё будешь обещать и я стану ходить к
ней, не достигая цели? Я не вижу в твоём объяснении правильного смысла!»
И дочь моего дяди засмеялась и сказала: «У тебя должно
остаться терпения лишь на то, чтобы вытерпеть остаток этого дня, пока день не
повернёт на закат и не придёт ночь с её мраком, и тогда ты насладишься
единением и осуществлением надежд, и это – слова истины без лжи. – И она
произнесла такое двустишие:
Всех дней складки – пусть
расправятся,
И в дома забот не ставь ноги.
Скольких дел нам не легко достичь,
Но за ними близок счастья миг».
И потом она подошла ко мне и стала утешать меня мягкими
речами, но не осмеливалась принести мне какойнибудь еды, боясь, что я на неё
рассержусь, и не надеялась она, что я склонюсь к ней. Она только хотела подойти
ко мне и снять с меня платье, а потом она сказала мне: «О сын моего дяди, сядь,
я расскажу тебе что-нибудь, что займёт тебя до конца дня; и если захочет Аллах
великий, не придёт ещё ночь, как ты уже будешь подле твоей любимой».
Но я не стал смотреть на неё и принялся ждать прихода ночи и
говорил: «Господи, ускорь приход ночи!» А когда пришла ночь, моя двоюродная
сестра горько заплакала и дала мне зёрнышко чистого мускуса и сказала: «О сын
моего дяди, положи это зёрнышко в рот[181] и
когда ты встретишься со своей любимой и удовлетворишь с нею свою нужду и она
разрешит тебе то, что ты желаешь, скажи ей такой стих:
О люди влюблённые, Аллахом молю
сказать,
Что сделает молодец, коль сильно
полюбит он?»
А потом она поцеловала меня и заставила поклясться, что я
произнесу этот стих из стихотворения, только когда буду выходить от этой
женщины; и я отвечал: «Слушаю и повинуюсь». И я вышел вечерней порой, и пошёл,
и шёл до тех пор, пока не достиг сада. И я нашёл его ворота открытыми, и вошёл,
и увидел вдали свет, и направился к нему; и, дойдя до него, я увидел большое
помещение со сводом, над которым был купол из слоновой кости и чёрного дерева,
и светильник был подвешен посреди купола. А помещение устлано было шёлковыми
коврами, шитыми золотом и серебром, и тут была большая горящая свеча в
подсвечнике из золота, стоявшая под светильником, а посредине помещения был
фонтан с разными изображениями, а рядом с фонтаном – скатерть, покрытая
шёлковой салфеткой, подле которой стояла большая фарфоровая кружка, полная
вина, и хрустальный кубок, украшенный золотом. А возле всего этого стоял
большой закрытый серебряный поднос. И я открыл его и увидел на нем всевозможные
плоды: фиги, гранаты, виноград, померанцы, лимоны и апельсины; и между ними
были разные цветы: розы, жасмины, мирты, шиповник и нарциссы и всякие
благовонные растения.
И я обезумел при виде этого помещения и обрадовался крайней
радостью, и моя забота и горесть прекратились, но только я не нашёл там ни
одной твари Аллаха великого…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто шестнадцатая ночь
Когда же настала сто шестнадцатая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: «И я обезумел
при виде этого помещения и обрадовался крайней радостью, но только я не нашёл там
ни одной твари Аллаха великого и не видел ни раба, ни невольницы и никого, кто
бы заботился обо всем этом или сохранял эти вещи. И я сидел в этом покое,
ожидая прихода моей любимой, пока не прошёл первый час ночи, и второй час, и
третий – а она не приходила. И во мне усилились муки голода, так как я
некоторое время не ел пищи из-за сильной любви; и когда я увидел это место и
мне стало ясно, что дочь моего дяди правильно поняла знаки моей возлюбленной, я
отдохнул душою и почувствовал муки голода. И возбудили во мне желание запахи
кушаний, бывших на скатерти, когда я пришёл в это место, и душа моя успокоилась
относительно единения с любимой, и захотелось мне поесть. Я подошёл к скатерти
и поднял покрывало и увидел посередине её фарфоровое блюдо с четырьмя подрумяненными
курицами, облитыми пряностями, а вокруг блюда стояли четыре тарелки: одна с
халвой, другая с гранатными зёрнышками, третья с баклавой[182] и четвёртая с пышками, и на этих тарелках
было и сладкое и кислое. И я поел пышек и съел кусочек мяса и, принявшись за
баклаву, съел немного и её, а потом я обратился к халве и съел её ложку, или
две, или три, или четыре, и съел немного курятины и кусок хлеба. И тогда мой
живот наполнился, и суставы у меня расслабли, и я слишком размяк, чтобы не
спать, и положил голову на подушку, вымыв сначала руки, и сон одолел меня, и я
не знаю, что случилось со мной после этого. И я проснулся только тогда, когда
меня обжёг жар солнца, так как я уже несколько дней не вкушал сна; и,
проснувшись, я нашёл у себя на животе соль и уголь. Я встал на ноги и стряхнул
одежду и повернулся направо и налево, но не увидел никого, и оказалось, что я
лежал на мраморных плитах, без постели, и я смутился умом и огорчился великим
огорчением, и слезы побежали у меня по щекам, и я опечалился о самом себе. И,
поднявшись, я отправился домой, и когда пришёл туда, то увидел, что дочь моего
дяди ударяет рукой в грудь и плачет, проливая слезы и соперничая с облаками,
что льют дождь, и она говорила такие стихи:
«Дует ветер из мест родных, тихо вея;
И дыханьем любовь в душе взволновал
он.
Ветер с востока! Пожалуй к нам
поскорее!
Всем влюблённым удел есть свой и
удача.
Коль могла бы обнять тебя – обняла
бы,
Как влюблённый любимой стан обнимает.
Коль не вижу я брата лик, пусть
отнимет
Жизни радость совсем Аллах, и
довольно.
Если бы знать мне, растаяло ль его
сердце,
Как моё, от огня любви пламенея.
А увидев меня, она поспешно встала и вытерла слезы, и
обратилась ко мне с мягкой речью, и сказала: «О сын моего дяди, ты охвачен
любовью, и Аллах был к тебе милостив, внушив той, кого ты любишь, любовь к
тебе, а я в слезах и в горе из-за разлуки с тобой. Кто меня упрекнёт и кто
оправдает? Но Аллах да не взыщет с тебя из-за меня!»
Потом она улыбнулась мне и, сняв с меня одежду, расправила
её и сказала: «Клянусь Аллахом, это не запах того, кто наслаждался со своею
любимой! Расскажи же мне, что с тобой случилось, о сын моего дяди!» И я
рассказал ей обо всем, что случилось со мною, и она второй раз улыбнулась
гневной улыбкой и воскликнула: «Поистине, моё сердце полно боли! Пусть не живёт
тот, кто делает тебе больно! Эта женщина сильно превозносится над тобою, и,
клянусь Аллахом, о сын моего дяди, я боюсь для тебя зла от неё. Знай, о сын
моего дяди, объяснение соли такое: ты потонул во сне и похож на скверное
кушанье, отвратительное для души, и тебя следует посолить, чтобы ты не был
извергнут обратно. Ты объявляешь себя благородным влюблённым, а сон для
влюблённых запретен, и твои притязания на любовь лживы. Но и её любовь к тебе
тоже лживая, так как, увидя, что ты спишь, она не разбудила тебя; если бы её
любовь была искренна, она бы, наверное, тебя разбудила. А что до угля, то
объяснение этого знака такое: очерни Аллах твоё лицо, раз ты ложно объявил себя
любящим; ты – молодое дитя, и у тебя только и заботы, что поесть, попить да
поспать. Вот объяснение её знаков, да освободит тебя от неё великий Аллах!»
Услышав эти слова, я ударил себя рукою в грудь и воскликнул:
«Клянусь Аллахом, это и есть истина, так как я спал, а возлюбленные не спят! Я
сам себе обидчик, и больше всего повредили мне сон и еда! Что теперь будет?»
И я сильно заплакал и сказал дочери моего дяди: «Укажи мне,
что сделать, и пожалей меня – пожалеет тебя Аллах! – иначе я умру». А дочь
моего дяди любила меня великой любовью…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто семнадцатая ночь
Когда же настала сто семнадцатая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил
Тадж-аль-Мулуку: „И я сказал дочери моего дяди: „Укажи мне, что сделать, и
пожалей меня – пожалеет тебя Аллах!“ А она любила меня великой любовью, и
ответила: «На голове и на глазах! Но только, о сын моего дяди, я много раз
говорила тебе: если бы я могла входить и выходить, я бы, наверное, свела тебя с
нею в ближайшее время и накрыла бы вас своим подолом, и я поступаю с тобою так
лишь для того, чтобы ты был доволен. Если захочет Аллах великий, я не пожалею
крайних усилий, чтобы свести вас; послушай же моих слов и повинуйся моему
приказу. Иди в то самое место и сиди там, а когда будет время вечера, сядь там
же, где ты сидел, и остерегайся что-нибудь съесть, так как пища навлекает сон.
Берегись же заснуть; она придёт к тебе только после того, как минует четверть
ночи, да избавит Аллах тебя от её зла!“
Услышав эти слова, я обрадовался и стал молиться Аллаху,
чтобы прошла ночь, а когда ночь прошла, я хотел уходить, и дочь моего дяди
сказала мне: «Если встретишься с нею, скажи ей тот прежний стих, когда будешь
уходить». И я ответил: «На голове и на глазах!» – и вышел и пошёл в сад, и
увидел, что помещение убрано так, как я видел в первый раз, и там было все, что
нужно из кушаний, закусок и напитков, цветов и прочего. Я поднялся в это
помещение и почувствовал запах кушаний, и моей душе захотелось их, и я
удерживал её несколько раз, но не мог удержать. И я встал и, подойдя к
скатерти, сиял покрывало и увидел блюдо кур, вокруг которого были четыре
тарелки кушаний четырех сортов. И я съел по кусочку от каждого кушанья, и съел
немного халвы и кусок мяса, и выпил шафранной подливки, которая мне
понравилась, и я пил её много, черпая ложкой, пока не насытился и не наполнил
себе живот. А после этого мои веки опустились, и, взяв подушку, я положил её
под голову, думая: «Может быть, я прилягу на неё и не засну». Но глаза мои
сомкнулись, и я заснул и не проснулся раньше, чем взошло солнце; и я нашёл у
себя на животе игральную кость, палочку для игры в таб, финиковую косточку и
семечко сладкого рожка. И в помещении не было никакой подстилки или чего-либо
другого, и казалось, что там ничего не было.
И я встал, стряхнул с себя все это, и вышел рассерженный, и
шёл, пока не дошёл до дому. И я увидел, что дочь моего дяди испускает глубокие
вздохи и говорит такие стихи:
«Худ я телом, и ранено моё сердце,
И струятся вдоль щёк моих слез
потоки,
И любимый упорен так в обвиненьях,
Но прекрасный что сделает-то
прекрасно.
О сын дяди! Наполнил ты страстью
сердце, —
Мои очи от горьких слез заболели».
И я начал бранить дочь моего дяди и ругать её, и она
заплакала, а потом вытерла слезы и, подойдя ко мне, поцеловала меня и стала
прижимать меня к груди, а я отстранялся от неё и укорял себя.
«О сын моего дяди, – сказала она мне, – ты,
кажется, заснул сегодня ночью». И я отвечал ей: «Да, а проснувшись, я нашёл
игральную кость, палочку для игры в таб, финиковую косточку и семечко сладкого
рожка, и я не Знаю, почему она так сделала». И я заплакал и, обратившись к
Азизе, сказал: «Растолкуй мне, на что она указывает этими знаками, и скажи, что
мне делать. Помоги мне в том, что со мной случилось!» – «На голове и на
глазах! – сказала она. – Палочкой от таба, которую она положила тебе
на живот, она указывает, что ты пришёл, а твоё сердце отсутствовало; и она как
будто говорит тебе: любовь не такова, не причисляй же себя к любящим. А
косточкой финика она говорит тебе: если бы ты был влюблён, твоё сердце, наверно,
горело бы от любви, и ты не вкушал бы сладости сна, ибо любовь сладка, как
финик, и зажигает в душе уголь. Рожковым семечком она тебе указывает, что
сердце любимого утомилось, и говорит тебе: терпи разлуку с нами, как терпел
Иов». Когда я услышал это толкование, в моей душе вспыхнули огни и в моем
сердце усилились горести, и я вскричал: «Аллах предопределил мне спать, так как
у меня мало счастья! О дочь моего дяди, – сказал я потом, – заклинаю
тебя жизнью, придумай мне хитрость, чтобы я мог добраться до неё». И Азиза
заплакала и отвечала: «О Азиз, сын моего дяди, моё сердце полно дум, и я не
могу говорить. Но иди сегодня вечером в то же место и остерегайся уснуть, тогда
ты достигнешь желаемого. Вот так лучше всего поступить, и конец». – «Если
захочет Аллах, я не засну и сделаю так, как ты мне велишь», – сказал я; и
дочь моего дяди поднялась и принесла мне пищу, говоря: «Поешь теперь вдоволь,
чтобы у тебя не осталось желания». И я поел досыта, а когда пришла ночь, Азиза
принесла мне великолепное платье, одела меня в него и взяла с меня клятву, что
я скажу той женщине упомянутый стих, и предостерегла меня от сна. А потом я
вышел от дочери моего дяди и отправился в сад и пошёл в помещение. Я посмотрел
на сад и стал открывать себе глаза пальцами и трясти головой, а когда пришла
ночь…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто восемнадцатая ночь
Когда же настала сто восемнадцатая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: „И я вошёл в сад
и поднялся в помещение, и посмотрел на сад. И когда пришла ночь, я стал
открывать себе глаза пальцами и трясти головой. Я проголодался оттого, что не
спал; и на меня повеяло запахом кушаний, и мой голод усилился, и тогда я
направился к скатерти и, сняв покрывало, съел от каждого кушанья по кусочку. Я
съел кусок мяса и, подойдя к фляге с вином, сказал себе: „Выпью кубок!“, и
выпил, а потом выпил второй и третий, до десяти, и меня ударило воздухом, и я
упал на землю, как убитый, и пролежал так, пока не настал день. И я проснулся и
увидал себя вне сада, и на животе у меня был острый нож и железный дирхем. И я
испугался, и взял их и принёс домой, и увидел, что дочь моего дяди говорит:
«Поистине, я в этом доме бедная и печальная, нет мне помощника, кроме палача!“
И, войдя, я упал во всю длину, и выронил из рук нож и
дирхем, и лишился чувств; а очнувшись от обморока, я осведомил Азизу о том, что
со мною произошло, и сказал ей: «Я не достиг желаемого!» И она сильно
опечалилась за меня, увидев, что я плачу и мучаюсь, и сказала: «Я уже
обессилела, советуя тебе не спать, ты не слушаешь моих советов. Мои слова тебе
ничем не помогут». – «Заклинаю тебя Аллахом, растолкуй мне, на что
указывает нож и железный дирхем!» – сказал я ей; и она отвечала: «Железным
дирхемом она указывает тебе на свой правый глаз и заклинает тебя им и говорит:
„Клянусь господом миров и моим правым глазом, если ты вернёшься другой раз и
уснёшь, я зарежу тебя этим ножом!“ И я боюсь для тебя зла от её коварства, о
сын моего дяди, и моё сердце полно печали о тебе, но я не могу говорить. Если
ты знаешь, что, вернувшись к ней, не заснёшь, – возвращайся к ней и
берегись сна, тогда ты получишь то, что тебе нужно; если же ты знаешь, что,
вернувшись к ней, заснёшь, как всегда, и после этого пойдёшь к ней и вправду
заснёшь, – она тебя зарежет».
«А как же мне поступить, о дочь моего дяди? Прошу тебя, ради
Аллаха, помоги мне сегодня ночью!» – воскликнул я, и она сказала: «На глазах и
на голове! Но только если ты послушаешься моих слов и будешь повиноваться моему
приказу, нужда твоя будет исполнена». – «Я слушаю твои слова и повинуюсь
твоему приказу!» – воскликнул я; и она сказала: «Когда настанет время уходить,
я скажу тебе». А затем она прижала меня к груди и, положив меня в постель, до
тех пор растирала мне ноги, пока меня не охватила дремота, а когда я погрузился
в сон, она взяла опахало, села около изголовья и обвевала моё лицо до конца
дня. А под вечер она разбудила меня; и, проснувшись, я увидел, что она у моего
изголовья с опахалом в руках и так плачет, что слезы промочили ей одежду, но,
увидев, что я проснулся, она вытерла слезы и принесла кое-какой еды; и когда я
стал отказываться, сказала мне: «Разве я не говорила тебе: „Слушайся меня и
ешь“. И я принялся есть, не противореча ей, и она клала мне пищу в рот, а я
жевал, пока не наполнился, и потом она напоила меня отваром грудной ягоды с
сахаром и, вымыв мне руки, осушила их платком и обрызгала меня розовой водой. И
я сидел с ней в полном здоровье, а когда смерклось, она надела на меня одежду и
сказала: „О сын моего дяди, бодрствуй всю ночь и не засыпай; она придёт к тебе
сегодня только в конце ночи, и если захочет Аллах, ты сегодня ночью встретишься
с нею. Но не забудь моего наставления“. И она заплакала, и моему сердцу стало
больно за неё, что она так много плачет. „Какое же это наставление?“ – спросил
я; и она сказала: „Когда будешь уходить от неё, скажи ей стих, который я раньше
говорила“ И я ушёл от неё радостный, и отправился в сад, и вошёл в помещение
сытый, и сел, и бодрствовал до четверти ночи. А затем ночь показалась мне
длинной, как год, и я сидел, бодрствуя, пока не прошло три четверти ночи и
закричали петухи, и я почувствовал сильный голод из-за долгого бдения. И я
подошёл к столику и ел, пока не насытился, и голова моя отяжелела, и я захотел
заснуть, но вдруг увидел свет, который приближался издалека. Тогда я встал,
вымыл руки и рот и разбудил свою душу, и через малое время вдруг та женщина
приходит с десятью девушками, и она между ними – как луна между звёзд. На ней
было платье из зеленого атласа, вышитое червонным золотом, и она была такова,
как сказал поэт:
Кичится с любимыми, одета в зеленое,
Застёжки расстёгнуты и кудри
распущены.
«Как имя?» – я ей сказал; она мне
ответила:
«Я та, что всех любящих сердца
прижгла углями».
И стал я ей сетовать на то, что
терпел в любви.
Она ж: «Не знаешь ты, что камню ты
плачешься?»
«Пусть камень – душа твоя, – в
ответ я сказал тогда, —
Заставил ведь течь Аллах из камня
воды поток».
И, увидев меня, она засмеялась и воскликнула: «Как это ты не
заснул и сон не одолел тебя? Раз ты бодрствовал всю ночь, я знаю, что ты –
влюблённый, так как примета любящих – не спать ночью в борьбе со страстями».
Затем она обратилась к невольницам и подмигнула им, и те
удалились; а она подошла ко мне, и прижала меня к груди и поцеловала меня, а я
поцеловал её, – и это была ночь радости для сердца и прохлады для взора,
как сказал о ней поэт:
Век приятнее я не знал ночей, чем
такая ночь,
Когда кубок мой не стоял совсем без
дела.
Различил я сон и глаза мои в эту ночь
совсем,
По браслет ножной я с серьгою свёл
надолго.
И мы легли вместе и проспали до утра, и тогда я хотел уйти,
но он вдруг схватила меня и сказала: «По стой, я тебе что то скажу…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто девятнадцатая ночь
Когда же настала сто девятнадцатая ночь, она сказала: «Дошло
до маня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: „Когда я хотел
уйти, она схватила меня и сказала: «Постой, я тебе что то расскажу и дам тебе
наставление“.
И я остановился, а она развязала платок и, вынув оттуда этот
лоскут, разостлала его передо мною, и я увидел там изображение газели вот
такого вида, и до крайности удивился и взял его. И мы с кою условились, что я
буду приходить к ней каждую ночь в этот сад, а потом я ушёл от неё радостный и
от радости забыл тот стих, который мне поручила сказать дочь моего дяди. А та
женщина, давая мне лоскут с изображением газели, сказала:
«Это работа моей сестры». – «Как же имя твоей сестры?»
– спросил я её, и она ответила: «Её имя – Нураль-Худа; храни этот лоскут». И я
простился с нею, и удалился радостный, и пошёл, а войдя к дочери моего дяди, я
увидел, что она лежит; но, увидав меня, она встала (а слезы её лились) и
подошла ко мне, и поцеловала меня в грудь, и спросила: «Сделал ли ты так, как я
тебе поручила, и сказал ли стих?» – «Я забыл его, и меня от него отвлекло не
что иное, как изображение этой газели», – ответил я и кинул лоскут перед
Азизой, а она поднялась и села, будучи не в состоянии терпеть, и, проливая из
глаз слезы, сказала такие два стиха:
«К разлуке стремящийся, потише!
Не дай обмануть тебя объятьям!
Потише! Обман ведь свойствен року,
И дружбы конец – всегда разлука».
А окончив говорить стихи, она сказала: «О сын моего дяди,
подари мне этот лоскуток!» И я подарил его ей, а она взяла его и разостлала и
увидела, что на нем. А когда мне пришло время уходить, дочь моего дяди сказала:
«Иди, сопровождаемый благополучием, а когда будешь уходить от неё, скажи ей
стих из стихотворения, который я тебе сказала раньше, а ты его забыл». –
«Повтори его!» – сказал я ей; и она повторила, и после этого я пошёл в сад и
поднялся в помещение, где нашёл эту женщину ожидающей. И, увидев меня, она
поднялась, поцеловала меня и посадила к себе на колени, и мы поели и выпили и
удовлетворили свои желания, как раньше, а когда наступило утро, я сказал ей тот
стих, то есть:
«О люди влюблённые. Аллахом прошу
сказать,
Что делает молодец, коль сильно
полюбит он?»
И когда она услышала его, из глаз её пролились слезы, и она
сказала:
«Скрывает он страсть свою и тайну
хранит свою,
И терпит во всех делах смиренно и
стойко он».
А я запомнил этот стих, радуясь, что исполнил просьбу дочери
моего дяди, и вышел, и, придя к ней, нашёл её лежащей, а моя мать сидела у её
изголовья и плакала о том, что с ней сталось. И когда я вошёл к Азизе, моя мать
сказала мне: «Пропади ты, о двоюродный брат! Как это ты оставляешь дочь своего
дяди, когда ей нехорошо, и не спрашиваешь о её болезни!»
А дочь моего дяди, увидя меня, подняла голову и села и
спросила: «О Азиз, сказал ли ты ей стих, который я говорила тебе?» –
«Да», – отвечал я ей; и, услышав его, она заплакала, и она сказала мне
другой стих, а я его запомнил. «Скажи мне его», – попросила Азиза; и когда
я сказал ей стих, она горько заплакала и произнесла такое двустишие:
«Но как же скрывать ему, коль страсть
ему смерть несёт
И сердце его что день, то вновь
разрывается?
Стремился к терпенью он смиренно, но
мог найти
Лишь боль для души своей, любовью
истерзанной.
Когда ты войдёшь к ней, как обычно, скажи ей эти два стиха,
которые ты услышал», – сказала дочь моего дяди; а я ответил ей: «Слушаю и
повинуюсь». И затем я пошёл к ней, как всегда, в сад, и между нами было то, что
было, и описать это бессилен язык. А собираясь уйти, я сказал ей те два стиха
до конца, и когда она их услышала, слезы потекли у неё из глаз, и она
произнесла слова поэта:
«А если он не найдёт терпенья, чтобы
тайну скрыть,
По-моему, только смерть пристойна
тогда ему».
И я запомнил этот стих и пошёл домой, а войдя удочери моего
дяди, я увидел, что она лежит без чувств, а моя мать сидит у неё в головах. Но,
услышав мой голос, Азиза открыла глаза и спросила: «О Азиз, сказал ли ты ей
стихи?» – «Да», – отвечал я; и, услышав их, она сказала мне такой стих: «А
если он не найдёт…» и так далее. И когда дочь моего дяди услышала его, она
вторично лишилась чувств, а очнувшись, она произнесла два такие стиха:
«Я слышу и слушаюсь! Умру! Передайте
же
Привет от меня тому, кто счастья
лишил меня.
Во здравье да будет тем, кто
счастливы, счастье их,
А бедной влюбившейся лишь скорбь
суждено глотать».
А потом, когда настала ночь, я отправился, по обыкновению, в
сад и нашёл ту женщину ожидающей меня. Мы сели, поели и выпили, и сделали наше
дело, и проспали до утра, а собираясь уйти, я повторил ей то, что сказала дочь
моего дяди; и, услышав это, она испустила громкий крик и расстроилась и
сказала: «Ах, клянусь Аллахом, та, что сказала эти стихи, умерла!» – и она
заплакала и спросила: «Горе тебе, в каком ты родстве со сказавшей этот стих?» –
«Она дочь моего дяди», – отвечал я. И женщина воскликнула: «Ты лжёшь,
клянусь Аллахом! Если бы она была дочерью твоего дяди, ты бы испытывал к ней
такую же любовь, как она к тебе! Это ты её убил. Убей тебя Аллах, как ты убил
её! Клянусь Аллахом, если бы ты рассказал мне, что у тебя есть двоюродная
сестра, я не приблизила бы тебя к себе!» – «О, она толковала мне знаки, которые
ты мне делала, и это она научила меня, как мне с тобою сблизиться и как
поступать с тобою. Если бы не она, я бы не достиг тебя», – сказал я.
«Разве она знала про пас?» – спросила женщина; и я сказал: «Да». И тогда она
воскликнула: «Да погубит Аллах твою молодость, как ты ей погубил её юность! Иди
посмотри на неё», – сказала она потом. И я пошёл с расстроенным сердцем и
шёл до тех пор, пока не достиг нашего переулка. И я услышал вопли и спросил,
что такое, и мне сказали: «Мы нашли Азизу за дверью мёртвой».
И я вошёл в дом, и, увидя меня, моя мать сказала: «Грех за
неё на твоей совести и лежит на твоей шее!
Да не отпустит тебе Аллах её крови…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Ночь, дополняющая до ста двадцати
Когда же настала ночь, дополняющая до ста двадцати, она
сказала: дошло до меня, о счастливый царь, что юный Азиз говорил
Тадж-аль-Мулуку: «И я вошёл в дом, и, увидя меня, моя мать сказала: „Грех за
неё на твоей совести! Да не отпустит тебе Аллах её кровь! Пропади ты, о
двоюродный брат!“
А потом пришёл мой отец, и мы обрядили Азизу, и вынесли её,
и проводили носилки на кладбище, где её закопали; и мы устроили над её могилой
чтения Корана и пропели у могилы три дня. И затем мы вернулись и пришли домой,
и я грустил о ней, и моя мать подошла ко мне и сказала: «Я хочу знать, что ты с
ней такое сделал, что у неё лопнул жёлчный пузырь! О дитя моё, я все время её
спрашивала, отчего она больна, но она ничего мне не сообщила и не рассказала
мне ни о чем. Заклинаю тебя Аллахом, расскажи же мне, что ты с ней сделал,
почему она умерла». – «Я ничего не сделал», – отвечал я. И моя мать
воскликнула: «Да отомстит тебе за неё Аллах! Она ничего не сказала мне, но
скрывала своё дело, пока не умерла, простив тебе; и когда она умирала, я была у
неё, и она открыла глаза и сказала мне: „О жена моего дяди, да сочтёт Аллах
твоего сына неповинным за мою кровь и да не взыщет с него за то, что он со мной
сделал! Аллах только перенёс меня из преходящей обители здешней жизни в вечную
обитель будущей жизни!“ И я сказала ей: „О дочь моя, да сохранит он тебя и твою
юность!“ – и стала её расспрашивать, почему она захворала, но она ничего не
сказала, а потом улыбнулась и молила: „О жена моего дяди, скажи твоему сыну,
когда он захочет уйти туда, куда уходит каждый день, чтобы он, уходя оттуда,
сказал такие два слова: „Верность прекрасна, измена дурна!“ В этом моя защита
для него, чтобы я была за него заступницей и при жизни и после смерти“. Потом
она дала мне для тебя одну вещь и заставила меня поклясться, что я тебе её дам,
только если увижу, что ты плачешь о ней и рыдаешь; и эта вещь у меня, и когда я
увижу тебя в таком состоянии, как она сказала, я отдам её тебе».
И я попросил: «Покажи мне её», но моя мать не согласилась, а
потом я отвлёкся мыслью о наслаждениях и не вспоминал о смерти дочери моего
дяди, так как был легкомыслен и хотел проводить целые ночи и дни у моей
возлюбленной. И едва я поверил, что пришла ночь, как пошёл в сад и нашёл эту
женщину точно на горячих сковородках от долгого ожидания.
И едва она меня увидела, как уцепилась за меня и поспешила
броситься мне на шею и спросила про дочь моего дяди; а я ответил: «Она умерла,
и мы устроили по ней поминанья и чтения Корана, и после её смерти прошло уже
четыре ночи, а сегодня – пятая».
И, услышав это, она закричала, заплакала и воскликнула: «Не
говорила ли я тебе, что ты убил её! Если бы ты рассказал мне о ней до её
смерти, я бы, наверное, вознаградила её за милость, которую она мне сделала.
Она сослужила мне службу и привела тебя ко мне, и если бы не она, мы бы с тобой
не встретились. Я боюсь, что тебя постигнет несчастье за грех, который ты
совершил с нею». – «Она сняла с меня вину перед смертью», – ответил я
и рассказал ей о том, что сообщила мне мать; и тогда женщина воскликнула: «Ради
Аллаха, когда пойдёшь к твоей матери, узнай, что у неё за вещь!» – «Моя мать
говорила, – сказал я, – что дочь моего дяди перед смертью дала ей
поручение и сказала: „Когда твой сын захочет пойти в то место, куда он обычно
уходит, скажи ему такие два слова: «Верность прекрасна, измена дурна“.
И женщина, услышав это, воскликнула: «Да помилует её Аллах
великий! Она избавила тебя от меня, а я задумала причинить тебе вред. Но теперь
я не стану вредить тебе и тебя расстраивать!» И я удивился этому и спросил:
«Что ты хотела раньше со мною сделать, хотя между нами возникла любовь?» И она
отвечала: «Ты влюблён в меня, но ты молод годами и прост и в твоём сердце нет
обмана, так что ты не знаешь нашего коварства и козней. Будь она жива, она,
наверное, была бы тебе помощницей, так как она виновница твоего спасения и
спасла тебя от гибели. А теперь я дам тебе наставление: не говори, не
заговаривай ни с кем из подобных нам, ни со старой, ни с молодой. Берегись и
ещё раз берегись: ты простак и не знаешь козней женщин и их коварства. Та, что
толковала тебе знаки, умерла, и я боюсь, что ты попадёшь в беду и не встретишь
никого, кто бы спас тебя от нас после смерти дочери твоего дяди…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двадцать первая ночь
Когда же настала сто двадцать первая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку: „И
женщина сказала мне: „Я боюсь, что ты попадёшь в беду и не встретишь никого,
кто бы освободил тебя от неё. О печаль моя по дочери твоего дяди! О, если бы я
знала её раньше её смерти, чтобы воздать ей за добро, которое она мне сделала!
Я навещу её могилу, да помилует её Аллах великий! Она скрыла свою тайну и не
выдала того, что знала, и если бы не она, ты бы никогда не достиг меня. Я хочу
от тебя одну вещь“. – „Какую?“ – спросил я; и она сказала: „Вот какую:
приведи меня к её могиле, чтобы я могла посетить её гробницу, где она лежит, и
написать на ней стихи“. – „Завтра, если захочет Аллах великий“, –
ответил я, и затем я пролежал с нею эту ночь, и она через каждый час говорила
мне: „О, если бы ты рассказал мне о дочери твоего дяди раньше её смерти!“ – «А
что значат эти слова, которые она сказала: «Верность прекрасна, измена
дурна“??) – спросил я; но она мне не ответила.
А когда настало утро, она поднялась и, взяв мешок с
динарами, сказала мне: «Встань и покажи мне её могилу, чтобы я могла её
посетить и написать на ней стихи. Я построю над могилой купол и призову на
Азизу милость Аллаха, а эти деньги я раздам как милостыню за её душу». –
«Слушаю и повинуюсь», – отвечал я ей и затем пошёл впереди неё, а она
пошла за мною и стала раздавать милостыню, идя по дороге; и, подавая милостыню,
она каждый раз говорила: «Это милостыня за душу Азизы, которая скрывала тайну,
пока не выпила чашу гибели, но она не открыла тайны своей любви». И она все
время раздавала деньги из мешка, говоря: «За душу Азизы», пока не вышло все,
что было в мешке. И мы дошли до могилы, и, увидав могилу, она заплакала и
бросилась на неё, а затем она вынула стальной резец и маленький молоточек и
стала чертить тонким почерком по камню, лежавшему в изголовье гробницы. И она
вывела на камне такие стихи:
Могилу увидел я в саду обветшалую,
Цветов анемона семь на ней выросло.
Спросил: «Чья могила здесь?» Земля
мне ответила:
«Будь вежлив! В могиле той влюблённый
покоится».
Я молвил: «Храни Аллах, о жертва
любви, тебя,
И дай тебе место он в раю, в вышних
горницах»,
Несчастны влюблённые! На самых
могилах их
Скопился прах низости, забыты людьми они.
Коль мог бы, вокруг тебя развёл бы я
пышный сад
И всходы поил бы я слезами
обильными».
И потом она ушла, плача, и я пошёл с нею в сад, а она
сказала мне: «Ради Аллаха, не удаляйся от меня никогда!» И я отвечал: «Слушаю и
повинуюсь!»
И потом я усердно стал посещать её и заходить к ней, и
всякий раз, когда я у неё ночевал, она была со мной добра, и оказывала мне
почёт, и спрашивала о словах, которые дочь моего дяди, Азиза, сказала моей
матери, а я повторял их ей. И я продолжал так жить, поедая, выпивая, сжимая,
обнимая и меняя платье из мягких одежд, пока я не потолстел и не разжирел, и не
было у меня ни заботы, ни печали, и я забыл о своей двоюродной сестре.
И так продолжалось целый год. А в начале нового года я пошёл
в баню, и привёл себя в порядок, и надел роскошное платье, а выйдя из бани, я
выпил кубок вина и стал нюхать благовоние моих одежд, облитых всевозможными
духами, – и на сердце у меня было легко, и не знал я обманчивости времени
и превратностей случая. А когда пришло время ужина, мне захотелось отправиться
к той женщине, и я был пьян и не знал, куда мне идти.
И я пошёл к ней, и хмель увёл меня в переулок, называемый
переулком Начальника; и, проходя по этому переулку, я посмотрел и вдруг вижу:
идёт старуха, и в одной руке у неё горящая свеча, а в другой свёрнутое письмо…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двадцать вторая ночь
Когда же настала сто двадцать вторая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша, по имени Азиз, говорил
Тадж-аль-Мулуку: «И, войдя в переулок, называемый переулком Начальника, я
посмотрел и вдруг вижу – идёт старуха, и в одной руке у неё горящая свеча, а в
другой свёрнутое письмо. И я подошёл к ней и вдруг вижу – она плачет и говорит
такие стихи:
«Посланник с прощением, приют и уют
тебе!
Приятно как речь твою мне слышать и
сладостно!
О ты, что принёс привет от нежно
любимого,
Аллах да хранит тебя, нока будет
ветер дуть!»
И, увидев меня, она спросила: «О дитя моё, умеешь ли ты
читать?» И я ответил ей по своей болтливости: «Да, старая тётушка». И тогда она
сказала: «Возьми это письмо и прочти мне его», – и подала мне письмо. И я
взял письмо и развернул его и прочитал ей, и оказалось, что в этом письме
содержится от отсутствующих привет любимым!
И, услышав это, старуха обрадовалась и развеселилась и стала
благословлять меня, говоря: «Да облегчит Аллах твою заботу, как ты облегчил мою
заботу!» – а затем она взяла письмо и прошла шага два. А мне приспело
помочиться, и я сел на корточки, чтобы отлить воду, и потом поднялся, обтёрся,
опустил полы платья и хотел идти, – как вдруг старуха подошла ко мне и,
наклонившись к моей руке, поцеловала её и сказала: «О господин, да сделает
господь приятной твою юность! Прошу тебя, пройди со мною несколько шагов до
этих ворот. Я передала своим то, что ты сказал мне, прочтя письмо, но они мне
не поверили; пройди же со мною два шага и прочти им письмо из-за двери и прими
от меня праведную молитву». – «А что это за письмо?» – спросил я. «О дитя
моё, – отвечала старуха, – оно пришло от моего сына, которого нет со
мной уже десять лет. Он уехал с товарами и долго пробыл на чужбине, так что мы
перестали надеяться и думали, что он умер, а потом, спустя некоторое время, к
нам пришло от него это письмо. А у него есть сестра, которая плачет по нем в часы
ночи и дня, и я сказала ей: „Он в добром здоровье“; но она не поверила и
сказала: „Обязательно приведи ко мне кого-нибудь, кто прочитает это письмо при
мне, чтобы моё сердце уверилось и успокоился мой ум“. А ты знаешь, о дитя моё,
что любящий склонён к подозрению; сделай же мне милость, пойди со мной и прочти
это письмо, стоя за занавеской, а я кликну его сестру, и она послушает из-за
двери. Ты облегчишь наше горе и исполнишь нашу просьбу; сказал ведь посланник
Аллаха (да благословит его Аллах и да приветствует!): „Кто облегчит огорчённому
одну горесть из горестей мира, тому облегчит Аллах сотню горестей“; а другое
изречение гласит: „Кто облегчит брату своему одну горесть из горестей мира,
тому облегчит Аллах семьдесят две горести из горестей дня воскресенья“. Я
направилась к тебе, не обмани же моей надежды».
«Слушаю и повинуюсь, ступай вперёд», – сказал я; и она
пошла впереди меня, а я прошёл за нею немного и пришёл к воротам красивого
большого дома (а ворота его были выложены полосами красной меди). И я остановился
за воротами, а старуха крикнула по-иноземному; и не успел я очнуться, как
прибежала какая-то женщина с лёгкостью и живостью, и платье её было подобрано
до колен, и я увидел пару ног, смущающих мысли и взор. И она была такова, как
сказал поэт:
О, платье поднявшая, чтобы ногу
увидеть мог
Влюблённый и мог понять, как прочее
дивно.
Бежит она с чашею навстречу любимому,
—
Людей искушают ведь лишь чаша и
кравчий.
И ноги её, подобные двум мраморным столбам, были украшены
золотыми браслетами, усыпанными драгоценными камнями. А эта женщина засучила
рукава до подмышек и обнажила руки, так что я увидел её белые запястья, а на
руках её была пара браслетов на замках с большими жемчужинами и на шее ожерелье
из дорогих камней. И в ушах её была пара жемчужных серёг, а на голове платок из
полосатой парчи, окаймлённый дорогими камнями; и она заткнула концы рубашки за
пояс, как будто бы только что работала. И, увидав её, я был ошеломлён, так как
она походила на сияющее солнце, а она сказала нежным и ясным голосом, слаще
которого я не слышал: «О матушка, это он пришёл читать письмо?» – «Да», –
отвечала старуха. И тогда девушка протянула мне руку с письмом, а между нею и
дверью было с полшеста расстояния[183],
и я вытянул руку, желая взять у неё письмо, и просунул в дверь голову и плечи,
чтобы приблизиться к ней и прочесть письмо; и не успел я очнуться, как старуха
упёрлась головой мне в спину и втолкнула меня (а письмо было у меня в руке), и,
сам не знаю как, я оказался посреди дома и очутился в проходе. А старуха вошла быстрее
разящей молнии, и у неё только и было дела, что запереть ворота…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двадцать третья ночь
Когда же настала сто двадцать третья ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша Азиз говорил Тадж-аль-Мулуку:
„Когда старуха втолкнула меня, я не успел очнуться, как оказался в проходе,
старуха вошла быстрее разящей молнии, и у неё только и было дела, что запереть
ворота. Женщина же, увидев, что я внутри дома, подошла ко мне и прижала меня к
груди и опрокинула на землю, и села на меня верхом и так сжала мне живот
руками, что я обмер, а затем она обхватила меня руками, и я не мог от неё
освободиться, потому что она меня сильно сжала. И потом она повела меня (а
старуха шла впереди с зажжённой свечой), и мы миновали семь проходов, и посла
того она пришла со мною в большую комнату с четырьмя портиками, под которыми
могли бы играть в мяч всадники. И тогда она отпустила меня и сказала: «Открой
глаза!“ И я открыл глаза, ошеломлённый оттого, что она меня так сильно сжимала
и давила, и увидал, что комната целиком построена из прекраснейшего мрамора, и
вся устлана шёлком и парчой, и подушки и сиденья в ней такие же. И там были две
скамейки из жёлтой меди и ложе из червонного золота, украшенное жемчугом и
драгоценными камнями, и сиденья, и это был дом благоденствия, подходящий лишь
для такого царя, как ты.
«О Азиз, – спросила она меня потом, – что тебе
любезнее, смерть или жизнь?» – «Жизнь, – ответил я. И она сказала: „Если
жизнь тебе любезнее, женись на мне“. – „Мне отвратительно жениться на
такой, как ты“, – воскликнул я, но она ответила: „Если ты на мне женишься,
то спасёшься от дочери Далилы-Хитрицы“.
«А кто такая дочь Далилы-Хитрицы?» – спросил я; и она,
смеясь, воскликнула: «Это та, с кем ты дружишь к сегодняшнему дню год и четыре
месяца, да погубит её Аллах великий и да пошлёт ей того, кто сильнее её!
Клянусь Аллахом, не найдётся никого коварнее её! Сколько людей она убила до
тебя и сколько натворила дел! Как это ты спасся от неё, продружив с нею все это
время, и как она тебя не убила и не причинила тебе горя!»
Услышав её слова, я до крайности удивился и воскликнул: «О
госпожа моя, от кого ты узнала о ней?» – «Я знаю её так, как время знает свои
несчастья, – отчала она, – но мне хочется, чтобы ты рассказал мне
все, что у тебя с ней случилось, и я могла бы узнать, почему ты от неё спасся».
И я рассказал ей обо всем, что произошло у меня с той
женщиной и с дочерью моего дяди Азизой, и она призвала на неё милость Аллаха, и
глаза её прослезились.
Она ударила рукой об руку, услышав о смерти моей двоюродной
сестры Азизы, и воскликнула: «На пути Аллаха погибла её юность! Да воздаст тебе
Аллах за неё добром! Клянусь Аллахом, о Азиз, она умерла, а между тем она –
виновница твоего спасения от дочери ДалилыХитрицы, и если бы не она, ты бы,
наверное, погиб.
Я боюсь за тебя из-за её коварства, но мой рот закрыт, и я
не могу говорить». – «Да, клянусь Аллахом, все это случилось», –
сказал я. И она покачала головой и воскликнула: «Не найдётся теперь такой, как
Азиза!» – «А перед смертью, – сказал я, – она завещала мне сказать
той женщине два слова, не более, а именно:
«Верность прекрасна, измена дурна».
Услышав это, женщина вскричала: «Клянусь Аллахом, о Азиз,
эти-то два слова и спасли тебя от неё и от убиения её рукой! Теперь моё сердце
успокоилось за тебя: она уже тебя не убьёт. Твоя двоюродная сестра выручила
тебя и живая и мёртвая. Клянусь Аллахом, я желала тебя день за днём, но не
могла овладеть тобою раньше, чем теперь, когда я с тобою схитрила и хитрость
удалась. Ты пока ещё простак, не знаешь коварства женщин и хитростей
старух». – «Нет, клянусь Аллахом!» – воскликнул я. И она сказала: «Успокой
свою душу и прохлади глаза! Мёртвый успокоен, а живому будет милость! Ты –
красивый юноша, и я хочу иметь тебя только по установления Аллаха и его
посланника (да благословит его Аллах и да приветствует!). Чего ты ни захочешь
из денег или тканей, все быстро к тебе явится, и я не буду ничем утруждать
тебя. И хлеб у меня тоже всегда испечён, и вода – в кувшине, и я только хочу от
тебя, чтобы ты делал со мною то, что делает петух». – «А что делает
петух?» – спросил я; и она засмеялась и захлопала в ладоши, и смеялась так
сильно, что упала навзничь, а потом она села прямо и воскликнула: «О свет моих
глаз, разве ты не знаешь ремесла петуха?» – «Нет, клянусь Аллахом, я не знаю
ремесла петуха», – ответил я. И она сказала: «Вот ремесло петуха: ешь, пей
и топчи!»
И я смутился от её слов, а потом спросил: «Это ремесло
петуха?» А она сказала: «Да, и теперь я хочу от тебя, чтобы ты затянул пояс,
укрепил решимость и любил изо всей мочи». И она захлопала в ладоши и крикнула:
«О матушка, приведи тех, кто у тебя находится». И вдруг старуха пришла с
четырьмя правомочными свидетелями, неся кусок шёлковой материи.
И она зажгла четыре свечи, а свидетели, войдя,
приветствовали меня и сели; и тогда женщина встала и закрылась плащом и
уполномочила одного из свидетелей заключить брачный договор. И они сделали
запись, а женщина засвидетельствовала, что она получила все приданое,
предварительное и последующее, и что на её ответственности десять тысяч
дирхемов моих денег…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двадцать четвёртая ночь
Когда же настала сто двадцать четвёртая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что юноша говорил Тадж-аль-Мулуку! „И когда
написали запись, она засвидетельствовала, что получила все приданое,
предварительное и последующее, и что на её ответственности десять тысяч
дирхемов моих денег, а затем она дала свидетелям их плату, и они ушли откуда
пришли. И тогда женщина ушла и, сняв с себя платье, пришла в тонкой рубашке,
обшитой золотой каймой, и взяла меня за руку, и поднялась со мной на ложе,
говоря: «В дозволенном нет срама“.
А потом мы проспали до утра, и я хотел выйти, но вдруг она
подошла и сказала, смеясь: «Ой, ой! – ты думаешь, что входят в баню так
же, как выходят из неё[184].
Ты, наверное, считаешь меня такой же, как дочь Далилы-Хитрицы. Берегись таких
мыслей! Ты ведь мой муж по писанию и установлению, а если ты пьян, то отрезвись
и образумься! Этот дом, где ты находишься, открывается лишь на один день каждый
год. Встань и посмотри на большие ворота».
И я подошёл к большим воротам и увидел, что они заперты и
заколочены гвоздями, и, вернувшись к ней, я рассказал ей, что они заколочены и
заперты, а она сказала: «О Азиз, у нас хватит муки, крупы, плодов, гранатов,
сахару, мяса, баранины, кур и прочего на много лет, и с этой минуты ворота
откроются только через год. Я знаю, что ты увидишь себя выходящим отсюда не
раньше чем через год». – «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха!» –
воскликнул я. И она сказала: «А чем же здесь тебе плохо, если ты знаешь ремесло
петуха, о котором я тебе говорила?»
И она засмеялась, и я также засмеялся и послушался её и
сделал, что она сказала. И я стал у неё жить и исполнял ремесло петуха: ел, пил
и любил, пока не прошёл год – двенадцать месяцев. А когда год исполнился, она
понесла от меня, и я получил через неё сына.
А в начале следующего года я услышал, что открывают ворота.
И вдруг люди внесли хлебцы, муку и сахар. И я хотел выти, но она сказала мне:
«Потерпи до вечерней поры, и как вошёл, так и выйди». И я прождал до вечерней
поры и хотел выйти, испуганный и устрашённый, и вдруг она говорит: «Клянусь
Аллахом, я не дам тебе выйти, пока не возьму с тебя клятву, что ты вернёшься
сегодня ночью, раньше чем запрут ворота».
Я согласился на это, и она взяла с меня верные клятвы,
мечом, священным списком и разводом[185],
что я вернусь к ней, а потом я вышел от неё и отправился в тот сад. И я увидел,
что ворота его открыты, как всегда, и рассердился и сказал про себя: «Я
отсутствовал целый год и пришёл внезапно и вижу, что здесь открыто, как прежде.
Я обязательно войду и погляжу, прежде чем пойду к своей матери, – теперь
ведь время вечернее», и я вошёл в сад…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двадцать пятая ночь
Когда же настала сто двадцать пятая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что Азиз говорил Тадж-аль-Мулуку: „И я вошёл
в сад и шёл, пока не пришёл в ту комнату, и я увидел, что дочь Далилы-Хитрицы
сидит, положив голову на колени и подперев щеку рукою, и цвет её лица изменился
и глаза впали. И, увидев меня, она сказала: „Слава Аллаху за спасение!“ – и
хотела подняться, но упала от радости; и я устыдился её и опустил голову. А
потом я подошёл к ней, поцеловал её и спросил: „Как ты узнала, что я приду к
тебе сегодня вечером?“ – «Я не знала об этом, – сказала она. –
Клянусь Аллахом, вот уж год, как я не ведаю вкуса сна и не вкушаю его! Каждую
ночь я бодрствую в ожидании тебя, и это со мною случилось с того дня, как ты от
меня ушёл и я дала тебе платье из новой ткани и ты обещал, что сходишь в баню и
придёшь. Я просидела, ожидая тебя, первую ночь и вторую ночь и третью ночь, а
ты пришёл только после такого долгого времени. Я постоянно жду твоего прихода,
таково уж дело влюблённых. Я хочу, чтобы ты рассказал мне, почему ты
отсутствовал весь этот год“.
И я рассказал ей. И когда она узнала, что я женился, её лицо
пожелтело, а потом я сказал: «Я пришёл к тебе сегодня вечером и уйду раньше,
чем взойдёт день». И она воскликнула: «Недостаточно ей того, что она устроила с
тобой хитрость и вышла за тебя замуж и заточила у себя на целый год! Она ещё
взяла с тебя клятву разводом, что ты вернёшься к ней этой ночью, раньше
наступление дня, и её душа не позволяет тебе повеселиться у твоей матери или у
меня! Ей не легко, чтобы ты провёл у когонибудь из нас одну ночь, вдали от неё,
так каково же той, от кого ты ушёл на целый год, хотя я и знала тебя раньше,
чем она. Но да помилует Аллах дочь твоего дяди Азизу! С ней случилось то, что
не случилось ни с кем, и она вынесла то, что никто не вынес, и умерла обиженная
тобою. А это она защитила тебя от меня. Я думала, что ты меня любить, и
отпустила тебя, хотя могла и не дать тебе уйти целым и с жирком и была в силах
тебя заточить и погубить».
И она горько заплакала, и разгневалась, и, вся ощетинившись,
посмотрела на меня гневным взором. И когда я увидел её такою, у меня затряслись
поджилки, и я испугался её, и она стала точно ужасная гуль, а я стал точно боб
на огне. А потом она сказала: «Нет мне больше от тебя проку, после того как ты
женился и у тебя появился ребёнок; ты не годишься для дружбы со мною, так как
мне будет польза только от холосгого, а женатый мужчина – тот не принёс нам
никакой пользы. Ты продал меня за этот вонючий пучок цветов! Клянусь Аллахом, я
опечалю через тебя эту распутницу, и ты не достанешься ни мне, ни ей!»
Потом она издала громкий крик, и не успел я очнуться, как
пришли десять невольниц и бросили меня на землю; и когда я оказался у них в
руках, она поднялась, взяла нож и воскликнула: «Я зарежу тебя, как режут
козлов, и это будет тебе самым малым наказанием за то, что ты сделал со мною и
с дочерью твоего дяди раньше меня».
И, увидев, что я в руках её невольниц и щеки мои испачканы
пылью и рабыни точат нож, я уверился в своей смерти…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двадцать шестая ночь
Когда же настала сто двадцать шестая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал
Дау-аль-Макану: „И юноша Азиз говорил Тадж-аль-Мулуку: „И, увидев, что я в
руках её невольниц и щеки мои испачканы пылью и рабыни точат нож, я уверился в
своей смерти и воззвал к этой женщине о помощи, но она стала лишь ещё более
жестока и приказала невольницам скрутить меня. И они скрутили меня и, бросив на
спину, сели мне на живот и схватили меня за голову, и две невольницы сели мне
на колени, а две другие взяли меня за руки, она же встала с двумя невольницами
и приказала им меня бить. И они били меня, пока я не обеспамятел и не ослаб мой
голос, а очнувшись, я сказал про себя: „Поистине, умереть зарезанным лучше и
легче, чем эти побои!“ И я вспомнил слова дочери моего дяди, которая говорила:
«Да избавит тебя Аллах от её зла!“ – и стал кричать и плакать, пока не
прервался мой голос и у меня не осталось ни звука, ни дыхания. А потом она
наточила нож и сказала невольницам: «Обнажите его!“
И вдруг владыка внушил мне произнести те слова, которые
говорила дочь моего дяди и завещала мне сказать. «О госпожа, – воскликнул
я, – разве ты не знаешь, что верность прекрасна, а измена дурна?» И,
услышав это, она воскликнула и сказала: «Да помилуй тебя Аллах, о Азиза! Да
воздаст ей Аллах за её юность раем! Клянусь Аллахом, она была тебе полезна и
при жизни и после смерти и спасла тебя от моих рук при помощи этих слов. Но я
не могу отпустить тебя так и непременно должна оставить на тебе след, чтобы
причинить горе этой распутнице и срамнице, которая спрятала тебя от меня». И
она крикнула невольницам и велела им связать мне ноги верёвкой, а затем сказала
им: «Сядьте на него верхом!», и они это сделали. И тогда она ушла и вернулась с
медной сковородкой, которую подвесила над жаровней с огнём и налила туда масла
и поджарила в нем серу (а я был без чувств), и потом она подошла ко мне,
распустила на мне одежду и перевязала мои срамные части верёвкой и, схватив её,
подала её двум невольницам и сказала: «Тяните за верёвку!» И они потянули, а я
потерял сознание, и от сильной боли я оказался в другом, нездешнем мире, а она
пришла с железной бритвой и оскопила меня, так что я стал точно женщина. И
затем она прижгла место отреза и натёрла его порошком (а я все был без памяти),
а когда я пришёл в себя, кровь уже остановилась.
И женщина велела невольницам развязать меня и дала мне
выпить кубок вина, а потом сказала: «Иди теперь к той, на которой ты женился и
которая поскупилась отдать мне одну ночь! Да помилует Аллах дочь твоего дяди,
которая была виновницей твоего спасения и не открыла своей тайны. Если бы ты не
произнёс её слов, я наверное бы тебя зарезала! Уходи сейчас же, к кому хочешь!
Мне нужно было от тебя только то, что я у тебя отрезала, а теперь у тебя не
осталось для меня ничего. Мне нет до тебя охоты, и ты мне не нужен! Поднимайся,
пригладь себе волосы и призови милость Аллаха на дочь твоего дяди!»
И она пихнула меня ногой, и я встал, но не мог идти, и я шёл
понемногу, пока не дошёл до дому и, увидя, что двери открыты, я свалился в
дверях и исчез из мира.
И вдруг моя жена вышла и подняла меня, и внесла в комнату, и
она увидела, что я стал как женщина. А я заснул и погрузился в сон и,
проснувшись, увидал себя брошенным у ворот сада…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двадцать седьмая ночь
Когда же настала сто двадцать седьмая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал царю
Дау-аль-Макану: „И юноша Азиз говорил Тадж-альМулуку: «И когда я веч ал и
очнулся, я увидал, что был брошен у ворот сада. Я поднялся, стеная и охая, и
шёл, пока не пришёл к моему жилищу, и, войдя в него, я нашёл мою мать плачущей
по мне, и она говорила: «Узнаю ли я, дитя моё, в какой ты земле?“ И я подошёл и
кинулся к ней, а она посмотрела на меня и, узнав меня, увидала, что я нездоров
и моё лицо стало жёлтым и чёрным.
А я вспомнил о дочери моего дяди и о добре, которое она мне
сделала, и уверился, что она меня любила, и заплакал, и моя мать тоже
заплакала. «О дитя моё, твой отец умер», – сказала моя мать; и тогда я ещё
сильнее расстроился и так заплакал, что лишился чувства, а очнувшись, я
посмотрел на то место, где сиживала дочь моего дяди, и снова заплакал и едва не
лишился чувств от сильного плача.
И я продолжал так плакать и рыдать до полуночи; и моя мать
сказала: «Твой отец уже десять дней как умер»; а я ответил ей: «Не стану
никогда ни о ком думать, кроме дочери моего дяди! Я заслужил все то, что со
мной случилось, раз я пренебрёг ею, хотя она меня любила». – «Что же с
тобой случилось?» – спросила моя мать. И я рассказал ей, что со мной произошло,
и она немного поплакала, а затем она принесла мне кое-чего съестного, и я поел
немного и выпил, и повторил ей свою повесть, рассказав обо всем, что мне
выпало. И она воскликнула: «Слава Аллаху, что с тобой случилось только это и
она тебя не зарезала!»
Потом мать принялась меня лечить и поить лекарствами, пока я
не исцелился и не стал вполне здоров и тогда она сказала мне: «О дитя моё,
теперь я вынесу тебе то, что твоя двоюродная сестра положила ко мне на
сохранение. Эта вещь принадлежит тебе, и Азиза взяла с меня клятву, что я не покажу
тебе её раньше, чем увижу, что ты вспоминаешь свою двоюродную сестру и плачешь
и что разорвана твоя связь с другою. А теперь я знаю, что эти условия
исполнились».
И она встала и, открыв сундук, вынула оттуда лоскут с
изображением этой нарисованной газели (а это был тот лоскут, который раньше я
подарил Азизе), и, взяв его, я увидел, что на нем написаны такие стихи:
Красавица, кто тебя нас бросить
заставил?
От крайней любви к тебе убит
измождённый.
А если не помнишь пас с тех пор, как
расстались мы,
То мы – Аллах знает то! – тебя
не забыли.
Ты мучишь жестокостью, но мне она
сладостна;
Подаришь ли мне когда с тобою
свиданье?
И прежде не думал я, что страсть
изнуряет нас
И муку душе несёт, пока не влюбился.
И только когда любовь мне сердце
опутала,
Я страсти стал пленником, едва ты
взглянула,
Смягчились хулители, увидя любовь
мою,
А ты не жалеешь, Хинд, тобой
изнурённых.
Аллахом мечта моя, клянусь, не
утешусь я,
В любви коль погибну я – тебя не
забуду!
Прочитав эти стихи, я горько заплакал и стал бить себя по
щекам; а когда я развернул бумажку, из неё выпала другая записка, и, открыв её,
я вдруг увидел, что там написано: «Знай, о сын моего дяди, я освободила тебя от
ответа за мою кровь и надеюсь, что Аллах позволит тебе соединиться с тем, кого
ты любишь. Но если с тобой случится что-нибудь из-за дочери Далилы-Хитрили, не
ходи опять к ней и ни к какой другой женщине и терпи свою беду. Не будь твой
срок долгим, ты бы, наверное, давно погиб; но слава Аллаху, который назначил
мой день раньше твоего дня. Привет мой тебе. Береги этот лоскут, на котором
изображение газели; не оставляй его и не расставайся с ним: этот рисунок
развлекал меня, когда тебя со мной не было…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Сто двадцать восьмая ночь
Когда же настала сто двадцать восьмая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что везирь Дандан рассказывал царю
Дау-аль-Макану: „И юноша Азиз говорил Тадж-альМулуку: «Я прочитал то, что
написала мне дочь моего дяди, наставляя меня, и она говорила: «Береги эту
газель, и пусть она не покидает тебя – она меня развлекала, когда тебя со мной
не было. Заклинаю тебя Аллахом, если ты овладеешь той, что нарисовала газель,
держись от неё вдали, не давай ей к тебе приблизиться и не женись на ней. Если
же она не достанется тебе и ты не сможешь овладеть ею и не найдёшь к ней
доступа, не приближайся после неё ни к одной женщине. Знай, обладательница этой
газели рисует одну газель ежегодно и посылает её в отдалённейшие страны, чтобы
распространилась весть о ней и о прекрасной её работе, которую бессильны
исполнить жители земли. А к твоей возлюбленной, дочери Далилы-Хитрицы, попала
эта газель, и она стала поражать ею людей и показывать её им, говоря: «У меня
есть сестра, которая это вышивает“. А она лгунья, раз говорит это, разорви
Аллах её покров!
Вот тебе моё завещание, и я оставляю его тебе лишь потому,
что знаю: мир будет для тебя тесен после моей смерти, и, может быть, ты
удалишься из-за этого на чужбину и станешь ходить по странам и услышишь о той,
что вышила этот образ; и тогда твоя душа пожелает узнать её, и ты вспомнишь
меня, но от этого не будет тебе пользы, и ты узнаешь мне цену только после моей
смерти. И знай, что владелица этой газели – дочь царя Камфарных островов и
госпожа благородных».
Прочитав этот листок и поняв его содержание, я заплакал, и
моя мать заплакала из-за моих слез, и я все смотрел на листок и плакал, пока не
пришла ночь. И я провёл таким образом год, а через год купцы из моего
города снарядились в путь (а это те люди, с которыми я еду в караване). И моя
мать посоветовала мне собраться и поехать с ними: может быть, я развлекусь и
уйдёт мол печаль. «Расправь свою грудь и брось эту печаль и отлучись на год,
два пли три, пока вернётся караван, быть может твоё сердце развеселится и
прояснится твой ум», – сказала она и до тех пор уговаривала меня ласковыми
словами, пока я не собрал своих товаров и не отправился с купцами.
А у меня никогда не высыхали слезы за все путешествие, и на
всякой остановке, где мы останавливались, я развёртывал этот лоскут и
рассматривал газель на нем, вспоминая дочь моего дяди, и плакал о ней, как ты
видишь. Она любила меня великой любовью и умерла в горести из-за меня, так как
я сделал ей только зло, а она сделала мне только добро. И когда купцы вернутся,
я вернусь вместе с ними, и моей отлучке исполнится целый год, который я провёл
в великой печали. Мои заботы и горести возобновились ещё и оттого, что я
проезжал через Камфарные острова, где хрустальная крепость, – а их семь
островов и правит ими царь по имени Шахраман, у которого есть дочь Дунья. И мне
сказали: «Она вышивает газелей и та газель, которая у тебя, из её вышивок». И
когда я узнал об этом, моя тоска усилилась и я потонул в море размышлений,
сжигаемый огнём, и стал плакать о себе, так как я сделался подобен женщине и
мне уже не придумать никакой хитрости, раз у меня не осталось той
принадлежности, что бывает у мужчин. И с тех пор, как я покинул Камфарные
острова, глаза мои плачут и сердце моё печально; я уже долго в таком положении
и не знаю, можно ли мне будет вернуться в мой город и умереть подле моей
матери, или нет. Я уже насытился жизнью».
И он застонал и зажаловался и взглянул на изображение
газели, и слезы побежали и потекли по его щекам, и он произнёс такие два стиха:
«Сказали мне многие – придёт
облегчение.
«Доколе, – я зло спросил, –
придёт облегчение?»
Сказали: «Со временем». Я молвил:
«Вот чудо-то!
Кто жизнь обеспечит мне, о слабый на
доводы?»
И сказал слова другого:
«С тех пор как расстались мы, –
Аллаху то ведомо, —
Я плакал так горестно, что слез занимал
я».
Сказали хулители: «Терпи, ты достигнешь их».
«Хулители, – я спросил, – а где же терпенье?» И
вот моя повесть, о царь. Слышал ли ты рассказ диковиннее этого?» – спросил
юноша, и Тадж-аль-Мулук крайне удивился, и когда он услышал историю юноши, в его
сердце вспыхнули огни из-за упоминания о Ситт Дунья и её красоте…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
|