Увеличить |
Рассказ о лже-халифе
(ночи 285—294)
Рассказывают также, что халиф Харун ар-Рашид почувствовал в
одну ночь из ночей сильное беспокойство и позвал своего везиря Джафара
Бармакида и сказал ему: «Моя грудь стеснилась, и я хочу сегодня ночью
прогуляться по улицам Багдада и посмотреть на дела рабов Аллаха, с условием,
что мы перерядимся в одежду купцов, чтобы не узнал нас никто из людей. И везирь
отвечал ему: „Слушаю и повинуюсь!“ И они поднялись в тот же час и минуту и,
сняв бывшую на них роскошную одежду, надели одежду купцов, а было их трое:
халиф, Джафар и Масрур, меченосец.
И они ходили с места на место, пока не достигли Тигра. И
увидели они старика, сидевшего в челноке, и подошли и приветствовали его и
сказали: «О старец, мы хотим от твоей милости и доброты, чтобы ты покатал нас в
твоей лодке. Возьми в уплату этот динар…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести восемьдесят шестая ночь
Когда же настала двести восемьдесят шестая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что они сказали старцу: „Мы хотим,
чтобы ты покатал нас в твоей лодке. Возьми в уплату этот динар“. И старец
ответил: „Кто это может кататься, когда халиф ар-Рашид выезжает каждый вечер на
реку Тигр на маленьком судне, и с ним глашатай, который кричит: „О собравшиеся
люди, все поголовно – большие и малые, избранные и простые, дети и
юноши, – всякому, кто выедет на лодке и поедет по Тигру, я отрублю голову
или повешу на мачте!“ И, кажется, вы его сейчас увидите, его судно
приближается“.
И халиф с Джафаром сказали: «О старец, возьми эти два динара
и сведи нас в беседку из этих беседок на то время, пока не проедет лодка
халифа!» И старец отвечал: «Давайте золото и положитесь на Аллаха великого».
И он взял золото и проплыл с ними немного, как вдруг
приблизилась с середины Тигра лодка, и свечи и факелы в ней сияли. «Не говорил
ли я вам, что халиф проезжает Здесь каждый вечер? – сказал старец и начал
восклицать: – О покровитель, не снимай покровов!» И он ввёл этих троих в
беседку и накинул на них чёрный плащ, и они стали смотреть из-под плаща и
увидали на носу лодки человека, у которого в руках был факел из червонного
золота, и он жёг на нем какуллийское алоэ. И на этом человеке был плащ из
красного атласа, и на плече жёлтые вышивки, а на голове у него был мосульский
тюрбан и на другом плече – мешок из зеленого шелка, полный какуллийского алоэ,
которым он разжигал факел вместо дерева. А на корме лодки халиф увидел другого
человека, одетого, как тот, и в руках у него был факел, как у того человека. И
они увидели в лодке двести невольников, которые стояли справа и слева, и
увидели поставленный там престол из червонного золота и прекрасного юношу,
который сидел на нем, подобный месяцу, и одет он был в чёрную одежду с
вышивками из жёлтого золота. И подле него был человек, подобный везирю Джафару,
а рядом с ним стоял евнух, похожий на Масрура, и в руках у него был обнажённый
меч. И ещё халиф увидел двадцать сотрапезников.
И, увидя все это, халиф сказал: «Джафар!» И Джафар ответил:
«Я здесь, о повелитель правоверных!» – «Может быть, это один из моих сыновей –
аль-Мамун или аль-Амин?» – сказал халиф. И затем он стал всматриваться в юношу,
сидевшего на престоле, и увидел, что он совершенен по красоте, прелести,
стройности и соразмерности. И, вглядевшись в него, халиф обернулся к везирю и
сказал: «О везирь!» И везирь ответил: «Я здесь!» А халиф молвил: «Клянусь
Аллахом, этот, что сидит, не забыл ничего в облике халифа, и тот, кто перед
ним, подобен тебе, о Джафар, и евнух, что стоит с ним рядом, похож на Масрура,
а эти сотрапезники – точно мои сотрапезники, и мой разум смущён этим делом…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести восемьдесят седьмая ночь
Когда же настала двести восемьдесят седьмая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф, увидав такое дело,
смутился умом и воскликнул: „Клянусь Аллахом, я удивляюсь этому делу, о
Джафар!“
И Джафар ответил: «И я, клянусь Аллахом, о повелитель
правоверных!»
И затем челнок уехал и скрылся из глаз, и тогда старец
выехал на своём челноке и воскликнул: «Слава Аллаху За благополучие, раз никто
нас не встретил!» И халиф спросил его: «О старец, а халиф каждый вечер выезжает
на Тигр?» – «Да, о господин, и он так делает уже целый год», – ответил
старец. «О старец, – сказал халиф, – мы хотим от твоей милости, чтобы
ты постоял здесь для нас в следующую ночь, и мы дадим тебе пять динаров
золотом. Мы чужеземцы и ищем развлечения, а живём мы в аль-Халдаке»[320]. – «С любовью и
охотой!» – молвил старец. И потом халиф, Джафар и Масрур ушли от старца во
дворец и сняли бывшие на них одежды купцов и надели царственное одеяние, и
каждый из них сел на своё место, и стали входить эмиры, везири, царедворцы и
наместники, и зал наполнился народом.
А когда окончился день, и разошлись люди разных сословий, и
каждый ушёл своей дорогой, халиф Харун альРашид сказал: «О Джафар, пойдём
посмотреть на второго халифа». И Джафар с Масруром засмеялись и надели одежду
купцов и вышли и пошли, крайне весёлые, а вышли они через потайную дверь. И,
достигнув Тигра, они увидели, что тот старик, владелец челнока, сидит и ожидает
их. И они сошли к нему в лодку, и не успели они прождать с ним и часа, как
подъехала лодка второго халифа и приблизилась к ним. И они обернулись, и стали
внимательно рассматривать лодку, и увидели в ней двести невольников, кроме прежних,
и факелоносцы кричали, как всегда. «О везирь, – оказал халиф, – это
такая вещь, что если бы я услышал об этом, я бы не поверил, но я увидал это
воочию!»
И потом халиф сказал владельцу того челнока, в котором они
сидели: «Возьми, о старец, эти десять динаров и поезжай рядом с ними. Они
освещены, а мы в тени, и мы их увидим и посмотрим на них, а они нас не увидят».
И старец взял десять динаров, и поплыл в своём челноке рядом
с ними, и оказался под тенью их лодки…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести восемьдесят восьмая ночь
Когда же настала двести восемьдесят восьмая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф Харун ар-Рашид сказал
старцу: „Возьми эти десять динаров и поезжай рядом с ними“. И старец отвечал:
„Слушаю и повинуюсь!“
А затем он взял динары и поехал, и они ехали в тени до
садов. А достигнув садов, они увидели огороженную поляну, и лодка пристала у
этой поляны. И вдруг оказалось: там стоят слуги и с ними мул, осёдланный и
взнузданный. И второй халиф вышел и сел на мула и поехал среди своих
сотрапезников. И факелоносцы закричали, и слуги занялись делами второго халифа,
а Харун ар Рашид с Джафаром и Масруром вышли на сушу и прошли среди невольпиков
и пошли впереди них. И факелоносцы бросили взгляд и увидали троих людей, одетых
в одежды купцов и пришедших из чужих земель, и заподозрили их и мигнули на них,
и их привели ко второму халифу. И, увидев их, тот спросил: «Как вы достигли
этого места и что привело вас в такое время?» И они ответили: «О владыка, мы –
люди из купцов и чужеземцы, и прибыли сегодняшний день, и вышли вечером
пройтись, и вдруг вы подъехали, и пришли эти люди и схватили нас и поставили
перед тобой, и вот наша история». – «С вами не будет беды, так как вы –
чужеземцы, а если бы вы были из Багдада, я бы отрубил вам головы, – молвил
второй халиф. И затем он обратился к своему везирю и сказал ему: – Возьми этих
людей с собою: они наши гости сегодня вечером». – «Слушаю и повинуюсь, о
владыка наш!» – сказал везирь. И затем он пошёл с ними, и они достигли
высокого, великолепного замка, крепко построенного, каким не обладал султан: он
вздымался из праха и цеплялся за крылья облаков, и ворота его были из текового
дерева[321], украшенного рдеющим
золотом. И входящий проникал через них в зал с водоёмом и фонтаном, и были там
ковры и подушки и парчовые циновки и длинные матрасы. И там были опущенные
занавески и подстилки, ошеломляющие ум и ослабляющие тех, кто говорит, и на
двери были написаны такие два стиха:
Вот дворец стоит, с ним да будет мир
и радость!
Наградили дни красотой его своею.
В нем и редкости и диковины
всевозможные,
И не знают, как описать его, каламы.
И второй халиф вошёл, и с ним его люди, я сел на престол из
золота, украшенный драгоценными камнями (а на престоле был молитвенный коврик
из жёлтого шелка), и сели его сотрапезники, а меченосец мести встал перед ним.
И накрыли стол, и поели, и убрали посуду, и вымыли руки, и подали приборы для
вина, и выстроились кувшины и чаши, и пошли вкруговую, и достигли халифа Харуна
ар-Рашида, но тот отказался пить.
И второй халиф спросил Джафара: «Что это твой товарищ не
пьёт?» И Джафар ответил: «О владыка, он уже давно не пил этого». – «У меня
есть другое питьё, подходящее для твоего товарища, – это яблочный
напиток», – сказал второй халиф, и затем он велел принести его, и его
тотчас же принесли, и второй халиф подошёл к Харуну ар-Рашиду и сказал ему:
«Всякий раз, как очередь дойдёт до тебя, пей это питьё».
И они не переставая веселились и пили вино, пока напиток не
овладел их головами и не взял власть над их разумом…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести восемьдесят девятая ночь
Когда же настала двести восемьдесят девятая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что второй халиф и те, кто сидел с
ним, не переставая пили, пока напиток не овладел их головами и не взял власть
над их разумом. И халиф Харун ар-Рашид сказал своему везирю: „О Джафар, клянусь
Аллахом, нет у нас сосуда, подобного этим сосудам! О, если бы я знал, каково
дело этого юноши!“
И когда они потихоньку разговаривали, юноша вдруг бросил
взгляд и увидел, что везирь шепчется с халифом, и сказал ему: «Говорить шёпотом
– грубость». – «Тут пет грубости, – отвечал Джафар, – но только
мой товарищ говорит мне: „Я путешествовал по многим землям, и разделял трапезу
с величайшими царями, и дружил с военными, и не видел я трапезы лучше этой и
ночи прекраснее этой, но только жители Багдада говорят: «Питьё без музыки
нередко причиняет головную боль“.
И, услышав эти слова, второй халиф улыбнулся и развеселился.
А у него в руках была тростинка, и он ударил ею по круглей подушке, и вдруг
распахнулась дверь, и из неё вышел евнух, который нёс скамеечку из слоновой
кости, украшенную рдеющим золотом. А сзади него шла девушка редкая по красоте,
прелести, блеску и совершенству. И евнух поставил скамеечку, и девушка села на
неё, подобная восходящему солнцу на чистом небе, и в руке у неё была лютня,
изделие мастеров индийцев. И она положила её на колени и склонилась над нею,
как склоняется мать над ребёнком, и запела под неё, сначала заиграв и пройдясь
на двадцать четыре лада, так что ошеломила умы. И потом она вернулась к первому
ладу и, затянув напев, произнесла такие стихи:
«И в сердце моем язык любви говорит
тебе,
Вещает он про меня, что я влюблена в
тебя,
Свидетели есть со мной-то дух мой
измученный,
И веки горящие, и слезы бегущие.
И раньше любви к тебе не ведала я
любви,
Но скор ведь Аллаха суд над всеми
созданьями».
И когда второй халиф услыхал от невольницы это
стихотворение, он закричал великим криком и разодрал на себе одежду до подола.
И перед ним опустили занавеску и принесли ему другую одежду, лучше той, и он
надел её и сел как раньше. И когда кубок дошёл до него, он ударил тростинкой по
подушке, и вдруг распахнулась дверь и вышел из неё евнух, который нёс золотую
скамеечку, и за ним шла девушка, лучше первой девушки. И она села на скамеечку,
а в руках у неё была лютня, огорчающая сердце завистника. И пропела она под
лютню такие два стиха:
«О, «как же мне вытерпеть, коль пламя
тоски в душе,
И слезы из глаз моих – потоп, что
течёт всегда!
Аллахом клянусь, уж нет приятности в
жизни мне,
И как же быть радостной душе, где
тоска царит?»
И когда юноша услышал это стихотворение, он закричал великим
криком и разодрал на себе одежду до подола, и перед ним опустили занавеску и
принесли ему другую одежду, и он надел её, и сел прямо, и вернулся к прежнему
состоянию и стал весело разговаривать. Когда же до него дошёл кубок, он ударил
по подушке тростинкой, и вышел евнух, сзади которого шла девушка лучше той, что
была прежде неё, и у евнуха была скамеечка. И девушка села на скамеечку, держа
в руках лютню, и пропела такие стихи:
«Сократите разлуку вы и суровость,
Клянусь вами, что сердце вас не
забудет!
Пожалейте печального и худого, —
Страстно любит, в любви ума он лишился,
Изнурён он болезнями, страстью
крайней,
И от бога желает он вашей ласки.
О те луны, кому в душе моей место, —
Как избрать мне других, не вас, среди
тварей?»
И когда юноша услышал эти стихи, он закричал великим криком
и разорвал на себе одежду, и перед ним опустили занавеску, и принесли ему
другую одежду, и юноша вернулся к прежнему состоянию и продолжал сидеть с
сотрапезниками. И кубки пошли вкруговую, и когда кубок дошёл до юноши, тот
ударил по подушке, и дверь отворилась, и вышел евнух со скамеечкой, сзади
которого шла девушка, и он поставил ей скамеечку, и девушка села и, взяв лютню,
настроила её и пропела под неё такие стихи:
«Когда уйдёт разлука эта и ненависть?
И когда вернётся прошедшее опять ко
мне?
Ведь вчера ещё одно жилище скрывало
нас
С нашей радостью, и небрежны были
завистники»
Обманул нас рок, и разрушил он
единение,
И жилище наше в пустыню он превратил
сперва.
Ты желаешь ли, чтоб забыла я, о
хулитель, их,
Но я вижу, сердце не хочет слушать
хулителей.
Прекрати упрёки, оставь меня с моей
страстию —
Ведь не будет сердце свободным снова
от дружбы к ним.
Господа, обет вы нарушили, изменили
вы,
Но не думайте, что утешится после вас
душа».
И когда второй халиф услышал то, что произнесла девушка, он
закричал великим криком и разодрал то, что на нем было…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести девяностая ночь
Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот девяноста, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, когда второй халиф услышал
стихотворение девушки, он закричал великим криком и разодрал на себе одежды и
упал без памяти. И перед ним хотели опустить занавеску, как обычно, но верёвки
застряли, и Харун ар-Рашид бросил взгляд на юношу и увидел у него на теле следы
ударов плетьми. И ар-Рашид сказал, посмотрев и уверившись: „О Джафар, клянусь
Аллахом, это красивый юноша, но только он скверный вор!“
И Джафар спросил его: «Откуда ты узнал это, о повелитель
правоверных?» И халиф молвил: «Разве не видел ты, какие у него на боках следы
от бичей?»[322] А потом перед юношей
опустили занавеску и принесли ему одежду – не ту, что была на нем, – и он
надел её и сел прямо, и сидел, как прежде, с сотрапезниками. И он бросил взгляд
и увидел, что халиф и Джафар тихонько разговаривают, и спросил их: «О чем речь,
молодцы?» И Джафар молвил: «О владыка, все хорошо, но только от тебя не скрыто,
что этот мой товарищ – из купцов, и он путешествовал по всем областям и землям
и вёл дружбу с вельможами и лучшими людьми, и он говорит мне: „Поистине, то,
что проявил наш владыка халиф этой ночью, – великая расточительность, и я
не видел во всех странах никого, кто бы совершил дела, подобные его делам: он
ведь разорвал столько-то и столько-то одежд, каждая одежда в тысячу динаров, и
это чрезмерная расточительность“. – „Эй ты, – сказал второй
халиф, – деньги – мои деньги и материя – моя материя, и это – часть моей
милости слугам и челяди. Каждая одежда, которую я разорвал, достанется
кому-нибудь из сотрапезников, присутствующих здесь, и я назначил им, вместе со
всякой одеждой, по пятьсот динаров“.
И везирь Джафар сказал: «Прекрасно то, что ты сделал, о
владыка!»
И затем он произнёс такие два стиха:
«На руке твоей дом построили все
достоинства,
И дозволил людям твои ты тратить
деньги.
И когда ворота достоинств всех будут
заперты,
Рука твоя для замков ключом
послужит».
Услышав эти стихи от везиря Джафара, юноша велел дать ему
тысячу динаров и одежду, а затем кубки пошли между ними вкруговую, и вино было
им приятно. И ар-Рашид сказал: «О Джафар, спроси его про удары, следы от
которых у него на боках; посмотрим, что он тебе скажет в ответ». – «Не
торопись, о владыка, и побереги себя; терпеть лучше», – молвил Джафар. Но
халиф воскликнул: «Клянусь моей головой и могилой аль-Аббаса, если ты его не
спросишь, я потушу твоё дыхание!»
И тут юноша обернулся к везирю и спросил его: «Что это вы с
товарищем разговариваете потихоньку? Расскажи мне о вашем деле! – „Все
хорошо“, – ответил Джафар. Но юноша воскликнул: „Прошу тебя, ради Аллаха,
расскажите мне вашу историю и не скрывайте от меня ничего!“ И тогда Джафар
сказал: „О владыка, он увидал у тебя на боках удары и следы бичей и плетей и
удивился этому до крайних пределов и сказал: „Как это можно бить халифа!“ И он
хочет узнать, в чем причина этого“.
И, услышав это, юноша улыбнулся и сказал: «Знайте, моя история
удивительна и дело моё диковинно; будь оно написано иглами в уголках глаз, оно
послужило бы назиданием для поучающихся».
И затем он стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:
«Рассказ мой чудесен, все он дивное
превзошёл,
Любовью клянусь, тесны мне стали все
выходы!
Хотите вы выслушать меня, так
послушайте,
И пусть все собрание повсюду
безмолвствует,
Внимайте словам моим, ведь в них
указание —
Поистине, речь моя правдива – не ложь
она!
Повержен я страстию и сильной
влюблённостью,
И лучите сразившая меня полногрудых
всех.
Её насурмлеиный глаз подобен
индийскому
Клинку, и разит она из лука бровей
стрелой.
И сердцем почуял я, что здесь наш
имам средь вас,
Халиф сего времени, потомок
прекраснейших.
Второй же из вас, кого зовёте вы
Джафаром, —
Везирь у халифа он, владыка, владыки
сын.
А третий из вас – Масрур, палач
воздаяния,
И если май слова не ложны, а истинны,
—
Добился, чего хотел во всем этом деле
я,
И радость со всех сторон мае в сердце
пришла теперь».
И, услышав от юноши эти слова, Джафар поклялся ему,
употребив двусмысленную клятву, что они – не те, кого он упомянул, а юноша
засмеялся и сказал: «Знайте, о господа мои, что я не повелитель правоверных, и
я назвал себя этим именем только для того, чтобы достичь того, чего я желаю от
жителей этого города. Имя моё – Мухаммед Али, сын Али, ювелир. И мой отец был
из числа Знатных, и он умер и оставил мне большое имущество: золото, серебро,
жемчуг, кораллы, и яхонты, и топазы, и другие камни, и поместья, и бани, и
рощи, и сады, и лавки, и печи, и рабов, и невольниц, и слуг. И случилось, что в
какой-то день я сидел в своей лавке, окружённый слугами и челядью, и вдруг
подъехала девушка верхом на муле, и прислуживали ей три невольницы, подобные
лунам. И, приблизившись ко мне, она спешилась подле моей лавки и села подле
меня и спросила: „Ты ли Мухаммед, ювелир?“ И я ответил: „Да, это я, твой раб и
невольник“. А она спросила: „Есть ли у тебя ожерелья из драгоценных камней,
подходящие для меня?“ – „О госпожа, – отвечал я, – я тебе покажу и
принесу тебе то, что у меня есть, и если тебе что-нибудь понравится, это будет
счастьем для твоего раба, а если не понравится, то злой моею долей“.
А у меня было сто ожерелий из дорогих камней, и я показал ей
их все, но ни одно ей не понравилось, и она сказала: «Я хочу чего-нибудь лучше,
чем то, что я видела».
А у меня было маленькое ожерелье, которое мой отец купил за
сто тысяч динаров, и не найти подобного ему ни у кого из великих султанов; и я
сказал девушке: «О госпожа, у меня осталось ожерелье из камней и
драгоценностей, равным которому не владел никто из великих и малых». –
«Покажи мне его, – сказала девушка, и, увидав ожерелье, она воскликнула: –
Вот то, что я ищу, и этого мне всю жизнь хотелось! Сколько оно стоит?» И я
сказал: «Моему отцу оно стоило сто тысяч динаров». И девушка молвила: «Тебе
будет пять тысяч динаров прибыли». – «О госпожа, ожерелье и его обладатель
перед тобою, и нет у меня возражения!» – сказал я, и девушка молвила: «Прибыль
обязательна, и это великая от тебя милость!»
А потом она тотчас же поднялась и поспешно села на мула и
сказала мне: «О, господин, во имя Аллаха, пожалуй вместе с нами, чтобы взять
деньги; твой сегодняшний день для нас подобен молоку!»[323] И я поднялся и запер лавку и отправился с
ней, хранимый Аллахом, и мы шли, пока не достигли её дома, и я увидел, что это
дом, на котором ясны следы счастья. И ворота его были украшены золотом,
серебром и лазурью, и на них были написаны такие два стиха:
О дом, пускай печаль в тебя не
входит,
Господ твоих пусть время не обманет!
Прекрасен, дом, для всякого ты гостя,
Когда для гостя всюду стало тесно.
И девушка спешилась и вошла в дом, а мне велела посидеть на
скамье у ворот, пока не придёт меняла. И я просидел немного у ворот дома, и
вдруг вышла ко мне невольница и сказала: «Господин, войди в сени: скверно, что
ты сидишь у ворот». И я поднялся и вошёл в сени и сел на скамеечку. И когда я
сидел, вдруг вышла ко мне невольница и сказала: «О господин, моя госпожа
говорит тебе: „Войди и посиди у дверей в зал, пока не получишь свои деньги“. И
я поднялся и вошёл в комнату и просидел одно мгновенье, и вдруг увидел золотую
скамеечку, перед которой была опущена шёлковая занавеска. И эту занавеску вдруг
подняли, и из-за неё появилась та девушка, что купила у меня ожерелье, и она
открыла лицо, подобное кругу луны, а ожерелье было у неё на шее. И ум мой был
восхищён, и сердце моё смутилось при виде этой девушки из-за её чрезмерной
красоты и прелести; и, увидав меня, девушка поднялась со скамеечки и побежала
ко мне и воскликнула: „О свет моего глаза, всякий ли, кто красив, как ты, не
сжалится над своей любимой?“ – „О госпожа, – отвечал я, – красота вся
в тебе, и она – одно из твоих свойств“. А девушка молвила: „О ювелир, Знай, что
я тебя люблю, и мне не верилось, что я тебя приведу к себе!“ И затем она
склонилась ко мне, и я поцеловал её, и она меня поцеловала и притянула меня к
себе и кинула меня к себе на грудь…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести девяносто первая ночь
Когда же настала двести девяносто первая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что ювелир говорил: „И затем она склонилась
ко мне и поцеловала меня и притянула меня к себе и кинула меня к себе на грудь.
И она поняла, по моему состоянию, что я хочу сближения с нею, и сказала: „О
господин, желаешь ли ты соединиться со мной запретно? Клянусь Аллахом, пусть не
будет того, кто совершит подобные прегрешения и удовлетворится дурными словами!
Я – девушка невинная, и не приближался ко мне никто, и я небезызвестна в
городе. Знаешь ли ты, кто я?“ – «Нет, клянусь Аллахом, о госпожа!“ – ответил я,
и она сказала: «Я Ситт-Дунья, дочь Яхьи ибн Халида, Бармакида[324], и брат мой – Джафар, везирь халифа».
И когда я услышал это, моё сердце отпрянуло от неё, и я
воскликнул: «О госпожа, я не виноват, что напал на тебя: ты сама разохотила
меня к сближению, приведя меня к себе!» – «С тобой не будет беды, –
сказала девушка, – и ты непременно достигнешь желаемого так, как будет
угодно Аллаху. Власть надо мной в моих руках, и кади заключит за меня брачный
договор. Я хочу быть тебе женой и чтобы ты был мне мужем».
И потом она позвала кади и свидетелей и не пожалела
стараний, и когда эти люди явились, сказала им: «Мухаммед Али, сын Али, ювелир,
пожелал на мне жениться и дал мне это ожерелье в приданое, а я приняла его и
согласилась». И они написали мой договор с девушкой, и я вошёл к ней, и она
велела принести приборы для вида, и кубки пустили вкруговую в наилучшем порядке
и с совершеннейшим уменьем, и когда вино засверкало у нас в головах, девушка
велела невольнице-лютнистке петь, и та взяла лютню и, заведя напев, произнесла
такие стихи:
«Явился и показал луну и газель и
ветвь,
Погибнет же пусть душа, в него не
влюблённая!
Красавец! Хотел Аллах волнение
погасить
Ланит его, началось другое волнение.
Я спорю с хулящими, когда говорят они
О нем, словно не люблю о нем
поминания.
И слушаю о другом, когда говорят со
мной
Прилежно, хоть таю сам, о том первом
думая,
Пророк красоты! Все в нем – диковина
прелести,
Но только лицо его – вот чудо
великое,
Биляль его родинки[325] на блюде щеки его
Стоит и из жемчуга чела его ждёт
зари.
Хулитель, по глупости, желает, чтобы
я забыл
Его, но я веровал, не буду неверным
я».
И девушка пришла в восторг от исполненных невольницей песен
на лютне и нежных стихов. И невольницы продолжали петь одна за другой и
говорили стихи, пока не спели десять невольниц, и после того Ситт-Дунья взяла
лютню и, затянув напев, произнесла такие стихи:
«Клянусь нежностью я боков твоих
столь гибких, —
От огня страдаю разлуки я с тобою,
Пожалей же сердце, горящее любви
пламенем,
О месяц полный в мраке
предрассветном!
Подари сближенье с тобою мне, –
постоянно я
Красоту твою при сиянье кубка вижу.
Как будто розы цвета всевозможного
Своей прелестью между белых мирт
блистают».
А когда она окончила стихи, я взял у неё лютню и, ударив по
ней на диковинный лад, пропел такие стихи:
«Прееславен господь, что дал тебе все
красоты,
И сделался я одним из тех, кто твой
пленник,
О ты, чей пленяет взор весь род
человеческий
Пощады для вас проси у стрел, что ты
мечешь.
Две крайности – огонь и влага в
рдеющем пламени —
Сошлись на щеке твоей по дивной
природе.
Ты – пламя в душе моей, и счастье ты
для неё»
О, как ты горька в душе и как ты
сладка в ней?»
И, услышав от меня эту песню, девушка обрадовалась сильной
радостью, а затем она отпустила невольниц, и мы пошли в наилучшее место, где
нам постлали постель всевозможных цветов, И девушка сняла бывшие на ней одежды,
и я уединился с нею уединеньем любимых, и увидел я, что она жемчужина
несверленая и кобылица необъезженная, и обрадовался ей, и я в жизни не видел ночи
приятнее, чем эта ночь…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести девяносто вторая ночь
Когда же настала двести девяносто вторая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что Мухаммед ибн Али, ювелир, говорил: «И
когда я вошёл к Ситт-Дунья, дочери Яхьи ибя Халида Бармакнда, я увидел, что она
жемчужина несверленая и кобылица необъезженная, и произнёс такие два стиха:
«Я обнял её, как кольцо голубки[326], рукой своей,
Только кисть была, чтобы покров
поднять, свободна.
Поистине, вот успех великий! Все
время мы
Обнимались с ней и расстаться не
хотели».
И я пробыл с нею целый месяц и оставил лавку и близких и
родные места, и в один день из дней она сказала мне: «О свет моего глаза, о
Сиди Мухаммед, я решила сегодня пойти в баню. Оставайся же на этом ложе и не
сходи с места, пока я не вернусь к тебе».
И она заставила меня поклясться в этом, и я сказал ей:
«Слушаю и повинуюсь!» А затем она взяла с меня клятву, что я не двинусь с
места, и, захватив своих девушек, ушла в баню, и, клянусь Аллахом, о братья, не
успела она ещё дойти до конца переулка, как дверь вдруг отворилась и в неё
вошла старуха и сказала: «О Сиди Мухаммед, Ситт-Зубейда зовёт тебя: она
прослышала, как ты образован, остроумен и искусен в пении». – «Клянусь
Аллахом, я не встану с места, пока не придёт Ситт-Дунья!» – ответил я. И
старуха сказала: «О господин мой, не допусти, чтобы Ситт-Зубейда разгневалась
на тебя и стала твоим врагом! Поднимись же, поговори с ней и возвращайся на
твоё место».
И я тотчас же поднялся и пошёл, и старуха шла впереди меня,
пока не привела меня к Ситт-Зубейде, а когда я пришёл к ней, она сказала: «О
свет глаза, ты возлюбленный Ситт-Дунья?» – «Я твой невольник и раб!» – ответил
я. И Ситт-Зубейда воскликнула: «Правду сказал тот, кто приписал тебе красоту,
прелесть, образованность и совершенство! Ты выше описаний и слов! Но спой мне,
чтобы я тебя услыхала». – «Слушаю и повинуюсь!» – ответил я. И она
принесла мне лютню, и я пропел под неё такие стихи:
«Ведь сердце влюблённого бранят за
любимых,
И тело ограблено рукою недуга.
И всякий среди едущих, чьи кони уж
взнузданы,
Влюблён, и возлюбленный его в
караване.
Аллаху я поручил луну в вашем таборе
—
Я сердцем люблю её, от глаз она
скрыта.
Довольна иль сердится, как сладок
каприз её!
Ведь все, что ни делает
любимый, – любимо».
И, когда я кончил петь, она воскликнула: «Да сделает Аллах
здоровым твоё тело и душистым твоё дыхание! Ты достиг совершенства в красоте,
образованности и пенье! Поднимайся же и иди на своё место прежде, чем придёт
Ситт-Дунья, – она не найдёт тебя и рассердится».
И я поцеловал землю меж рук Ситт-Зубейды и вышел, и старуха
шла впереди меня, пока я не дошёл до той двери, через которую вышел, и я вошёл
и подошёл к ложу, и увидел что Ситт-Дунья уже пришла из бани и спит на ложе. И
я сел у её ног и стал их растирать, и Ситт-Дунья открыла глаза и, увидев меня,
сдвинула ноги и толкнула меня и сбросила меня с ложа. «Обманщик, – сказала
она мне, – ты нарушил клятву и не сдержал её! Ты обещал мне, что не
сдвинешься с места, и нарушил обещание и ушёл к Ситт-Зубейде. Клянусь Аллахом,
если бы я не боялась позора, я бы опрокинула её дворец ей на голову!»
И потом она сказала своему рабу: «О Сауаб, встань, отруби
голову этому обманщику и лгуну – нет дам до него нужды!» И раб подошёл ко мне и,
оторвав кусок от подола, завязал мне глаза и хотел отрубить мне голову…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести девяносто третья ночь
Когда же настала двести девяносто третья ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что Мухаммед ювелир говорил: „И раб подошёл
ко мне и, оторвав кусок от подола, завязал мне глаза и хотел отрубить мне
голову. И тогда поднялись невольницы Ситт-Дунья, большие и маленькие, и сказали
ей: „О госпожа, это не первый, кто ошибся, не зная твоего нрава. Он не совершил
греха, требующего убийства!“ – „Клянусь Аллахом, я непременно оставлю на нем
след!“ – воскликнула она и затем велела побить меня. И меня били по рёбрам, и
то, что вы видели, – следы этих побоев. А после этого она приказала меня
вывести, и меня вывели и увели далеко от дворца и бросили. И я потащился и шёл
мало-помалу, пока не дошёл до своего дома, и тогда я позвал лекаря и показал
ему следы побоев, и он стал за мной ходить и постарался меня вылечить. И когда
я выздоровел, я сходил в баню, и прошли мои боли и недуги. И я пришёл в лавку и
взял все, что там было, и продал, и на эти деньги купил себе четыреста
невольников, которых не собрал у себя ни один царь, и со мной стали выезжать
каждый день двести из них. И я сделал этот челнок, истратив на него пять тысяч
золотых динаров, и назвал себя халифом и дал каждому из бывших со мною слуг
должность одного из приближённых халифа, и придал ему облик, подобный его
облику, и я призывал всякого, кто прогуливался по Тигру, и рубил ему голову без
отсрочки. И я живу таким образом целый год и не слышал вести о Ситт-Дунья и не
напал на её след“.
И потом он заплакал и пролил слезы и произнёс такие стихи:
«Аллахом клянусь, всю жизнь её не
забуду,
И близок лишь буду к тем, кто
близость с ней даст мне!
Как будто она луна по сущности
облика,
Преславен творец её, преславен
создатель!
Я худ и печален стал, не сплю я из-за
неё,
И сердце смутили мне красавицы
свойства».
И когда Харун ар-Рашид услышал слова юноши и узнал, что тот
влюблён, увлечён и охвачен страстью, он смутился от волнения и растерялся от
удивления и воскликнул: «Слава Аллаху, который создал для всякой вещи причину!»
И затем они попросили у юноши позволения уйти, и тот
позволил, и ар-Рашид задумал оказать ему справедливость и одарить его до
крайней степени. И они удалились от юноши, направляясь в халифский дворец, и
уселись, и переменили бывшую на них одежду, и надели одеяние торжеств.
И Масрур, палач мести, встал перед ними, и халиф сказал
Джафару: «О везирь, ко мне того юношу».
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести девяносто четвёртая ночь
Когда же настала двести девяносто четвёртая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что халиф сказал везирю: „Ко мне
того юношу, у которого мы были прошлой ночью!“ И везирь отвечал: „Слушаю и
повинуюсь!“
И затем он отправился к юноше и приветствовал его и сказал:
«Отвечай повелителю правоверных, халифу Харуну ар-Рашиду!» И юноша пошёл с ним
во дворец, окружённый стражниками. А войдя к халифу, он поцеловал землю меж его
рук и пожелал ему вечной славы и успеха, и осуществления надежд, и постояного
счастья, и прекращения неудач и несчастий, и отличился он в том, что высказал,
сказавши: «Мир тебе, о повелитель правоверных и защитник собрания верных!»
И затем он произнёс такие стихи:
«Пусть же будет дверь твоя Каабой
вечно желанною,
А земля пред ней на лбах пусть будет
знаком,
Чтобы в странах всех о тебе всегда
кричать могли:
«Ты Ибрахим, а вот Макам, по правде!»[327]
И халиф улыбнулся ему в лицо, и ответил на его привет, и
обратил к нему око уважения, и приблизил его к себе, и посадил его перед собою,
и сказал: «О Мухаммед Али, я хочу, чтобы ты мне рассказал, что произошло с
тобою сегодня ночью, – поистине, это чудо и редкостное диво».
И юноша отвечал: «Прости, о повелитель правоверных, дай мне
платок пощады, чтобы утих мой страх и успокоилось моё сердце». А халиф сказал:
«Тебе будет пощада от страха и печали». И юноша начал ему рассказывать о том,
что досталось ему на долю, от начала до конца.
И халиф понял, что юноша влюблён в разлучён с любимой, и
спросил его: «Хочешь ли ты, чтобы я вернул её тебе?» И юноша молвил: «Это будет
милостью повелителя правоверных».
И затем он произнёс такие стихи:
«Целуй его пальцы ты, – не
пальцы они совсем,
Скорее они ключи к достатку и благу.
За милость благодари его-то не
милость ведь,
Скорее ожерелье на шеях красавиц».
И тогда халиф обратился к везирю и сказал ему: «О Джафар,
приведи ко мне твою сестру Ситт-Дунья, дочь везиря Яхьи ибн Халида!» И везирь
отвечал: «Слушаю и повинуюсь, о повелитель правоверных!»
И он в тот час и минуту привёл её, и когда она предстала
перед халифом, тот спросил её: «Знаешь ли ты, кто это?» – «О повелитель
правоверных, откуда женщинам знать мужчин?» – сказала Ситт-Дунья.
И халиф улыбнулся и молвил: «О Дунья, это твой возлюбленный
Мухаммед Али, сын ювелира. Мы узнали, в чем дело, и слышали эту историю от
начала до конца и поняли явное и тайное, и ничто от нас не скрылось, хотя его и
скрывали». – «О повелитель правоверных, – сказала Ситт-Дунья, –
это было начертано в книге, и я прошу прощения у Аллаха великого за то, что
из-за меня произошло, а тебя прошу по твоей милости извинить меня».
И халиф Харун ар-Рашид засмеялся и призвал кади и
свидетелей, и возобновил договор Ситт-Дунья с её мужем, Мухаммедом Али, сыном
ювелира, и выпало ей на долю счастливейшее счастье и огорчение завистников. И
халиф сделал Мухаммеда одним из своих сотрапезников, и проводили они жизнь в
радости, наслаждении и благоденствии, пока не пришла к ним Разрушительница
наслаждений и Раэлучительница собраний.
|