Рассказ об Ибрахиме
Мосульском и дьяволе (ночи 687—688)
Рассказывают также, что Абу-Исхак-Ибрахим Мосульский
рассказывал и сказал: «Я попросил ар-Рашида подарить мне какой-нибудь день,
чтобы я мог уединиться с моими родными и друзьями, и он позволил мне это в день
субботы. И я пришёл домой и стал приготовлять себе кушанья и напитки и то, что
мне было нужно, и приказал привратникам запереть (ворота и никому не позволять
ко мне войти. И когда я находился в зале, окружённый женщинами, вдруг вошёл ко
мне старец, внушающий почтение и красивый, в белых одеждах и мягкой рубахе, с
тайлесаном на голове. В ручках у него был посох с серебряной рукояткой, и от
него веяло запахом благовоний, который наполнил помещения и проход. И охватил
меня великий гнев оттого, что этот старен вошёл ко мне, и я решил прогнать
привратников, а старец приветствовал меня наилучшим приветствием, и я ответил
ему и велел ему сесть. И он сел и стал со мной беседовать, ведя речь об арабах
пустыни и их стихах. И исчез бывший во мне гнев, и я подумал, что слуги хотели
доставить мне радость, впустив ко мне подобного человека, так как он был
образован я остроумен. „Не угодно ли тебе поесть?“ – спросил я старца, и он
сказал: „Нет мне в этом нужды“. И тогда я опросил: „А попить?“ И старец молвил:
„Это пусть будет по-твоему“.
И я выпил ритль и дал ему выпить столько же, и затем он
сказал мне: «О Абу-Исхак, не хочешь ли ты чтонибудь мне спеть – мы послушаем
твоё искусство, в котором ты превзошёл и простого и избранного».
И слова старца разгневали меня, но потом я облегчил для себя
это дело и, взяв лютню, ударил по ней и запел. И старец сказал: «Прекрасно, о
Абу-Исхак!»
И тогда, – говорил Ибрахим, – я стал ещё более
гневен и подумал: «Он не удовлетворился тем, что вошёл ко мне без позволения, и
пристаёт с просьбами, но назвал меня по имени, не зная, как ко мне обратиться».
«Не хочешь ли ты прибавить ещё, а мы с тобой потягаемся?» –
сказал потом старец. И я стерпел эту тяготу и, взяв лютню, запел, и был
внимателен при пении и проявил заботливость, так как старец сказал: «А мы с
тобой потягаемся…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Шестьсот восемьдесят восьмая ночь
Когда же настала шестьсот восемьдесят восьмая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старец сказал АбуИсхаку: „Не
хочешь ли ты прибавить ещё, а мы с тобой помочь „И я стерпел эту тяготу, –
говорил Абу-Исхак, – и, взяв лютню, запел и был внимателен при пении и
проявил полную заботливость, так как старец сказал: „А мы с тобой потягаемся“.
И старец пришёл в восторг и воскликнул: «Прекрасно, о господин мой! И затем он
спросил: «Позволишь ля ты мне петь?“ И я ответил ему: «Твоё дело!“ И счёл, что
он слаб умом, если будет петь в моем присутствии после того, что услышал от
меня. Старец взял лютни и стал её настраивать, и, клянусь Аллахом, мне
представилось, что лютня говорит ясным арабским языком, прекрасным, жеманным
голосом! И старец начал петь такие стихи:
«Вся печень изранена моя, – кто
бы продал мне
Другую, здоровую, в обмен, без
болячек?
Но все отказались люди печень мою
купить —
Никто за здоровое не купит больное.
Стенаю я от тоски, в груди поселившейся,
Как стонет давящийся, вином
заболевший».
И клянусь Аллахом, – говорил Абу-Исхак, – я
подумал, что двери и стены и все, что есть в доме, отвечает ему и поёт с ним,
так прекрасен был его голос, и мне казалось даже, что я слышу, как мои члены и
одежда отвечают ему. И я сидел, оторопев, и не был в состоянии ни говорить, ни
двигаться из-за того, что вошло ко мне в сердце, а старец запел такие стихи:
«О голуби аль-Лива[571], вернитесь хоть раз ко мне —
По вашим я голосам тоскую безмерно!
Вернулись они к ветвям, едва не убив
меня,
И им не открыл едва я все свои тайны.
И криком зовут они ушедшего, словно
бы
Вина напились они и им одержимы.
Не видел мой глаз вовек голубок,
подобных им,
Хоть плачут, но из их глаз слеза не
струится.
И он пропел ещё такие стихи:
«О Неджда зефир, когда подуешь из
Неджда ты,
Твоё дуновение тоски мне прибавит
лишь.
Голубка проворковала в утренний
светлый час
В ветвях переплётшихся лавровых и
ивовых.
И плачет в тоске она, как маленькое
дитя,
Являя тоску и страсть, которых не
ведал я.
Они говорят, что милый, если
приблизится,
Наскучит, и отдалённость лечит от
страсти нас.
Лечились по-всякому, и не исцелились
мы.
Но близость жилищ все ж лучше, чем
отдаление,
Хоть близость жилищ не может быть нам
полезною,
Коль тот, кто любим тобой, не знает к
тебе любви».
И потом старец сказал: «О Ибрахим, спой напев, который ты
услышал, и придерживайся этого способа в своём пении, и научи ему твоих
невольниц».
«Повтори напев», – сказал я. Но старец молвил: «Ты не
нуждаешься в повторении, ты уже схватил его и покончил с ним».
И потом он исчез передо мной, и я удивился и, взяв меч,
вытащил его и побежал к дверям гарема, но увидел, что они заперты. И я спросил
невольниц: «Что вы слышали?» И они сказали: «Мы слышали самое лучшее и самое
прекрасное пение».
И тогда я вышел в недоумении к воротам дома и, увидев, что
они заперты, спросил привратников про старца, и они сказали: «Какой старец?
Клянёмся Аллахом, к тебе не входил сегодня никто».
И я вернулся, обдумывая это дело, и вдруг кто-то невидимо
заговорил из угла комнаты и сказал: «Не беда, о Абу-Исхак, я – Абу-Мурра[572], и я был сегодня твоим
собутыльником. Не пугайся же!»
И я поехал к ар-Рашиду и рассказал ему эту историю, и
ар-Рашид сказал: «Повтори напевы, которым ты научился от него». И я взял лютню
и стал играть, и вдруг оказывается, напевы крепко утвердились у меня в груди.
И ар-Рашид пришёл от них в восторг и стал пить под них, хотя
и не увлекался вином, и говорил: «О, если бы он дал один день насладиться
собою, как дал насладиться тебе».
И затем он приказал выдать мне награду, и я взял её и
уехал».
|
