Увеличить |
Рассказ об аль-Амджаде
и аль-Асаде (ночи 217—247)
Аллах великий наделил Камар-азЗамана от обеих его жён двумя
детьми мужского пола, подобными двум светящим лунам. Старший из них был от
царицы Будур, и звали его царь аль-Амджад, и младший – от царицы Хаят-ан-Нуфус,
и звали его царь аль-Асад[249],
и аль-Асад был красивей своего брата аль-Амджада.
И они воспитывались в величии и изнеженности и, будучи
образованны, научились чистописанию, наукам, искусству управления и верховой
езде, так что дошли до высшего совершенства и до пределов красоты и прелести, и
женщины и мужчины прельщались ими.
И стало им около семнадцати лет, и они не покидали друг
друга: вместе ели и вместе спали, не расставаясь ни в какой час и ни в какое
время, и все люди из-за этого им Завидовали. И, когда достигли они возраста
мужей и украсились совершенством, их отец, уезжая, стал сажать их поочерёдно в
помещении суда, и каждый из них судил людей один день.
И случилось, по неизбежному велению и заранее назначенному
приговору, что любовь к аль-Асаду, сыну Хаятан-Нуфус, запала в сердце царицы
Будур, жены его отца, а любовь к аль-Амджаду, сыну царицы Будур, запала в
сердце Хаят-ан-Нуфус, жены его отца. И каждая из женщин стала заигрывать с
сыном другой жены и целовать его и прижимать к груди, и когда мать мальчика
видела это, она думала, что это происходит от нежности и любви к детям. И
страсть овладела сердцами женщин, и они прельстились мальчиками, и каждая,
когда к ней входил сын другой жены, прижимала его к груди, и ей хотелось, чтобы
он с ней не расставался.
И когда эта страсть продлилась над ними и они не находили
пути к сближению, обе женщины отказались от питья и пищи и расстались со
сладостью сна.
Вот однажды царь отправился на охоту и ловлю и приказал
своим детям сесть на его место, чтобы судить, каждому по дню, как обычно…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести восемнадцатая ночь
Когда же настала двести восемнадцатая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что царь выехал на охоту и ловлю и приказал
своим детям сесть на его место, чтобы судить, каждому по дню, как обычно. И в
первый день сел, чтобы судить, аль-Амджад, сын царицы Будур, и стал
приказывать, запрещать и назначать, и отставлять, и давать, и не давать.
И царица Хаят-ан-Нуфус, мать аль-Асада, написала ему письмо,
в котором старалась смягчить и показать ему, что она привязана и влюблена в
него, и поднимала завесу и осведомляла, что хочет его близости.
И взяв бумагу, она написала такие созвучия: «От несчастной
влюблённой, печальной, разлучённой, чья юность из-за тебя скрылась и чьё
мученье продлилось. Если бы я горе своё описала и ту печаль, что я испытала, и
некую страсть переживала, и как плачу я и стенаю, себе сердце печальное
разрывая, и как заботы мои сменяются и горести не прерываются, и как я от
разлуки страдаю, с тоски и горя сгорая, – право, было бы долго в письме
все это писать, и бессильны счётчики это сосчитать. Земля с небом для меня
тесна стала, и на других я надеяться и рассчитывать перестала, и к смерти
близка теперь я стала, и ужасы кончины испытала, и велико во мне пыланье и боль
от разлуки и расставанья, и если б тоску свою я описала, на это бумаги бы
недостало, и от великих бед и изнуренья я скажу такое стихотворенье:
«Коль стану описывать, какой я терплю
огонь,
Недуг и любовь мою, тревогу,
бессонницу,
Не хватит на всей земле ни свитков,
ни перьев мне,
Чернил не останется, бумага исчезнет
вся».
Потом царица Хаят-ан-Нуфус завернула эту бумагу в кусок
дорогого шелка, пропитанного мускусом и шафраном, и положила с нею ленты из
своих волос, которые ценностью были выше денег, а затем она завернула все это в
платок и отдала это евнуху и велела ему доставить платок царю аль-Амджаду…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести девятнадцатая ночь
Когда же настала двести девятнадцатая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что царица отдала платок с письмом евнуху и
велела ему доставить его царю альАмджаду. И этот евнух вошёл, не зная, что
скрыто для него в неведомом, а знающий скрытое управляет как хочет.
И евнух, войдя к царю аль-Амджаду, поцеловал перед ним землю
и подал ему письмо, передав ему поручение, и царь аль-Амджад взял платок и
развернул его и увидел бумажку, которую раскрыл и прочитал, а поняв её смысл,
он узнал, что у жены его отца перед глазами измена и она обманула его отца,
царя Камар-аз-Замана.
И царевич разгневался великим гневом и стал порицать женщин
за их дела и воскликнул: «Да проклянёт Аллах женщин-обманщиц, которым недостаёт
ума и веры!» – а затем он обнажил меч и сказал евнуху: «О злой раб, и ты носишь
письма, заключающие измену жены твоего господина! Клянусь Аллахом, нет в тебе
добра, о чёрный по цвету и по странице твоих грехов[250], о гадкий по внешности и по гнусной
природе!»
И он ударил его мечом по шее и отделил ему голову от тела. И
платок с тем, что в нем было, он положил за пазуху. А потом он вошёл к своей
матери и сообщил ей о том, что произошло. И стал ругать и бранить её, и сказал:
«Все вы одна сквернее другой! Клянусь великим Аллахом, если бы я не боялся
нарушить пристойность по отношению к моему отцу, Камар-аз-Заману, и брату, царю
аль-Асаду, я бы наверное вошёл к ней и отрубил ей голову, как я отрубил голову
её евнуху». И он вышел от своей матери, царицы Будур, в крайнем гневе.
А когда до царицы Хаят-ан-Нуфус дошёл слух о том, что сделал
царевич с её евнухом, она стала ругать его и проклинать и задумала против него
козни. А царевич альАмджад провёл эту ночь больной от гнева, огорченья и
раздумья, и не были ему сладки ни еда, ни питьё, ни сон.
Когда же настало утро, его брат, царь аль-Асад, вышел и сел
на престол своего отца, царя Камар-аз-Замана, чтобы судить людей (а его мать,
Хаят-ан-Нуфус, сделалась больна, услышав, что царь аль-Амджад убил евнуха). И
царь аль-Асад, воссев в этот день для суда, судил и был справедлив и назначал и
отставлял и приказывал и запрещал и жаловал и оделял, и просидел он в помещении
суда почти до захода солнца.
А царица Будур, мать царя аль-Амджада, послала за одной
старухой из злокозненных старух и высказала ей то, что таилось в её сердце. И
она взяла листочек, чтобы написать послание царю аль-Асаду, сыну её мужа, и
посетовать на силу своей любви к нему и страсти, и написала такие созвучия: «От
той, кто любовью и страстью убит, тому, чей лучше всех нрав и вид, в красоте
своей превозносящемуся, изнеженностью кичащемуся, отвернувшемуся от ищущих
сближения, не желающему близости тех, кто покорён в унижении, тому, кто суров и
кому наскучил влюблённый, которого он измучил, – царю альАсаду, чья
превосходная красота и прелесть безукоризненно чиста, чьё лицо как луна сияет,
чей лоб ярко блестит и чей свет сверкает. Вот письмо моё к тому, кто от страсти
моё тело размягчил и кожу с костями разлучил. Знай, что терпенье моё ослабело,
и не знаю я, что мне делать; страсть и бессонница меня волнуют и терпенье и покой
со мной враждуют. Печаль и бессонница меня не покидают, и страсть и любовь меня
терзают, а изнурение и хворь не оставляют. Пусть душа моя тебя избавит, если
убить влюблённого тебя позабавит, и пусть Аллах тебя вовек сохранит и от
всякого зла оградит».
И после этих строк она написала такие стихи:
«Рассудило время, чтоб быть в тебя
мне влюблённому,
О ты, чья прелесть как лик луны
воссияла нам!
Красноречье ты и все прелести собрал
в себе,
И в тебе одном, средь творений всех,
светит блеск красот.
И согласна я, чтобы стал моим ты
мучителем, —
Может, взгляд одни подарить ты мне не
откажешься.
Кто умрёт, любовью к тебе убитый,
лишь тот блажен;
Нету блага в том, кто любви и страсти
не ведает!»
И ещё она написала такие стихи:
«О Асад, тебе, в любви сгорая, я сетую,
О, сжалься над любящей, тоскою
сжигаемой.
Доколе рука любви так будет играть со
мной?
Доколе бессонница и думы, и страсть и
хворь?
То в море я, то стону от пламени
жгучего
В душе, о мечта моя, – вот диво
поистине!
Хулитель, оставь укоры! В бегстве ищи
себе
От страсти спасения, из глаз проливай
слезу.
Как часто в разлуке я кричал от
любви: «О смерть!»
Но вопли и выкрики меня не избавили.
Хвораю в разлуке я – её мне не
вынести —
Ты врач, помоги же мне в болезни чем
следует.
Упрёки, хулители, оставьте и бойтесь
вы,
Что может любви болезнь и вам
принести конец».
Потом царица Будур пропитала листок с посланием благоухающим
мускусом и завернула его в ленты из своих волос – ленты из иракского шелка с
кисточками из зёрен зеленого изумруда, вышитые жемчугом и драгоценными камнями.
И она вручила бумажку старухе и приказала ей отдать её царю аль-Асаду, сыну её
мужа, паря Камар-аз-Замана, и старуха отправилась, чтобы ей угодить, и вошла к
царю аль-Асаду в тот же час и минуту.
А когда старуха вошла, он был в одиночестве и взял от неё
бумажку с тем, что в ней было, а старуха простояла некоторое время, ожидая
ответа. И тогда царь альАсад прочитал бумажку и понял, что в ней заключается, а
после того он завернул бумажку в ленты и положил её За пазуху. И он разгневался
сильным гневом, больше которого не бывает, и стал проклинать обманщиц женщин. А
потом он поднялся и, вынув меч из ножен, ударил старуху по шее и отделил ей
голову от тела.
И затем он встал и пошёл и, войдя к своей матери,
Хаят-ан-Нуфус, увидел, что она лежит на постели, больная после того, что с ней
случилось, из-за царя аль-Амджада. И царь аль-Асад выбранил её и проклял, и
вышел и встретился со своим братом, царём аль-Амджадом, и рассказал ему обо
всем, что у него было с его матерью, царицей Будур. Он сказал, что убил
старуху, которая принесла ему послание, и воскликнул: «Клянусь Аллахом, о брат
мой, если бы я не стыдился тебя, я бы обязательно сию же минуту вошёл к ней и
срубил бы ей голову с плеч».
И брат его, царь аль-Амджад, сказал ему: «Клянусь Аллахом, о
брат мой, со мной случилось вчера, когда я сел на престол царства, то же, что
случилось с тобой сегодня: твоя мать послала мне письмо, содержавшее такие же
речи». И он рассказал ему обо всем, что у него случилось с матерью царя
аль-Асада, царицей Хаят-ан-Нуфус, и сказал: «Клянусь Аллахом, о брат мой, если
бы я не стыдился тебя, я бы обязательно вошёл к ней и поступил бы с ней так же,
как поступил с евнухом».
И они провели остаток этой ночи, разговаривая и проклиная
женщин обманщиц, и посоветовали друг другу скрывать это дело, чтобы о нем не
услышал их отец, Камар-аз-Заман, и не убил бы обеих женщин. И всю эту ночь, до
утра, они были озабочены.
И когда настало утро, со своим войском прибыл царь с охоты и
посидел немного на престоле царства, а потом он отправился в свой дворец и
отпустил эмиров идти своей дорогой. И он вошёл в свои покои и увидел, что обе
его жены лежат на постели, крайне ослабевшие (а они учинили против своих
сыновей хитрость и сговорились погубить их души, так как они опозорились и боялись
оказаться во власти своей оплошности). И когда царь увидал их в таком
положении, он спросил: «Что с вами?» – и женщины поднялись и поцеловали ему
руку и рассказали ему все дело наоборот, сказавши: «Знай, о царь, что твои
сыновья, которые воспитались в твоей милости, обманули тебя с твоими жёнами и
заставили тебя испытать унижение».
И когда Камар-аз-Заман услышал от своих женщин Эти слова,
свет стал мраком перед лицом его, и он очень разгневался, и от сильного гнева
ум его улетел, и он сказал жёнам: «Разъясните мне, как это было!»
И царица Будур сказала: «Знай, о царь времени, что твой сын
аль-Асад, сын Хаят-ан-Нуфус, уже несколько дней посылал ко мне и писал мне и
соблазнял меня на разврат, и я удерживала его от этого, но он не переставал. И
когда ты уехал, он налетел на меня, пьяный, с обнажённым мечом в руках, и
ударил моего слугу и убил его, и сел мне на грудь держа меч в руках, и я
побоялась, что он убьёт меня, если я стану ему противиться, как убил моего
слугу, и он удовлетворил со мною своё желание насильно. И если ты не воздашь
ему за меня должное, о царь, я убью себя своей рукой: нет мне нужды жить в этом
мире после такого мерзкого дела!»
А Хаят-ан-Нуфус, плача и рыдая, также рассказала царю
подобное тому, что рассказала его другая жена, Будур…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Ночь, дополняющая, до двухсот двадцати
Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот двадцати, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что царица Хаят-ан-Нуфус рассказала
своему мужу, царю Камар-азЗаману, то же самое, что рассказала ему царица Будур,
и сказала: „У меня тоже случилось с твоим сыном альАсадом такое же“, – а
потом она принялась плакать и рыдать и воскликнула: „Если ты не воздашь ему за
меня должное, я осведомлю об этом моего отца, царя Армануса!“
И обе женщины заплакали перед своим мужем, царём
Камар-аз-Заманом, сильным плачем, и когда царь увидел, что его жены обе плачут,
и услышал их речи, он уверился, что это правда, и разгневался сильным гневом,
больше которого не бывает. И, поднявшись, хотел броситься на своих сыновей,
чтобы убить их.
И ему повстречался его тесть, царь Арманус, который в эту
минуту входил, чтобы приветствовать его, узнав, что он вернулся с охоты. И,
увидев, что у Камар-аз-Замана в руке обнажённый меч и кровь капает из его
ноздрей от сильного гнева, он спросил, что с ним. И Камар-азЗаман рассказал ему
все, что случилось из-за его сыновей, аль-Амджада и аль-Асада, и воскликнул:
«Вот я иду к ним, чтобы их убить наихудшим образом и изуродовать их самым
худшим способом!»
И царь Арманус, его тесть, сказал, тоже разгневавшись на
юношей: «Прекрасно будет то, что ты сделаешь, о дитя моё! Да не благословит
Аллах их и всех детей, которые совершают такие поступки со своими отцами. Но
только, дитя моё, говорит сказавший поговорку: „Кто не думает о последствиях,
тому судьба не друг“. Они при всех обстоятельствах твои дети, и не должно тебе
убивать их своей рукой и выпить горечь убийства и раскаиваться в их смерти,
когда бесполезно будет раскаяние. Пошли одного из невольников: пусть он их
убьёт в пустыне, когда их не будет у тебя перед глазами. Ведь говорится в
поговорке: „Быть вдали от любимого лучше мне и прекраснее – не видит глаз, не
печалится сердце“.
И, услышав от своего тестя, царя Армануса, такие речи, царь
Камар-аз-Заман счёл их правильными. Он вложил меч в ножны и, вернувшись, сел на
престол царства, я позвал своего казначея (а это был дряхлый старец, сведущий в
делах и превратностях судеб) и сказал ему: «Пойди к моим сыновьям, аль-Амджаду
и аль-Асаду, скрути их хорошенько, положи их в сундук и взвали на мула, а сам
садись верхом, выезжай с ними на середину пустыни и зарежь их, и наполни мне
два кувшина их кровью и скорее принеси мне». И казначей отвечал: «Слушаю и
повинуюсь!»
В тот же час и минуту казначей поднялся и отправился к
аль-Амджаду и аль-Асаду. И он встретил их по дороге, когда они выходили через
дворцовый проход, одетые в лучшие платья и одежду, чтобы отправиться к своему
отцу, царю Камар-аз-Заману, и приветствовать его и поздравить с благополучным
возвращением после поездки на охоту. И, увидав юношей, казначей схватил их и
воскликнул: «О дети мои, знайте, что я подневольный раб и что ваш отец отдал
мне приказание. Послушны ли вы приказанию его?» И они ответили: («Да!» – и
тогда казначей подошёл к ним и скрутил их и положил в сундуки и, взвалив их на
спину мула, выехал с ними из города.
И он до тех пор ехал с ними в пустыне, пока не приблизился
полдень, и тогда он остановился в глухом пустынном месте. Сойдя с коня, он снял
сундуки со спины мула и открыл их и вынул оттуда аль-Амджада и альАсада. И,
увидав их, казначей горько заплакал из-за их красоты и прелести, а потом он
обнажил меч и сказал им: «Клянусь Аллахом, о господа мои, тяжело мне совершить
с вами скверный поступок, но эти дела мне простительны, так как я подневольный
раб, и ваш отец, царь Камар-азЗаман, велел мне отрубить вам головы». И юноши
сказали ему: «О эмир, делай так, как приказал тебе царь: мы вытерпим то, что
судил нам Аллах, великий, славный, и ты не ответствен за нашу кровь».
Затем братья обнялись и простились друг с другом, и аль-Асад
сказал казначею: «Ради Аллаха, о дядюшка, не Заставляй меня проглотить горесть
по моем брате и испить печаль о нем, но убей меня раньше него, и будет мне
легче». И аль-Амджад сказал казначею то же, что сказал его брат, и стал его
упрашивать, чтобы он убил его раньше брата: «Он моложе меня, не заставляй же
меня вкусить печаль о нем».
И потом они оба заплакали сильным плачем, сильнее которого
не бывает. И казначей тоже заплакал, глядя на их слезы…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести двадцать первая ночь
Когда же настала двести двадцать первая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что казначей заплакал из-за их плача, а
потом братья обнялись и простились друг с другом, и один из них сказал другому:
„Это все – козни обманщиц – твоей матери и моей матери, – и вот воздаяние
за то, как я поступил с твоей матерью и как ты поступил с моей матерью. Но нет
мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Поистине, мы принадлежим
Аллаху и к нему возвращаемся!“
Аль-Асад обнял своего брата и произнёс, испуская вздохи,
такие стихи:
«О ты, к кому я, в страхе сетуя,
стремлюсь,
Лишь ты для всех случайностей
прибежище.
Одна мне хитрость – постучаться в
дверь к тебе,
А отвергнут буду – в какую дверь
стучаться мне?
О ты, чьих благ сокровища в словечке
«будь»,
Пошли – ведь благо у тебя все
собрано».
И когда аль-Амджад услышал плач своего брата, он заплакал и
прижал его к груди и произнёс такое двустишие:
«О ты, чья рука со мной всегда не
одна была,
О ты, чьих подарков ряд превыше
счисления,
Всегда, коль постигнут был я рока
превратностью,
Я видел, что за руку ты тотчас меня
берёшь».
А после этого аль-Амджад сказал казначею: «Прошу тебя ради
единого покоряющего, царя покрывающего, убей меня раньше моего брата аль-Асада:
может быть, мой огонь погаснет, не дай же ему разгореться». Но аль-Асад
заплакал и воскликнул: «Раньше убит буду только я!» – и аль-Амджад сказал:
«Лучше всего будет, если ты обнимешь меня, а я обниму тебя, чтобы меч,
опустившись на нас, убил нас разом».
А когда они обнялись, повернувшись лицом к лицу, и прижались
друг к другу, казначей связал их и привязал верёвками, плача, а затем он
обнажил меч и воскликнул: «Клянусь Аллахом, о господа мои, мне тяжело убивать
вас! Нет ли у вас пожелания, которое бы я исполнил, или завещания, которое я бы
выполнил, или же послания, которое я бы доставил?» – «Нет у нас ничего, –
сказал альАмджад, – а что касается завещания, – я завещаю тебе
положить моего брата аль-Асада снизу» а меня сверху, чтобы удар пал на меня
сначала. А когда ты кончишь нас и прибудешь к царю и он тебя спросит: «Что ты
слышал от них перед смертью?» – скажи ему: «Твои сыновья передают тебе привет и
говорят, что ты не знаешь, невинны они или грешны. Ты убил их, не
удостоверившись в их проступке и не рассмотрев их дела». А потом скажи ему
такие два стиха:
«Знай, женщины-дьяволы, для нас
сотворённые, —
Аллах, защити меня от козней
шайтанов! —
Причина всех бед они, возникших среди
людей,
И в жизни людей земной и в области
веры».
Мы хотим от тебя лишь того, чтобы ты передал отцу эти два
стиха, которые ты услышал», – сказал альАмджад…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести двадцать вторая ночь
Когда же настала двести двадцать вторая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что альАмджад сказал казначею: „Мы хотим от
тебя лишь того, чтобы ты передал отцу эти два стиха, которые ты слышал, и прошу
тебя, ради Аллаха, потерпи с нами, пока я скажу брату ещё вот эти два стиха“.
И потом он горько заплакал и стал говорить:
«Цари, ушедшие от нас
В минувшем, служат назиданьем,
Ведь сколько этою стезёй
Больших и малых проходило!»
Услышав от аль-Амджада эти слова, казначей так сильно
заплакал, что увлажнил себе бороду, а что до аль-Асада, то его глаза залились
слезами, и он произнёс такие стихи:
«Судьба после самых дел следами их
нас сразит —
Чего же оплакивать тела нам и образы?
Чем ночь отличается – оплошность,
Аллах, прости! —
От ночи, обманутой рукою
превратностей?
Зажгла против Ибн Зубейда козни свои
судьба[251],
Хоть в храме у камня он защиты искал
себе»
О, если бы, Амра жизнь избавив за
Хариджу,
Алия избавила судьба за чью хочет
жизнь!»[252]
А затем он окрасил щеку ливнем слез и произнёс такие стихи:
«Поистине, ночь и день природой так
созданы,
Обманы присущи им, и козни, и
хитрости.
Обманное марево – для них только
блеск зубов,
И мрак устрашающий для них лишь
сурьма для глаз
Проступок пред ночью мой (противен
мне нрав её!) —
Проступок меча, когда храбрец
отступает вдруг».
А потом он стал испускать вздохи и произнёс такие стихи:
«О стремящийся к жизни низменной,
поистине
Она смерти сеть и вместилище
смущении.
Вот дом – когда смешит тебя сегодня
он,
Ты плачешь завтра, – гибель тому
дому!
Набегам рока нет конца; пленённых им
Не выкупить отвагой благородной.
Сколь многие, обманчивость презрев
судьбы,
Враждебны стали ей, превысив силы,
По, щит к ним тылом повернув, она
В отместку нож их кровью напоила.
И знай, судьбы удары нас разят,
Хоть долог срок и лет судьбы не
спешен.
Смотри ж, чтоб жизнь твоя напрасно не
прошла
Неосторожно, по пренебреженью.
Порви ж любви и желаний узы – найдёшь
тогда
Ты верный путь и блаженство тайн
высоких».
И когда аль-Асад окончил эти стихи, он обнял своего брата
аль-Амджада так, что они сделались как бы одним существом, а казначей обнажил
меч и хотел ударить, но вдруг его конь умчался в пустыню (а он стоил тысячу
динаров, и на нем было великолепное седло, стоящее больших денег). И казначей
выронил из рук меч и побежал за своим конём…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести двадцать третья ночь
Когда же настала двести двадцать третья ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что казначей побежал вслед за конём (а душа
его пылала) и до тех пор бежал за ним, чтобы схватить его, пока конь не вошёл в
заросль, и казначей вошёл в эту Заросль вслед за ним. И конь прошёл на середину
заросли и ударил ногою об землю, и поднялась пыль, и взвилась, и взлетела
вверх, а конь стал храпеть, сопеть и ржать и распаляться.
А в этой заросли был лев, очень страшный, безобразный видом,
и у него глаза метали искры а морда была мрачная, и вид его ужасал души. И
казначей обернулся и увидел, что этот лев направляется к нему. И не знал
казначей, куда бежать из его лап, и не было у него меча. И казначей воскликнул:
«Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Эта беда случилась со
мной лишь из-за аль-Амджада и аль-Асада, и эта поездка была Злосчастной с
самого начала!»
А аль-Амджада и аль-Асада палил зной, и они чувствовали
сильную жажду, так что даже высунули языки. И они стали звать на помощь, но
никто не помог им. И тогда они воскликнули: «О, если бы нас убили, мы
избавились бы от Этого! Но мы не знаем, куда умчался конь, и казначей побежал
за ним и оставил нас связанными. Если бы он пришёл и убил нас, это было легче,
чем выносить такую муку!»
«О брат мой, – сказал аль-Асад, – потерпи: скоро
придёт к нам облегченье от Аллаха, великого, славного, ведь конь умчался не
иначе как по милости Аллаха, а мучит нас только жажда».
И он встряхнулся и задвигался направо и налево, и его узы
развязались, и тогда он поднялся и развязал узы своего брата, а затем взял меч
эмира и сказал своему брату: «Клянусь Аллахом, мы не уйдём отсюда, пока не
выясним и не узнаем, что с ним случилось!»
И они пошли по следам везиря, а следы привели их к Заросли,
и братья сказали один другому: «Поистине, конь и казначей не прошли дальше этой
заросли». – «Постой здесь, – сказал аль-Асад своему брату, – а я
пойду в заросль и посмотрю эмира». Но аль-Амджад воскликнул:
«Я не дам тебе войти в неё одному, и мы войдём только оба!
Если мы спасёмся, то спасёмся вместе, а если погибнем, то погибнем вместе».
И оба вошли и увидели, что лев уже бросился на казначея, и
тот был под ним словно воробей, но только од молил Аллаха и показывал рукою на
небо. И, когда альАмджад увидел это, он схватил меч и, бросившись на льва,
ударил его мечом между глаз, и лев упал и растянулся на Земле.
Эмир поднялся, дивясь этому делу, и увидел аль-Амджада и
аль-Асада, сыновей своего господина, которые стояли перед ним. И он кинулся им
в ноги и воскликнул:
«Клянусь Аллахом, о господа мои, не годится, чтобы я
допустил с вами крайность, убивши вас! Да не будет того, кто вас убьёт! Я
выкуплю вас своей душой…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Двести двадцать четвёртая ночь
Когда же настала двести двадцать четвёртая ночь, она
сказала: Дошло до меня, о счастливый царь, что казначей сказал аль-Амджаду и
аль-Асаду: «Я выкуплю вас своей душой!» – а затем он поднялся в тот же час и
минуту и обнял их и спросил, каким образом они развязали на себе узы и явились.
И братья рассказали ему, что они почувствовали жажду и узы развязались на одном
из них, и тот развязал другого благодаря чистоте их намерений, а потом они
пошли по следу и пришли к нему.
И казначей, услышав эти слова, поблагодарил братьев за их
поступок и вышел с ними из заросли, и, оказавшись вне заросли, они сказали ему:
«О дядюшка, сделай так, как тебе велел наш отец», но казначей воскликнул: «Не
допусти Аллах, чтобы я приблизился к вам со злом! Знайте, что я хочу снять с
вас одежду и одеть вас в свою одежду, а потом я наполню две бутылки кровью льва
и пойду к царю и скажу ему: „Я убил их“. А вы идите странствовать по городам:
земли Аллаха просторны, и знайте, о господа мои, что разлука с вами мне
тяжела».
И потом все заплакали, – и казначей и оба юноши, –
и они сняли с себя одежды, и казначей одел их в своё платье. И он отправился к
царю, захватив с собою их платье, и завязал платье каждого в узел, и наполнил
бутылки львиной кровью, и узлы он положил перед собою, на спину коня.
И казначей, простившись с братьями, поехал, направляясь в
город, и ехал до тех пор, пока не вошёл к царю. Он поцеловал перед ним землю, и
царь увидал, что лицо у него изменилось (а было это из-за того, что случилось у
него со львом), и подумал, что это потому, что он убил его сыновей. И царь
обрадовался и спросил его: «Сделал ли ты то дело?» И казначей ответил: «Да, о
владыка наш!» – и протянул ему узлы, в которых была одежда и бутылки,
наполненные кровью.
«Как они себя показали и поручили ли они тебе чтонибудь?» –
спросил царь. И казначей ответил: «Я нашёл их терпеливыми, отдавшимися тому,
что их постигло, и они сказали мне: „Нашему отцу простительно. Передай ему от
нас привет и скажи ему: „Ты не ответствен за то, что убил нас, и за нашу
кровь“. И мы поручаем тебе передать ему такие два стиха“. Вот они:
«Знай, женщины-дьяволы, для нас
сотворённые, —
Спаси же, Аллах, меня от козней
шайтанов!
Причина всех бед они, возникших среди
людей,
И в жизни людей земной и в области
веры».
И, услыхав от казначея эти слова, царь надолго опустил
голову к земле, и понял он, что эти слова его детей указывают, что они были
убиты несправедливо. И он подумал о кознях женщин и их хитростях и, взяв узлы,
развязал их и принялся рассматривать одежду своих сыновей и плакать…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести двадцать пятая ночь
Когда же настала двести двадцать пятая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о великий царь, что царь Камар-аз-Заман развязал узлы и стал
рассматривать одежду своих сыновей и плакать. И он развернул одежду своего сына
аль-Асада и нашёл у него в кармане бумажку, написанную почерком своей жены
Будур, и в ней были ленты из её волос. И царь развернул бумажку и прочитал её
и, поняв её смысл, узнал, что с сыном аль-Асадом поступлено несправедливо.
Потом он обыскал свёрток одежды аль-Амджада и нашёл у него в кармане бумажку,
написанную рукою своей жены Хаятан-Нуфус, и в бумажке были ленты из её волос. И
он развернул бумажку и, прочитав её, понял, что с его сыном поступили
несправедливо.
Тогда он ударил рукою об руку и воскликнул: «Нет мощи и
силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого! Я убил обоих своих детей
безвинно». И он принялся бить себя по щекам, восклицая: «Увы, мои дети! Увы,
долгая печаль моя!» – и велел построить две гробницы в одной комнате и назвал
её Домом печалей. И он написал на гробницах имена своих детей и, бросившись на
могилу альАмджада, заплакал и застонал и зажаловался и произнёс такие стихи:
«О месяц мой! Под прахом сокрылся он,
О нем рыдают звезды блестящие.
О ветвь моя! Не может, как нет её,
Изгиб коснуться взора смотрящего.
Очам не дам ревниво я зреть тебя,
Пока миров не стану других жильцом.
И утонул в слезах я бессонницы,
И потому в аду себя чувствую»
Потом он бросился на могилу аль-Асада и стал плакать и
стонать и жаловаться и пролил слезы и произнёс такие стихи:
«Хотел бы я разделить с тобою смерть
твою,
Но Аллах хотел не того, чего хотел я.
Зачернил я все меж просторным миром и
взглядом глаз,
А все чёрное, что в глазах
моих, – то стёрлось.
До конца излить не могу я слезы, коль
плачу я, —
Ведь душа моя пошлёт им подкрепленье.
О, смилуйся и дай увидеть ты там
себя,
Где сходны все – и господа и слуги».
И после этого царь принялся ещё сильнее стонать и плакать, а
окончив плакать и говорить стихи, он оставил любимых и друзей и уединился в
доме, который назвал Домом печалей, и стал там оплакивать своих детей,
расставшись с жёнами, друзьями и приятелями.
Вот что было с ним.
Что же касается аль-Амджада и аль-Асада, то они, не
переставая, шли в пустыне и питались злаками земли, а пили остатки дождей в
течение целого месяца, пока их путь не привёл их к горе из чёрного кремня,
неведомо где кончавшейся. А дорога у этой горы разветвлялась: одна дорога
рассекала гору посредине, а другая шла на вершину её. И братья пошли по дороге,
которая вела наверх, и шли по ней пять дней, но не видели ей конца, и их
охватила слабость от утомления, так как они не были приучены ходить по горам
или в другом месте.
И когда они потеряли надежду достичь конца этой горы, братья
вернулись и пошли по дороге, которая проходила посреди горы…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести двадцать шестая ночь
Когда же настала двести двадцать шестая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что когда аль-Амджад и аль-Асад, дети
Камараз-Заман вернулись с дороги, шедшей по горе вверх, на ту дорогу, что
проходила посреди горы, они шли по ней весь этот день, до ночи. И аль-Асад
устал от долгой ходьбы и сказал своему брату: „О брат мой, я не могу больше
идти, так как очень слаб“, – и аль-Амджад ответил: „О брат мой, укрепи
свою душу: быть может, Аллах нам облегчит“.
И они прошли некоторое время ночью, и мрак сгустился над
ними, и аль-Асад почувствовал сильную усталость, сильнее которой не бывает, и
сказал: «О брат мой, я устал и утомился от ходьбы», – и он бросился на
землю и заплакал. И брат его аль-Амджад понёс его и то шёл, неся своего брата,
то садился отдыхать, пока не наступило утро.
И тогда он поднялся с ним на гору, и они увидели там ручей
текущей воды, а подле него гранатовое дерево и михраб, и не верилось им, что
они это видят. А потом они сели у этого ручья, напились из него воды и поели
гранатов с того дерева и спали в этом месте, пока не взошло солнце.
Тогда они сели и умылись в ручье и поели тех гранатов, что
росли на дереве, и проспали до вечера, и хотели идти, но аль-Асад не мог идти,
и у него распухли ноги. И братья пробыли в этом месте три дня, пока не
отдохнули, а затем они шли по горе в течение дней и ночей, идя по вершине горы,
и погибали, томясь жаждой.
Но, наконец, показался вдали город, и они обрадовались и
продолжали идти, пока не достигли города, а приблизившись к нему, они
возблагодарили Аллаха великого, и аль-Амджад сказал аль-Асаду: «О брат мой,
сядь здесь, а я пойду и отправлюсь в город и посмотрю, что это за город и кому
он принадлежит и где мы находимся на обширной земле Аллаха. Мы узнаем, через
какие мы прошли страны, пересекая эту гору: ведь если бы мы шли вокруг её
подножия, мы бы не достигли этого города в целый год. Хвала же Аллаху за
благополучие». – «О брат мой, – сказал аль-Асад, – никто не
спустится и не войдёт в этот город, кроме меня. Я выкуп за тебя, и, если ты
меня оставишь и сейчас спустишься и скроешься от меня, я буду делать тысячу предположений
и меня затопят мысли о тебе. Я не могу вынести, чтобы ты от меня удалился». И
аль Амджад сказал ему: «Иди и не задерживайся!»
И аль-Асад спустился с горы, взяв с собой денег, и оставил
брата ожидать его. И он пошёл и шёл под горой, не переставая, пока не вошёл в
город и не прошёл по его переулкам. И по дороге его встретил один человек
глубокий старец, далеко зашедший в годах, и борода
спускалась ему на грудь и была разделена на две части, а в руках у старика был
посох, и одет был старик в роскошную одежду, а на голове у него был большой
красный тюрбан. И, увидев этого старика, аль-Асад подивился его одеянию и
облику и, подойдя к нему, приветствовал его и спросил: «Где дорога на рынок, о
господин мой?» – и когда старик услыхал его слова, он улыбнулся ему в лицо и
сказал:
«О дитя моё, ты как будто чужеземец?» – «Да, я
чужеземец», – ответил ему аль-Асад…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести двадцать седьмая ночь
Когда же настала двести двадцать седьмая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что старик, встретивший аль-Асада, улыбнулся
ему в лицо и сказал: „О дитя моё, ты как будто чужеземец?“ – и аль-Асад отвечал
ему „Да, я чужеземец“. – „О дитя моё, – сказал старик, – ты
возвеселил наши земли и заставил тосковать земли твоих родных. Чего же ты
хочешь на рынке?“ – „О дядюшка, – ответил аль-Асад, – у меня есть
брат, которого я оставил на горе. Мы идём из далёких стран, и путешествию
нашему уже три месяца, и когда мы подошли к этому городу, я оставил моего
старшего брага на горе и пришёл сюда купить еды и ещё кое-чего и вернуться к
брату, чтобы мы могли этим питаться“.
И старик сказал ему: «О дитя моё, радуйся полному
благополучию и узнай, что я устроил пир и у меня много гостей и я собрал для
пира самые лучшие и прекрасные кушанья, которых желают души. Не хочешь ли ты
отправиться со мною в моё жилище? Я дам тебе то, что ты хочешь, и не возьму от
тебя ничего и никакой платы и расскажу тебе о положении в этом городе. Хвала
Аллаху, о дитя моё, что я нашёл тебя и никто тебя не нашёл, кроме меня». –
«Совершай то, чего ты достоин, и поспеши, так как мой брат меня ожидает и его
ум целиком со мной», – ответил аль-Асад.
И старик взял его за руку и повернул с ним в узкий переулок.
И он стал улыбаться в лицо аль-Асаду и говорил ему: «Слава Аллаху, который спас
тебя от жителей этого города!» – и до тех пор шёл с ним, пока не вошёл в
просторный дом, где был зал.
И вдруг посреди нею оказалось сорок стариков, далеко
зашедших в годах, которые сидели все вместе, усевшись кружком, и посреди горел
огонь, и старики сидели вокруг огня и поклонялись ему, прославляя его.
И когда аль Асад увидел это, он оторопел и волосы на его
теле поднялись, и не знал он, каково их дело, а старик закричал этим людям: «О
старцы огня, сколь благословен Этот день!» Потом он крикнул: «Эй, Гадбан!» – и
к нему вышел чёрный раб высокого роста, ужасный видом, с хмурым лицом и плоским
носом. И старик сделал рабу знак, и тот повернул аль-Асада к себе спиною и
крепко связал его, а после этого старик сказал рабу: «Спустись с ним в ту
комнату, которая под землёю, и оставь его там, и скажи такой-то невольнице,
чтобы она его мучила и ночью и днём».
И раб взял аль-Асада и, отведя его в ту комнату, отдал его
невольнице, и та стала его мучить и давала ему есть одну лепёшку рано утром и
одну лепёшку вечером, а пить – кувшин солёной воды в обед и такой же вечером. А
старики сказали друг другу: «Когда придёт время праздника огня, мы зарежем его
на горе и принесём его в жертву огню».
Однажды невольница спустилась к нему и стала его больно
бить, пока кровь не потекла из его боков и он не потерял сознанье, а потом она
поставила у него в головах лепёшку и кувшин солёной воды и ушла и оставила его.
И аль Асад очнулся в полночь и нашёл себя связанным и побитым, и побои причиняли
ему боль. И он горько заплакал и вспомнил своё прежнее величие, и счастье, и
власть, и господство, и разлуку с отцом и со своей былой властью…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести двадцать восьмая ночь
Когда же настала двести двадцать восьмая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Асад увидел себя связанным и
побитым, и причиняли ему боль. И он вспомнил своё прежнее величие, и счастье, и
славу, и господство и заплакал и произнёс, испуская вздохи, такие стихи:
«Постой у следов жилья и там
расспроси о нас —
Не думай, что мы в жильё, как прежде,
находимся
Теперь разлучитель рок заставил
расстаться нас,
И души завистников о нас не
злорадствуют.
Теперь меня мучает бичами презренная,
Что сердце своё ко мне враждою
наполнила.
Но, может быть, нас Аллах с тобою
сведёт опять
И карой примерною врагов оттолкнёт от
нас».
И, окончив свои стихи, аль-Асад протянул руку и нашёл у себя
в головах лепёшку и кувшин солёной воды. Он поел немного, чтобы заполнить
пустоту и удержать в себе дух, и выпил немного воды и до самого утра
бодрствовал из-за множества клопов и вшей.
А когда наступило утро, невольница спустилась к нему и
переменила на нем одежду, которая была залита кровью и прилипла к его коже, так
что кожа его слезла вместе с рубахой. И аль-Асад закричал и заохал и
воскликнул: «О владыка, если это угодно тебе, то прибавь мне ещё! О господи, ты
не пренебрежёшь тем, кто жесток со мной, – возьми же с него за меня
должное». И затем он испустил вздохи и произнёс такие стихи:
«К твоему суду терпелив я буду, о бог
и рок,
Буду стоек я, коль угодно это,
господь, тебе.
Я вытерплю, владыка мой, что суждено,
Я вытерплю, хоть ввергнут буду в
огонь гада,
И враждебны были жестокие и злы ко
мне,
Но, быть может, я получу взамен блага
многие.
Не можешь ты, о владыка мой,
пренебречь дурным,
У тебя ищу я прибежища, о господь
судьбы!»
И слова другого:
«К делам ты всем повернись спиной,
И дела свои ты вручи судьбе.
Как много дел, гневящих нас,
Приятны нам впоследствии.
Часто тесное расширяется,
А просторный мир утесняется.
Что хочет, то и творит Аллах,
Не будь же ты ослушником.
Будь благу рад ты скорому —
Забудешь все минувшее».
А когда он окончил свои стихи, невольница стала бить его,
пока он не потерял сознания, и бросила ему лепёшку и оставила кувшин солёной
воды и ушла от него. И остался он одиноким, покинутым и печальным, и кровь
текла из его боков, и он был заковал в железо и далёк от любимых.
И, заплакав, он вспомнил своего брата и прежнее величие…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести двадцать девятая ночь
Когда же настала двести двадцать девятая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что альАсад вспомнил своего брата и прежнее
своё обличие и принялся стонать и жаловаться, и охать и плакать, и, проливая
слезы, произнёс такие стихи:
«Дай срок, судьба! Надолго ль зла и
враждебна ты
И доколе близких приводишь ты и
уводишь вновь?
Не пришла ль пора тебе сжалиться над
разлучённым
И смягчиться, рок, хоть душа, как
камень, крепка твоя?
Огорчила ты мной любимого, тем
обрадовав
Всех врагов моих, когда беды мне
причинила ты,
И душа врагов исцелилась, как
увидели,
Что в чужой стране я охвачен
страстью, один совсем.
И мало им постигших меня горестей,
Отдаления от возлюбленных и очей
больных,
Сверх того постигла тюрьма меня, где
так тесно мне,
Где нет друга мне, кроме тех, кто в
руки впивается,
И слез моих, что текут как дождь из
облака,
И любовной жажды, огнём горящей,
негаснущим.
И тоски, и страсти, и мыслей вечных о
прошлых днях,
И стенания и печальных вздохов и
горестных.
Я борюсь с тоской и печалями
изводящими
И терзаюсь страстью, сажающей,
поднимающей.
Не встретил я милосердого и мягкого,
Кто бы сжалился и привёл ко мне
непослушного.
Найдётся ль друг мне верный, меня
любящий,
Чтоб недугами и бессонницей был бы
тронут он?
Я бы сетовал на страдания и печаль
ему,
А глаза мои вечно бодрствуют и не
знают сна.
И продлилась ночь с её пытками, и,
поистине,
На огне заботы я жарюсь ведь
пламенеющей.
Клопы и блохи кровь мою всю выпили,
Как пьют вино из рук гибкого, чьи
ярки уста.
А плоть моя, что покрыта вшами,
напомнит вам
Деньги сироты в руках судей
неправедных.
И в могиле я, шириной в три локтя,
живу теперь,
То мне кровь пускают, то цепью тяжкой
закован я,
И вино мне – слезы, а цепь моя мне
музыка,
На закуску – мысли, а ложе мне –
огорчения».
А окончив своё стихотворение, нанизанное и рассыпанное, он
стал стонать и сетовать и вспомнил, каково было ему прежде и как постигла его
разлука с братом. И вот то, что было с ним.
Что же касается его брата аль-Амджада, то он прождал своего
брата аль-Асада до полудня, но тот не вернулся к нему, и тогда сердце
аль-Амджада затрепетало, и усилилась у него боль от разлуки, и он пролил
обильные слезы…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Ночь, дополняющая до двухсот тридцати
Когда же настала ночь, дополняющая до двухсот тридцати, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что аль-Амджад прождал своего брата
аль-Асада до полудня, но тот не вернулся к нему, и сердце аль-Амджада
затрепетало, и усилилась боль от разлуки, и он пролил обильные слезы и стал
плакать и кричать: „Увы, мой братец, увы, мой товарищ! О горе мне! Как я
страшился разлуки!“
Потом он спустился с горы (а слезы текли у него по щекам) и
вошёл в город, и шёл по городу, пока не достиг рынка. И он спросил людей, как
называется этот город и кто его обитатели, и ему сказали: «Этот город
называется Город магов, и жители его поклоняются огню вместо всесильного
владыки». А потом аль-Амджад спросил про Эбеповый город, и ему сказали: «От
него до нас расстояние по суше – год, а по морю – шесть месяцев, и царя его
зовут Арманус, и теперь он сделался тестем одного султана и поставил его на
своё место, а того царя зовут Камар-азЗаман, и он справедлив, милостив и щедр,
и честен».
Когда аль-Амджад услышал упоминание о своём отце, он стал
плакать, стонать и жаловаться и не знал, куда ему направиться. Он купил себе
кое-чего поесть и зашёл в одно место, чтобы там укрыться, а затем сел и хотел
поесть, но, вспомнив своего брата, заплакал и поел через силу, лишь столько,
чтобы удержать в теле дух.
Затем он пошёл бродить по городу, чтобы узнать, что
случилось с его братом, и увидал одного человека, мусульманина, портного в
лавке. И он сел возле портного и рассказал ему свою историю, и портной сказал:
«Если он попал в руки кому-нибудь из магов, ты его вряд ли увидишь. Может быть,
Аллах сведёт тебя с ним. Не хочешь ли, о брат мой, поселиться у меня?» –
спросил он его потом. И аль-Амджад сказал: «Хорошо!» – и портной обрадовался
этому. И аль-Амджад провёл у портного несколько дней, и тот развлекал его и
призывал к стойкости и учил его шить, пока юноша не сделался искусным.
Однажды аль-Амджад вышел на берег моря и вымыл свою одежду
и, сходив в баню, надел чистое платье, а потом он вышел из бани и пошёл гулять
по городу. И он встретил по дороге женщину, красивую и прелестную, стройную и
соразмерную, на редкость прекрасную, которой нет подобия по красоте. И, увидав
аль-Амджада, женщина подняла с лица покрывало и сделала ему знак бровями и
глазами, бросая на него влюблённые взоры, и произнесла такие стихи:
«Потупил я взор, увидев, что ты
подходишь,
Как будто бы ты глаз солнца с небес,
о стройный!
Поистине, ты прекраснее всех
представших,
Вчера был хорош, сегодня ещё ты
лучше.
И если б красу на пять разделить, то
взял бы
Иосиф себе лишь часть, да и ту не
полной».
И когда аль-Амджад услышал речи женщины, его сердце
возвеселилось из-за неё, и члены его устремились к ней, и руки страстей стали
играть с ним, и он произнёс, указывая на неё, такие стихи:
«Перед розой щёк, в защиту ей,
терновый шип,
Так кто ж душе внушит своей сорвать
его?
Не протягивай к ней руки
своей, – надолго ведь
Разгорятся войны за то, что оком
взглянули мы.
Скажи же той, кто, обида нас,
соблазнила нас:
«Будь ты праведной, ты б сильней ещё
соблазнила нас»,
Закрывая лик, ты сбиваешь нас лишь
сильней с пути,
И считаю я, что с красой такой лучше
лик открыть.
Её лик, как солнце, не даст тебе на
себя взирать;
Лишь одетое тонким облаком, оно
явится.
Исхудавшие охраняются худобой своей,
Так спросите же охранявших стан, чего
ищем мы.
Коль хотят они истребить меня,
перестанут пусть
Быть врагами нам и оставят нас с этой
женщиной.
Не сразить им нас, если выступят
против нас они,
Как разят глаза девы с родинкой, коль
пойдут на нас».
Услышав от аль-Амджада это стихотворение, женщина испустила
глубокие вздохи и произнесла, указывая на него, такие стихи:
«Стезёю расставанья ты пошёл, а не я
пошла;
Любовь подари ты мне – пришла пора
верности,
О ты, что жемчужиной чела как заря
блестишь
И ночь посылаешь нам с кудрей на
висках твоих!
Ты образу идола заставил молиться
нас,
Смутив им: уже давно ты смуту зажёг
во мне.
Не диво, что жар любви сжёг сердце
моё теперь —
Огня лишь достоин тот, кто идолам
молится,
Без денег подобных мне и даром ты
продаёшь,
Ух если продашь меня, так цену мою
возьми».
И когда аль-Амджад услышал от неё такие слова, он спросил
её: «Ты ли придёшь ко мне, или я приду к тебе?» – и женщина склонила от стыда
голову к земле и прочитала слова его: «Велик он! Мужчины да содержат женщин на
то, в чем Аллах дал им преимущество друг перед другом».
И аль-Амджад понял её намёк…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести тридцать первая ночь
Когда же настала двести тридцать первая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что альАмджад понял намёк женщины и узнал,
что она хочет пойти с ним туда, куда он пойдёт, и решил подыскать для женщины
место, но ему было стыдно идти с ней к портному, своему хозяину.
И он пошёл впереди, а она – сзади, и он ходил с нею из
переулка в переулок и из одного места в другое, пока женщина не устала и не
спросила: «О господин, где твой дом?» – «Впереди, – отвечал
аль-Амджад, – до него осталось немного». И он свернул с нею в красивый
переулок и прошёл (а женщина позади него) до конца переулка, и оказалось, что
он не сквозной. «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!» –
воскликнул альАмджад, а затем он повёл глазами вокруг себя и увидел в конце
переулка большие ворота с двумя скамьями, но только ворота были заперты.
И аль-Амджад сел на одну из скамей, и женщина села на другую
и спросила: «О господин мой, чего ты дожидаешься?» – и аль-Амджад надолго
склонил голову к земле, а затем поднял голову и сказал: «Я жду моего
невольника: ключ у него, и я сказал ему: „Приготовь нам еду и питьё и цветов к
вину, когда я выйду из бани“. И он подумал про себя: „Может быть, ей не
захочется долго ждать, и она уйдёт своей дорогой и оставит меня в этом месте, и
я тоже уйду своей дорогой“.
А когда время показалось женщине долгим, она сказала: «О
господин, твой невольник заставил нас ждать, сидя в переулке», – и подошла
к дверному засову с камнем. «Не торопись, подожди, пока придёт невольник!» –
сказал ей аль-Амджад, но она не стала слушать его слов и, ударив камнем по
засову, разбила его пополам – и ворота распахнулись. «И как это тебе пришло в
голову это сделать?» – спросил её аль-Амджад, а она воскликнула: «Ой, ой
господин мой, а что же случилось? Не твой ли это дом и не твоё ли жилище?» –
«Да, – отвечал аль-Амджад, – но не нужно было ломать засов».
И потом женщина вошла в дом, а аль-Амджад остался,
растерянный, так как он боялся хозяев дома, и не знал, что делать. «Почему ты
не входишь, о свет моего глаза и последний вздох моего сердца?» – спросила его
женщина, и аль-Амджад ответил: «Слушаю и повинуюсь, но только невольник
задержался, и я не знаю, сделал ли он что-нибудь из того, что я ему приказал,
или нет».
И он вошёл с женщиной в дом, в величайшем страхе перед
хозяевами жилища. А войдя в дом, он увидел прекрасную комнату с четырьмя
портиками, расположенными друг против друга. И в комнате были чуланчики и
скамейки, устланные коврами из шелка и парчи, а посреди неё был драгоценный
водоём, по краям которого были расставлены подносы, украшенные камнями и
драгоценностями и наполненные плодами и цветами, а рядом с подносами были
сосуды для питья, и, кроме того, там был подсвечник со вставленной в него
свечой. И все помещение было полно дорогими материями, и там были сундуки и
кресла, и на каждом кресле был узел, а на узле мешок полный дирхемов, золота и
динаров, и дом свидетельство вал о благосостоянии его владельца, так как пол в
нем был выстлан мрамором.
И когда аль-Амджад увидел это, он пришёл в замешательство и
воскликнул про себя: «Пропала моя душа! Поистине, мы принадлежим Аллаху и к
нему возвращаемся!» А что до женщины, то, увидев это помещение, она
обрадовалась сильной радостью, больше которой не бывает, и сказала: «Клянусь
Аллахом, о господин мой, твой невольник ничего не упустил: он вымел комнату,
сварил кушанье и приготовил плоды, и я пришла в самое лучшее время». Но
аль-Амджад не обратил на неё внимания, так как его сердце было отвлечено
страхом перед хозяевами дома. И женщина сказала ему: «Ой, господин мой, сердце
моё, чего ты так стоишь?» – а затем она испустила крик и дала аль-Амджаду
поцелуй, щёлкнувший, как разбиваемый орех, и сказала: «О господин мой, если ты
условился с другой, то я выпрямлю спину и буду ей служить».
И аль-Амджад засмеялся, хотя сердце его было полно гнева, а
затем он вошёл и сел, отдуваясь и думая про себя: «О злое убийство, что ждёт
меня, когда придёт хозяин дома!» И женщина села с ним рядом и стала играть и
смеяться, и аль-Амджад был озабочен и нахмурен и строил насчёт себя тысячу
расчётов, думая: «Хозяин дома обязательно придёт, и что я ему скажу? Он
обязательно убьёт меня, без сомнения, и моя душа пропадёт».
А женщина поднялась и, засучив рукава, взяла столик и
накрыла его скатертью и уставила кушаньями и стала есть и сказала аль-Амджаду:
«Ешь, о господин мой!» И аль-Амджад подошёл, чтобы поесть, но еда не была ему
приятна, и он поглядывал в сторону двери, пока женщина не поела досыта. И она
убрала столик и, подав блюдо с плодами, принялась закусывать, а затем подала
напитки и, открыв кувшин, наполнила кубок и протянула его альАмджаду. И
аль-Амджад взял кубок, говоря про себя: «Увы, увы мне, когда хозяин этого дома
придёт и увидит меня!»
И глаза его были устремлены в сторону входа, и кубок был у
него в руке, и когда он так сидел, вдруг пришёл хозяин дома. А это был мамлюк[253], один из вельмож в
городе, – он был конюшим у паря, – и эта комната была приготовлена им
для удовольствия, чтобы его грудь там расправлялась и он мог бы уединяться в
ней с кем хотел. А в этот день он послал к одному из своих возлюбленных, чтобы
тот пришёл к нему, и приготовил для него это помещение. И звали этого мамлюка
Бахадур, и был он щедр на руку, раздавал милостыню и оказывал благодеяния. И
когда он подошёл близко…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести тридцать вторая ночь
Когда же настала двести тридцать вторая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Бахадур, хозяин дома, конюший,
подошёл к воротам дома и увидел, что ворота открыты, он стал входить
понемногу-понемногу и, вытянув голову, посмотрел и увидел аль-Амджада и
женщину, и перед ними блюдо с плодами и кувшины, я аль-Амджад в ту минуту
держал кубок, а глаза его были направлены к двери. И когда глаза аль-Амджада
встретились с глазами хозяина дома, его лицо пожелтело, и у него Задрожали
поджилки, а Бахадур, увидев, что он пожелтел и изменился в лице, сделал ему
знак, приложив ко рту палец, что значило: „Молчи и подойди ко мне!“
И аль-Амджад выпустил из руки кубок и поднялся, а женщина
спросила его: «Куда?» – и он покачал головой и сделал ей знак, что идёт отлить
воду, а потом он вышел в проход, босой, и, увидав Бахадура, понял, что это
хозяин дома. И он поспешил к нему и поцеловал ему руки и воскликнул: «Ради
Аллаха, господин мой, прежде чем причинить мне вред, выслушай, что я скажу». И
затем он рассказал ему свою историю, с начала до конца, и сообщил, почему он
покинул свою землю и царство, и сказал, что он вошёл в дом не по своей воле, но
что эта женщина сломала засов и открыла ворота и совершила все эти поступки.
И когда Бахадур услышал слова аль-Амджада и узнал о том, что
с ним случилось и что он царский сын, он почувствовал к нему влечение и пожалел
его и сказал: «Выслушай, о Амджад, мои слова и повинуйся мне, и тогда я ручаюсь
за твою безопасность от того, чего ты боишься, а если ты меня не послушаешься,
я убью тебя». – «Приказывай мне, что хочешь, я не ослушаюсь тебя никогда,
так как я отпущенник твоего великодушия», – ответил ему аль-Амджад. И
Бахадур сказал: «Войди сейчас в дом и садись на то место, где ты был, и
успокойся, а я войду к тебе (а зовут меня Бахадур), и когда я войду к тебе, начни
меня ругать и кричать на меня и скажи: „Почему ты задержался до этого времени?“
– и не принимай от меня оправданий, но побей меня, а если ты меня пожалеешь, я
лишу тебя жизни. Входи же и веселись, и все, что ты ни потребуешь, ты тотчас же
найдёшь перед собой готовым. Проведи эту ночь, как ты любишь, а завтра
отправляйся своей дорогой; все это я делаю из уважения к тому, что ты на
чужбине, ибо я люблю чужеземцев и обязан оказывать им почёт».
И аль-Амджад поцеловал Бахадуру руки и вошёл, и лицо его
облачилось в румянец и белизну, и, едва войдя, он сказал женщине: «О госпожа
моя, ты развеселила моё обиталище, и это благословенная ночь». А женщина
ответила: «Поистине, удивительно, что ты теперь проявил ко мне дружбу!» –
«Клянусь Аллахом, о госпожа, – сказал аль-Амджад, – я думал, что мой
невольник Бахадур взял у меня драгоценные ожерелья, каждое ожерелье ценою в
десять тысяч динаров, а сейчас я вышел, раздумывая об Этом, и стал искать и
нашёл их на месте. Я не знаю, почему мой невольник задержался до сего времени,
и обязательно нужно будет его наказать».
И женщина успокоилась после слов аль-Амджада, и они стали
играть, пить и веселиться, и наслаждались, пока не приблизился закат солнца. И
тогда к ним вошёл Бахадур (а он переменил на себе одежду и подпоясался и надел
на ноги туфли, как обычно для невольников) и, поздоровавшись, поцеловал землю и
заложил руки за спину, понурив голову, как тот, кто признает свою вину. И
альАмджад взглянул на него гневным взором и сказал: «О сквернейший из
невольников, почему ты опоздал?» – а Бахадур ответил: «О господин мой, я был
занят стиркой платья и не знал, что ты здесь, так как мы сговорились с тобою
встретиться вечером, а не днём». И аль-Амджад закричал на него и сказал: «Ты
лжёшь, о сквернейший из невольников, клянусь Аллахом, я обязательно тебя
побью!»
И он поднялся и, разложив Бахадура на полу, взял палку и
стал осторожно бить его, но тут женщина встала, вырвала палку из его рук и
принялась жестоко бить Бахадура, так что тому стало больно от побоев и у него
потекли слезы. И он начал звать на помощь, скрипя зубами, а аль-Амджад кричал
женщине: «Не надо!» – но та говорила: «Дай мне утолить мой гнев на него!» Потом
альАмджад выхватил палку из рук женщины и оттолкнул её, а Бахадур поднялся,
утёр с лица слезы и почтительно простоял некоторое время перед ними обоими, а
затем он вытер в комнате пол и зажёг свечи.
И всякий раз, как Бахадур входил или выходил, женщина
принималась ругать и проклинать его, а аль-Амджад сердился на неё и говорил:
«Заклинаю тебя Аллахом великим, оставь моего невольника – он к этому не
приучен». И они все время пили и ели, а Бахадур им прислуживал до полуночи,
пока не устал от службы и побоев.
И он заснул посреди комнаты и стал храпеть и хрипеть, а
женщина напилась пьяная и сказала аль-Амджаду: «Встань, возьми этот меч, что
висит там, и отруби голову твоему невольнику, а если ты этого не сделаешь, я
устрою так, что погибнет твоя душа». – «И что это тебе вздумалось убивать
моего невольника?» – спросил аль-Амджад, и женщина воскликнула: «Удовольствие не
будет полным, если я не убью его, и если ты не встанешь, встану я и убью
его». – «Заклинаю тебя Аллахом, не делай этого», – сказал аль-Амджад,
но женщина воскликнула: «Этого не миновать!»
И, взяв меч, она обнажила его и собралась было убить
Бахадура. И аль-Амджад сказал про себя: «Этот человек сделал нам добро и
защитил нас и был с нами милостив и сделал себя моим невольником; как же мы
воздадим ему убийством? Не бывать этому никогда!» – «Если ты считаешь, что
смерть моего невольника неизбежна, то я имею больше права убить его, чем
ты», – сказал он женщине, а затем он взял меч у неё из рук и, подняв меч,
ударил женщину по шее и отмахнул ей голову от тела.
И голова её упала на хозяина дома, и тот проснулся и сел и
открыл глаза и увидел, что аль-Амджад стоит и меч в его руке окрашен кровью.
Потом он взглянул на девушку и, увидев, что она убита, спросил про неё
аль-Амджада, и тот повторил ему её историю и сказал: «Она отвергла все, кроме
твоего убийства, и вот воздаяние ей». И Бахадур поднялся и поцеловал аль-Амджада
в голову и сказал: «О господин, что, если бы ты простил её! Теперь остаётся
только одно: сейчас же вынести её, пока не пришло утро».
И Бахадур подпоясался и, взяв труп женщины, завернул в
халат, положил в корзину и понёс. «Ты чужеземец и никого не знаешь, –
сказал он аль-Амджаду, – сиди же на месте и жди меня до зари. Если я
вернусь, то непременно сделаю тебе много добра и постараюсь выяснить, что
случилось с твоим братом, а если солнце взойдёт и я не вернусь к тебе, то знай,
что со мною кончено. Мир тебе, и этот дом тогда твой, и тебе принадлежит все,
какое есть в нем имущество и материи».
Потом Бахадур понёс корзину и вышел из дома. Он прошёл с
корзиной по рынкам и направился с нею по дороге к солёному морю, чтобы бросить
её туда, и, подойдя уже близко к морю, он обернулся и увидел, что вали
стражники окружили его. И, узнав Бахадура, они удивились, а открыв корзину,
увидели в ней убитую, и тогда они схватили Бахадура и всю ночь продержали его в
железных цепях, до утра.
А потом они отвели его к царю, вместе с корзиной, которая
была все в том же виде, и осведомили его, в чем дело, и, увидав это, царь очень
рассердился и воскликнул:
«Горе тебе, ты постоянно так делаешь, – убиваешь людей
и кидаешь их в море и забираешь все их имущество. Сколько ты уже совершил
убийств раньше этого!» И Бахадур опустил голову…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести тридцать третья ночь
Когда же настала двести тридцать третья ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что Бахадур опустил голову перед царём, и
царь закричал на него и спросил: „Горе тебе, кто убил эту женщину?“ – „О
господин мой, – отвечал Бахадур, – я убил её, и нет мощи и силы,
кроме как у Аллаха, высокого, великого!“ И царь рассердился на него и велел его
повесить, и палач увёл его, так как царь приказал ему это, и вали пошёл вместе
с глашатаем, который кричал в переулках города, чтобы выходили смотреть на
Бахадура, царского конюшего, и его водили по переулкам и рынкам.
Вот что было с Бахадуром. Что же касается аль-Амджада, то,
когда наступил день и поднялось солнце, а Бахадур не вернулся к нему, он
воскликнул: «Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха, высокого, великого!
Посмотреть бы, что с ним сделалось и что случилось» И когда он так размышлял,
вдруг закричал глашатай, чтобы выходили смотреть на Бахадура (а его вешали
среди дня), и, услышав Это, аль Амджад заплакал и воскликнул: «Поистине, мы
принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Он захотел погубить себя без вины,
из-за меня, а ведь это я убил её. Клянусь Аллахом, не бывать этому никогда»
И он вышел из дома и запер его и шёл по городу, пока не
пришёл к Бахадуру. И тогда он остановился перед вали и сказал ему. «О господин,
не убивай Бахадура, – он невинен. Клянусь Аллахом, никто не убивал её,
кроме меня» И, услышав его слова, вали взял его вместе с Бахадуром и отвёл
обоих к царю и осведомил его о том, что он слышал от аль Амджада. Царь
посмотрел на аль Амджада и спросил его: «Это ты убил женщину?» И аль Амджад
ответил «Да!» – а царь сказал ему. «Расскажи мне, по какой причине ты убил её,
и говори правду». – «О царь, – сказал аль-Амджад, – со мной
случилась удивительная история и диковинное дело, и будь оно написано иглами в
уголках глаз, оно было бы назиданием для поучающихся».
А затем он рассказал царю свою историю и поведал ему, что
случилось с ним и с его братом, от начала до конца. И царь пришёл от этого в
крайнее изумление и сказал ему: «Знай, я понял, что тебя можно простить. Не
хочешь ли ты, о юноша, быть у меня везирем?» И аль-Амджад отвечал: «Слушаю и
повинуюсь!» – и царь наградил его дорогими одеждами и подарил ему красивый дом
и слуг и челядь и пожаловал ему все, в чем он нуждался, и назначил ему выдачи и
жалованье, и велел ему расследовать, что с его братом аль-Асадом.
И аль-Амджад сел на место везиря и творил справедливый суд,
и назначал, и отставлял, и давал, и отбирал, и он послал по улицам города
глашатая, чтобы тот кричал о его брате аль Асаде, и глашатай несколько дней
кричал на площадях и рынках, но не услышал вести об аль-Асаде и не напал на его
след.
Вот что было с аль-Амджадом.
Что же касается аль-Асада, то маги все время пытали его,
ночью и днём, вечером и утром, в течение целого года, пока не приблизился
праздник магов. И тогда маг Бахрам собрался в путешествие и снарядил корабль…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести тридцать четвёртая ночь
Когда же настала двести тридцать четвёртая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда маг Бахрам снарядил
корабль для путешествия, он взял аль-Асада, положил его в сундук и запер его в
нем и понёс его на корабль. А в ту» минуту, когда Бахрам переносил сундук, в
котором был аль-Асад, аль-Амджад, по предопределённой судьбе, стоял и смотрел
на море. И он увидел вещи, которые переносили на корабль, и душа его затрепетала,
и он велел своим слугам подать ему коня и выехал с толпою своих людей и
отправился к морю.
И он остановился перед кораблём мага и велел тем, кто был с
ним, взойти на корабль и обыскать его, и его люди взошли на корабль и обыскали
его целиком, но ничего не нашли на нем. И они пришли и осведомили об Этом
аль-Амджада, и тот сел на коня и повернул назад, направляясь домой, и когда он
прибыл в своё жилище и вошёл во дворец, его сердце сжалось. И он окинул дом
глазами и увидал там две строки, написанные на стене, и это было такое
двустишие:
Любимые, коль скрылись вы из глаз
моих,
То из сердца вы и души моей не
скроетесь.
Но оставили за собой меня вы
измученным,
И, у глаз моих отнявши сон, заснули
вы.
И, прочитав эти стихи, аль-Амджад вспомнил своего брата и заплакал,
и вот что было с ним.
Что же касается Бахрама-мага, то, взойдя на корабль, он
заорал и закричал на матросов, чтобы поскорее распускали паруса. И они
распустили паруса и поехали и ехали непрерывно в течение дней и ночей. А через
каждые два дня Бахрам вынимал из сундука аль-Асада и давал ему поесть немного
пищи и выпить немного воды. И они приблизились к Горе огня, и тут на них подул
ветер, и море взволновалось, и корабль сбился с пути, и они пошли не по своей
дороге и переехали в другое море.
Так они достигли города, построенного на берегу моря, и там
была крепость с окнами, выходившими на море, а управляла этим городом женщина,
которую звали царица Марджана. И капитан сказал Бахраму: «О господин, мы
сбились с дороги, и нам обязательно нужно пристать к этому городу, чтобы
отдохнуть, а после этого Аллах сделает, что хочет». И Бахрам отвечал:
«Прекрасно то, что ты решил, и как ты решишь, так и сделай». – «Когда
царица пришлёт спросить о нас, каков будет наш ответ?» – спросил капитан, и
Бахрам ответил: «У меня этот мусульманин, который с нами; мы оденем его в
одежду невольников и выведем его вместе с нами, и когда царица увидит его, она
подумает и спросит: „Это невольник?“ – и я скажу ей: „Я продавец невольников и
торгую ими. У меня было много невольников, и я продал их, и остался только Этот
невольник“. – „Это прекрасные речи“, – отвечал капитан.
И потом они подплыли к городу, спустили паруса и укрепили
якоря, и корабль остановился, и вдруг царица Марджана выехала к ним со своим
войском и остановилась подле корабля и крикнула капитана. И капитан поднялся к
ней и поцеловал землю меж её руками, а царица спросила его: «Что у тебя на этом
корабле и кто есть с тобою?» – «О царица времени, – отвечал
капитан, – со мною один торговец, который продаёт невольников», – и
царица крикнула: «Ко мне его!»
И вот Бахрам вышел к ней, а аль-Асад был с ним я шёл сзади,
в обличье невольника, и, подойдя к царице, Бахрам поцеловал землю и остановился
перед ней. «Каково твоё дело?» – спросила его царица, и он ответил: «Я торговец
рабами». И царица взглянула на аль-Асада и подумала, что это невольник. «Как
твоё имя?» – спросила она его.
И аль-Асада задушил плач, и он ответил: «Моё имя альАсад».
И сердце царицы устремилось к юноше, и она спросила: «Умеешь
ли ты писать?» – и аль-Асад ответил: «Да!»
И тогда царица подала ему чернильницу, калам и бумагу и
сказала: «Напиши что-нибудь, а я посмотрю», – и альАсад написал такие два
стиха:
«Что может придумать муж, раз вечно
течёт судьба
Враждебно к нему во всем? –
скажи, о смотрящий,
Бросает она его в пучину, связав его,
И молвит: «Смотри, смотри, в воде не
промокни».
И когда царица прочитала бумажку, она пожалела альАсада и
сказала Бахраму: «Продай мне этого невольника», но тот отвечал: «О госпожа, мне
невозможно его продать, так как я продал всех моих невольников и у меня остался
только этот». Тогда царица Марджана воскликнула: «Его непременно надо у тебя
взять, либо купить, либо отобрать как подарок!» – «Я его не продам и не
подарю!» – сказал Бахрам. Но царица взяла аль-Асада за руку и увела его и
поднялась с ним в крепость и послала сказать Бахраму: «Если ты не отчалишь
сегодня ночью от нашего города, я возьму все твоё достояние и разобью твой
корабль».
И когда это послание прибыло к Бахраму, он очень огорчился и
воскликнул: «Поистине, это нехорошее путешествие!» Потом он поднялся и
снарядился и взял всего, что ему было нужно, и стал ожидать, когда придёт ночь,
чтобы уехать, и сказал матросам: «Приготовьтесь и наполните бурдюки водой, и в
конце ночи мы двинемся». Рассказ об аль-Амджаде и аль-Асаде
И матросы стали делать свои дела, ожидая ночи, и ночь
пришла, и вот что было с матросами.
Что же касается царицы Марджаны, то она взяла аль-Асада и,
приведя его в крепость, отворила окна, выходившие на море, и велела невольницам
принести кушаний. И они принесли им кушаний, и оба поели, а затем царица велела
подать вино…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести тридцать пятая ночь
Когда же настала двести тридцать пятая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что царица Марджана велела невольницам
подать вино, и они его подали, и царица стала пить вместе с альАсадом. И Аллах
велик он и славен! – закинул ей в сердце любовь к Аль-Асаду, и она
принялась наполнять кубки и поить его, пока не исчез его разум. И аль-Асад
поднялся, желая исполнить нужду, и вышел из комнаты и, увидав открытую дверь,
прошёл в неё и пошёл дальше, и путь привёл его к большому саду, где были всякие
плоды и цветы. И аль-Асад сел под дерево и исполнил свою нужду, а потом он
подошёл к водоёму, бывшему в саду, и опрокинулся навзничь (а одежда на нем была
развязана), и его ударило воздухом, и он заснул, и пришла к нему ночь.
Вот что было с аль-Асадом. Что же касается Бахрама, то,
когда наступила ночь, он крикнул матросам на корабле: «Распускайте паруса и
поедем!» – а матросы ответили: «Слушаем и повинуемся, но только подожди, пока
мы наполним наши бурдюки, и тогда мы отчалим».
И затем матросы вышли с бурдюками, чтобы их наполнить, и
обошли вокруг крепости, но увидели только стены, окружающие сад. И они
взобрались на стены и спустились в сад я пошли по следам чьих-то ног, ведшим к
водоёму, и, придя сюда, они увидали аль-Асада, опрокинувшегося навзничь. И
матросы узнали его и обрадовались, и взяли юношу, наполнив сначала свои
бурдюки, и соскочили со стены, поспешно принесли его к Бахраму и сказали:
«Радуйся достижению желаемого и исцелению души. Твой барабан застучал, и твоя
флейта засвистела: „Пленника, которого царица Марджана насильно отняла у тебя,
мы нашли и принесли с собой“.[254] И
потом они бросили аль-Асада перед Бахрамом, и, когда Бахрам увидал юношу, его
сердце улетело от радости, и его грудь расширилась и расправилась. И он
наградил матросов и велел им поскорее распускать паруса, и они распустили
паруса и поехали, направляясь к Горе огня, и ехали непрерывно до утра.
Вот что было с ними. Что же касается царицы Марджаны, то,
когда аль-Асад ушёл от неё, она прождала его некоторое время, но он не
возвращался. И она стала его искать, но не нашла и следа его. И тогда царица
зажгла свечи и велела невольницам искать юношу, а потом она сама вышла и,
увидав, что сад открыт, поняла, что альАсад вошёл туда. И она пошла в сад и
нашла возле водоёма сандалию аль-Асада. После этого она обошла весь сад,
разыскивая юношу, но ничего о нем не узнала. И царица искала его во всех углах
сада до утра, а потом она спросила про корабль, и ей сказали, что он ушёл в
первую треть ночи. И царица поняла, что моряки взяли аль-Асада с собою, и
разгневалась, и ей стало тяжело.
И она велела тотчас же снарядить десять больших кораблей и
приготовилась к войне и взошла на один из десяти кораблей, и с нею вместе сели
на корабли невольники и невольницы, и воины были снаряжены и надели прекрасное
оружие и военные доспехи. И распустили паруса, и царица сказала капитанам:
«Если вы нагоните корабль того мага, у меня будут для вас почётные одежды и
деньги, а если не нагоните, я перебью вас до последнего».
И моряков охватил страх и великая надежда. И они проплыли на
кораблях этот день, и эту ночь, и второй день, и третий день, а на четвёртый
день они завидели корабль Бахрама-мага, и день ещё не закончился, как корабли
окружили и обступили корабль мага.
А Бахрам в это время вывел аль-Асада и принялся его бить и
пытать, а аль-Асад призывал на помощь и в защиту, но не нашёл среди людей ни
помощника, ни защитника, и сильные побои причиняли ему боль. И когда маг пытал
его, он вдруг бросил взгляд и увидел, что корабли обступили его корабль и
окружили его, как белое в глазу окружает чёрное, и понял он, что несомненно
погибнет. И Бахрам вздохнул и воскликнул: «Горе тебе, о Асад, – все это
из-за твоей головы!» – а затем он взял его за руку и велел своим людям бросить
его в море и воскликнул: «Клянусь Аллахом, я непременно убью тебя раньше, чем
умру!»
И тогда аль-Асада подняли за ноги и за руки и бросили
посреди моря. Но Аллах – велик он и славен! – пожелал его спасти и не дал
окончиться его сроку, и допустил он, чтобы аль-Асад нырнул и вынырнул, и юноша
до тех пор бил руками и ногами, пока Аллах не облегчил его участь и не пришёл к
нему на помощь. И аль-Асада ударила волна и унесла его далеко от корабля мага и
прибила к берегу, и юноша вышел, не веря в своё спасение, а оказавшись на
берегу, он снял с себя одежду и выжал её и разостлал и сел голый, плача о том,
что с ним сталось, и о случившихся с ним бедствиях: побоях, пленении и
изгнании. И он произнёс такое двустишие:
«О боже, стойкость кончилась и
хитрость:
Стеснилась стойкость, и порвалась
верёвка!
Кому же бедным жаловаться, кроме
Владыки, о властителей властитель?»
А окончив стихи, он поднялся и надел свою одежду, не зная,
куда идти и куда направиться. И стал он питаться злаками земли и плодами
деревьев, а пил воду из ручьёв, и он шёл ночью и днём, пока не приблизился к
какому-то городу. И аль-Асад обрадовался и ускорил шаг, и когда он подошёл к городу,
его застиг вечер…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести тридцать шестая ночь
Когда же настала двести тридцать шестая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что когда аль-Асад подошёл к городу, его
застиг вечер и ворота города были уже заперты. И по воле судьбы и рока
случилось так, что это был тот город, где аль-Асад был в плену, а брат его
альАмджад был там везирем у царя этого города. И, увидав, что город заперт,
аль-Асад пошёл по направлению к кладбищу, в сторону гробниц. Дойдя до кладбища,
он увидел гробницу без дверей и вошёл в неё и лёг там, закрыв лицо полой.
А Бахрам-маг, когда царица Марджана подплыла к нему на
кораблях, разбил их своим коварством и колдовством и благополучно повернул к
своему городу и в тот же час и минуту поплыл, радостный. И, плывя мимо
кладбища, он сошёл с корабля, по воле судьбы и рока, и прошёлся среди могил, и
увидел, что гробница, в которой лежал аль-Асад, открыта. И он удивился и
воскликнул: «Обязательно загляну в эту гробницу!» – и заглянул туда и увидал
рядом с гробницей аль-Асада, который спал, закрыв голову полой.
И Бахрам посмотрел ему в лицо и узнал его и воскликнул:
«Разве ты до сих пор жив?» И затем он взял его и унёс к себе домой, а у него в
доме был под землёй подвал, приготовленный для того, чтобы пытать мусульман. И
была у него дочка по имени Бустан. И Бахрам наложил аль-Асаду на ноги тяжёлые
оковы и посадил его в этот подвал, поручив своей дочери пытать его ночью и
днём, пока он не умрёт, а затем он больно побил юношу и запер его в подвале и
отдал ключи своей дочери.
И дочь его, Бустан, отперла подвал и спустилась туда, чтобы
побить аль-Асада, и увидела она, что это юноша с изящными чертами, сладостный
видом, с бровями, как лук, и чёрными зрачками, и любовь к нему запала ей в
сердце, и она спросила юношу: «Как твоё имя?» – «Моё имя аль-Асад», –
ответил он, и Бустан воскликнула: «Да будешь ты счастлив, и да будут счастливы
твои дни! Ты не Заслуживаешь пыток и побоев, и я знаю, что ты обижен».
И она принялась развлекать его словами и расковала его цепи,
а затем она стала расспрашивать его о вере ислама, и аль-Асад рассказал ей, что
это вера истинная и прямая и что господин наш Мухаммед – творец блестящих чудес[255] и явных знамений, а что
огонь приносит вред, но не пользу. И он принялся рассказывать ей об исламе и
его основах, и девушка подчинилась ему, и любовь к вере вошла ей в сердце, и
Аллах великий пропитал её душу любовью к аль-Асаду.
И девушка произнесла оба исповедания и была причислена к
людям счастья, и стала она кормить аль-Асада и поить его и разговаривала с ним,
и они молились вместе. И девушка готовила ему отвары из куриц, пока он не окреп
и не прошли его болезни и он не стал снова таким же здоровым, как был, и вот
что случилось у него с дочерью Бахрама-мага.
Однажды дочь Бахрама вышла от аль-Асада и встала у ворот и
вдруг слышит, глашатай кричит: «Всякий, у кого находится красивый юноша
такого-то и такого-то вида и кто объявит о нем, получит все деньги, какие
потребует, а всякий, кто держит его у себя и отречётся от этого, будет повешен
на воротах своего дома и его имущество будет разграблено и кровь его прольётся
безнаказанно».
А раньше аль-Асад рассказал Бустан, дочери Бахрама, обо
всем, что с ним случилось, и, услышав слова глашатая, Бустан поняла, что аль-Асад
и есть тот, кого ищут. И она вошла к нему и рассказала ему, в чем дело, и
аль-Асад вышел и направился к дому везиря, и, увидев везиря, он воскликнул:
«Клянусь Аллахом, этот везирь – мой брат альАмджад!»
И затем он вошёл, и женщина вошла за ним во дворец, и,
увидев своего брата аль-Амджада, аль-Асад бросился к нему, и туг аль-Амджад
узнал своего брата и тоже бросился к нему, и они обнялись, и мамлюки окружили
их, сойдя со своих коней, и аль-Асад с аль-Амджадом обеспамятели на некоторое
время. А когда они очнулись от обморока, аль-Амджад взял аль-Асада и поднялся с
ним к султану и рассказал ему историю своего брата, и султан велел разграбить
дом Бахрама…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести тридцать седьмая ночь
Когда же настала двести тридцать седьмая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что султан приказал аль-Амджаду разграбить
дом Бахрама и повесить его семью, и везирь послал для этого людей, которые
отправились к дому Бахрама и разграбили его. И они привели его дочь к везирю, и
тот проявил к ней уважение. И аль-Асад поведал своему брату обо всех пытках,
которые ему пришлось вынести, и о том, какие милости оказала ему дочь Бахрама,
и аль-Амджад проявил к ней ещё большее уважение. Затем аль-Амджад рассказал
аль-Асаду обо всем, что произошло у него с той женщиной и как он избавился от
повешения и стал везирем, а после этого каждый из них принялся жаловаться
другому на то, что испытал, расставшись с братом.
И затем султан велел привести мага и приказал отрубить ему
голову, и Бахрам спросил: «О величайший царь, твёрдо ли ты решил убить меня?» –
«Да», – отвечал царь. И Бахрам сказал: «Подожди со мною немного, о царь!»
– и после этого он склонил голову к земле, а затем поднял её и произнёс
исповедание веры и принял ислам при содействии султана, и все обрадовались, что
он принял ислам.
Потом аль-Амджад и аль-Асад рассказали Бахраму обо всем, что
с ними случилось, и тот изумился и воскликнул: «О господа мои, собирайтесь в
путешествие, и я поеду с ваий». И братья обрадовались этому и тому, что Бахрам
принял ислам, и заплакали сильным плачем. «О господа мои, – сказал им
Бахрам, – не плачьте: в конце концов вы нашли друг друга и соединились,
как соединились Нима и Нум». – «А что случилось с Нимой и Нум?» – спросили
Бахрама.
|