Увеличить |
Рассказ об Ибрахиме ибн
аль-Махди (ночи 273—276)
К числу хороших рассказов относится и такой: Ибрахим ибн
аль-Махди[302], брат Харуна ар-Рашида,
когда власть в халифате перешла к аль-Мамуну, сыну Харуна ар-Рашида, не
присягнул ему, но отправился в ар-Рей[303] и
объявил халифом самого себя. И он провёл так один год и одиннадцать месяцев и
двенадцать дней, и сын его брата, аль-Мамун, ожидал, что он вернётся к
повиновению и присоединится к другим на пути общины, пока не отчаялся в его
возвращении. И тогда аль-Мамун выехал с конными и пешими и вступил в ар-Рей,
ища Ибрахима. И когда дошла до Ибрахима весть об этом, ему оставалось только
прийти в Багдад и спрятаться, боясь за свою кровь. И аль-Мамун назначил тому,
кто укажет, где Ибрахим, сто тысяч динаров.
«И когда я услышал об этой награде, – говорил
Ибрахим, – я испугался за себя…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести семьдесят четвёртая ночь
Когда же настала двести семьдесят четвёртая ночь, она
сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Ибрахим говорил: „И когда я
услышал об этой награде, я испугался за себя и впал в замешательство. И я вышел
из своего дома в полуденное время, изменив обличье, и не знал, куда мне
направиться, и вошёл на улицу, не имевшую выхода, и воскликнул: „Поистине, мы
принадлежим Аллаху и к нему возвращаемся! Я подверг тебя гибели! Если я вернусь
по своим следам, меня заподозрят, так как у меня вид переодетого“. И я увидел в
конце улицы чёрного раба, который стоял у ворот своего дома, и подошёл к нему и
спросил: „Есть у тебя место, где бы я мог укрыться на час?“ – „Да“, –
ответил он и открыл ворота. И я вошёл в чистый дом, где были циновки и подушки
из кожи, а раб, приведя меня туда, запер за мною дверь и ушёл. И я заподозрил,
что он услышал о награде за меня и подумал: „Он пошёл, чтобы на меня указать!“
И я стал кипеть, как вода в котле на огне, и раздумывал о своём деле, как вдруг
вошёл негр, а с ним носильщик, у которого было все, что нужно: хлеб, мясо, и
новые котлы, и принадлежности к ним, и новая кружка, и новые кувшины. И раб
снял ношу с носильщика и затем, обратившись ко мне, сказал: «Да будет моя душа
за тебя выкупом! Я отворяю кровь, и я знаю, что ты не побрезгуешь мною из-за
того, что я делаю для пропитания. Вот тебе эти вещи, на которые не упадала
ничья рука. Поступай как тебе вздумается“.
А я нуждался в пище, – говорил Ибрахим, – и сварил
себе еду и не помню, чтобы я ел что-нибудь подобное этому. А когда я
удовлетворил своё желание, негр сказал мне: «О господин, да сделает меня Аллах
за тебя выкупом! Не хочешь ли вина, оно приятно душе и прогоняет
заботу». – «Это мне не противно!» – ответил я, желая подружиться с
кровопускателем. И негр принёс новые стеклянные сосуды, которых не касалась
рука, и надушённый кувшин, и сказал: «Процеди себе сам, как ты любишь!»
И я процедил вино наилучшим образом, и негр принёс мне новый
кубок, и плоды, и цветы в новых глиняных сосудах, а затем он сказал: «Позволишь
ли мне сесть в сторонке и выпить одному вина, радуясь тебе и за тебя». –
«Сделай так», – сказал я и выпил, и негр тоже выпил, и я почувствовал, что
вино зашевелилось в нас. И кровопускатель сходил в чуланчик и вынес лютню,
украшенную металлическими полосками, и сказал мне: «О господин, мой сан не
таков, чтобы я просил тебя петь, но на твоём великом благородстве лежит долг
передо мною, и если ты сочтёшь возможным почтить твоего раба, то тебе присущи
высокие решения».
И я спросил его, не думая, что он меня знает: «А откуда ты
взял, что я хорошо пою?» И негр ответил: «Да будет слава Аллаху? Этим наш
владыка слишком известен! Ты мой господин Ибрахим ибн аль-Махди, наш вчерашний
халиф, за которого аль-Мамун назначил сто тысяч динаров, но от меня ты в
безопасности».
И когда негр сказал это, – говорил Ибрахим, – он
сделался велик в моих глазах, и я утвердился в предположении о его благородстве
и согласился удовлетворить его желание.
И, взяв лютню, я настроил её и стал петь, и мне пришла на ум
мысль о разлуке с моим сыном и семьёй, и я заговорил:
«И надеюсь я, что кто Юсуфу его близких
дал
И в тюрьме его, где он пленным был,
возвысил,
Ответит нам, и снова вместе нас всех
сведёт
Аллах, господь миров, могуч и
властен».
И негром овладел чрезвычайный восторг, и жизнь показалась
ему очень приятной (а говорят, что когда соседи Ибрахима слышали, как он
говорит: «Эй, мальчик, седлай мула!» – их охватывал восторг). И когда душе
негра стало приятно и его охватило веселье, он воскликнул: «О господин,
разрешишь ли ты мне высказать то, что пришло мне на ум, хотя я и не из людей
этого ремесла?» И я отвечал ему: «Сделай так, это следствие твоего великого
вежества и благородства».
И он взял лютню и запел:
«Любимым я сетовал на то, как
продлилась ночь;
Сказали они: «О как для нас коротка
та ночь!»
И все потому, что сон глаза покрывает
им
Так скоро, а нам очей всю ночь не
закроет сон,
Когда наступает ночь-мученье для
любящих, —
Нам грустно; им радостно, когда
наступает ночь.
И если бы им пришлось терпеть, что
стерпели мы,
На ложе, поистине, им было бы так,
как нам».
И я воскликнул: «Ты отличился совершённым отличием, мой
сердечный друг, и прогнал от меня боль печали. Прибавь же ещё таких безделок!»
И негр произнёс такие стихи:
«Когда не грязнит упрёк честь мужа,
увидишь ты,
Что всякий прекрасен плащ, какой он
наденет,
Она нас корит за то, что мало число
таких,
Но я отвечаю ей: «Достойных немного!»
Не плохо, что мало нас, – сосед
наш высок душой,
Тогда как у большинства соседи столь
низки.
Мы люди, которым бой постыдным не
кажется,
Когда биться вздумают Салуль или Амир[304].
Желание умереть к нам срок приближает
наш,
Они же не любят смерть, и сроки их
долги.
Мы можем словам людей не верить, коль
захотим,
Но верят словам они, когда говорим
мы».
И, услышав от негра эти стихи, – говорил
Ибрахим, – я удивился им до крайней степени, и великий восторг заставил
меня склониться, и я заснул и проснулся только после вечерней молитвы. И я умыл
лицо, и вернулись ко мне мысли о величии души этого кровопускателя и его
хорошем умении себя вести, и я разбудил его и, взяв бывший со мною мешок, в
котором были ценные динары, бросил его негру и сказал: «Поручаю тебя Аллаху – я
ухожу от тебя! Прошу тебя, бери из этого мешка и трать на то, что тебя заботит,
и тебе будет от меня великий дар, когда я окажусь в безопасности от страха».
Но негр отдал мне мешок обратно, – говорил Ибрахим, –
и сказал: «О господин, бедняки из нашей среды не имеют у вас цены, но, следуя
моему благородству, как могу я взять деньги за то, что время подарило мне твою
близость и ты поселился у меня? И если ты будешь возражать этим словам и ещё
раз кинешь мне кошелёк, я убью себя».
И я спрятал мешок в рукав, – говорил Ибрахим (и тяжело
было мне нести его)…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести семьдесят пятая ночь
Когда же настала двести семьдесят пятая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что Ибрахим ибн аль-Махди говорил: „И я
спрятал мешок в рукав (и тяжело было мне нести его) и ушёл. А когда я дошёл до
ворот дома, негр сказал мне: «О господин, здесь тебе укрываться лучше, чем
где-либо ещё, и нет для меня тяготы содержать тебя; оставайся у меня, пока не
поможет тебе Аллах!“
И я вернулся и сказал: «С условием, что ты будешь тратить из
этого кошелька». И негр дал мне понять, что он согласен на это условие, и я
провёл у него несколько дней, ведя самую сладостную жизнь, и он ничего не брал
из этого мешка. И я счёл зазорным оставаться у него на содержании и постыдился
утруждать его и оставил его и ушёл, перерядившись в наряд женщины – башмаки и
покрывало, – и вышел из его дома. Но когда я оказался на дороге, меня
охватил страх, и очень сильный, и я пошёл, чтобы перейти мост, и оказался у
одного места, обрызганного водой.
И вдруг увидал меня военный, из тех, что прислуживал мне, и
узнал меня и крикнул: «Вот то, что нужно аль-Мамуну!» И уцепился за меня, и
ради сладости жизни я толкнул его, и опрокинул вместе с конём на этом скользком
месте, и стал он назиданием для поучающихся, и люди поспешили к нему. А я
постарался идти скорее и, перейдя мост, вошёл в какую-то улицу. И я увидел у
одного дома открытые ворота и в них женщину. И я сказал ей: «О госпожа, пожалей
меня и спася мою кровь от проклятия, – я человек боящийся». А она
отвечала: «Простор тебе и уют, входи!», и привела меня в горницу, и постлала
мне и подала мне кушанье. «Пусть твой страх успокоится, ни едва тварь не узнает
о тебе», – сказала она. И пока это было так, в ворота вдруг постучали
сильным стуком. И женщина вышла и открыла ворота, и вдруг входит мой соперник,
которого я толкнул на мосту, и голова у него завязана, и кровь бежит по его
платью, а коня с ним нет. «Эй ты, что тебя постигло?» – спросила женщина. И
военный сказал: «Я схватил того юношу, но он ускользнул от меня».
И он рассказал ей, как было дело, и женщина вынула лоскут и,
разорвав его на куски, перевязала военному голову, а потом она постлала ему, и
он лёг, больной. А она поднялась ко мне и сказала: «Я думаю, ты тот, о ком
говорил этот военный». – «Да», – ответил я ей. И она молвила: «С
тобой не будет беды», и вновь оказала мне уважение.
И я пробыл у неё три дня, а потом она сказала мне: «Я боюсь
для тебя зла от этого человека: как бы он про тебе не узнал и не донёс бы о
том, чего ты боишься. Спасай твою душу». И я попросил у неё отсрочки до ночи, и
она молвила: «В этом нет беды!»
А когда пришла ночь, я надел женскую одежду и ушёл от неё. И
я пришёл к дому одной вольноотпущенницы, принадлежавшей нам. Увидав меня, она
стала плакать и причитать и восхвалять Аллаха великого за моё спасение. И она
вышла, как будто желая пойти на рынок, чтобы позаботиться об угощении, и я
подумал доброе, но не успел я опомниться, как увидел, что идёт Ибрахим
Мосульский[305] со своими слугами и
военными и впереди них женщина.
Я вгляделся в неё, и вдруг оказалось, что это моя
отпущенница, владелица дома, в котором я находился, и она шла впереди них и
передала меня им. И я увидел смерть воочию, и меня доставили в том наряде, в
котором я был, к аль-Мамуну, и он собрал собрание для всех и велел ввести меня
к нему. И войдя, я приветствовал его как халифа, но он воскликнул: «Да не даст
тебе Аллах мира и да не продлит твою жизнь!» – «Не торопись, о повелитель
правоверных, – ответил я. – Владыке мести дана власть возмездия и
прощения, но только прощение ближе к благочестию, и Аллах поставил твоё
прощение выше всякого прощения, как он поставил мой грех выше всякого греха. И
если ты взыщешь, то по праву, а если простишь, то по милости».
И потом я произнёс такие стихи:
«Мой грех пред тобой огромен,
Но ты его ещё больше.
Возьмёшь или нет, что должно?
Прости его, будь же кроток.
И если в своём я деле
Достойным не был, то будь им».
И аль-Мамун поднял ко мне голову, – говорил
Ибрахим, – и я поспешил сказать ему такие стихи:
«Свершил я грех превеликий,
Тебе же простить пристойно.
Простишь – это будет милость,
Накажешь – так справедливость».
И аль-Мамун опустил голову и произнёс:
«И если мой друг захочет меня
прогневать,
И в ярости я своей подавлюсь слюною,
Его я прощу, и грех отпущу ему я,
Боясь, что потом без друга мне жить
придётся».
И, услышав от него эти слова, – говорил Ибрахим, –
я почуял благоухание милости по его чертам, и аль-Мамун обратился к своему сыну
аль-Аббасу и брату своему АбуИсхаку и ко всем своим приближённым и спросил их:
«Что вы думаете об этом деле?» И все посоветовали ему убить меня и были только
несогласны насчёт способа моего убийства.
И аль-Мамун спросил Ахмеда ибн Халяда:[306] «Что ты скажешь, Ахмед?» И тот сказал: «О
повелитель правоверных, если ты его убьёшь, мы найдём подобных тебе, что убили
подобных ему, а если простишь, мы не найдём подобных тебе, что простили такого,
как он…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двести семьдесят шестая ночь
Когда же настала двести семьдесят шестая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что повелитель правоверных аль-Мамун,
услышав слова Ахмеда ибн Халида, опустил голову и произнёс слова поэта:
«Мой народ убил моего Умейма брата,
И меня стрела, коль метну её,
ударит».
И ещё он произнёс такие слова поэта:
«Прости же друга, когда смешал
Ответ удачный с ошибкой он,
Храни ты милость свою к нему,
Благодарен он иль презрел её.
Воздержись же от порицания,
Коль с пути сойдёт иль собьётся он.
Ты видишь – на одном ковре
С приятным скверное лежит,
И сладость века долгого
Слита с отравою седин,
И шип мы видим на ветвях
Среди сбираемых плодов,
Кто совершенно не грешил,
И у кого одно добро?
Сынов ты времени узнай —
Увидишь – пало большинство».
«Услышав от него эти стихи, – говорил Ибрахим ибн
аль-Махди, – я снял с головы покрывало и воскликнул: „Аллах велик!“ И
прославил Аллаха великим прославлением. „Клянусь Аллахом, простил меня
повелитель правоверных!“ – сказал я. И халиф произнёс: „С тобою не будет беды,
о дядюшка“. А я молвил: „Мой грех, о повелитель правоверных, слишком велик,
чтобы после него я мог выговорить извинение, а твоё прощение слишком велико для
того, чтобы после него я мог произнести благодарность!“
И я затянул напев и произнёс такие стихи:
«Поистине, ведь творец достоинств
собрал их всех
В седьмом имаме из ребра Адамова[307],
И сердца людей пред тобою страха
исполнены,
Обо всех из них печёшься ты, душой
смирен,
Я ослушался (а верёвками заблуждения
Я притянут был), только жадностью
влекомый.
Ты простил того, кому равного
извинить нельзя,
Хоть заступники за него просить и не
шли к тебе,
И ты сжалился над детками-цыплятами
И горестью их матери, в чьём сердце
грусть»
И сказал аль-Мамун: «Я скажу, подражая господину нашему
Юсуфу – да будет с пророком нашим и с ним молитвы и привет! – Нет укора на
вас в сей день, да простит вам Аллах, – он премилостивый из милостивцев! Я
прощаю тебя и возвращаю твоё имущество и поместья, о дядюшка, и нет беды».
И я вознёс за него праведные молитвы и проговорил такие
стихи:
«Имущество мне вернув, его ты не
пожалел,
А прежде, чем возвратить его, ты мне
кровь сберёг.
И если бы отдал я в угоду тебе и
кровь,
И деньги, хотя бы снять мне обувь
пришлось с ноги,
То было бы долгом лишь, к тебе
возвратившимся,
Когда бы ты не дал в долг, тебя не
корили бы.
И если б я не признал теперь твоих
милостей,
Я был бы достойнее упрёков, чем ты
щедрот».
И аль-Мамун оказал Ибрахиму уважение и милость и сказал: «О
дядюшка, Абу-Исхак и аль-Аббас советовали мне убить тебя». И я молвил: «Они
тебе добрые советчики, о повелитель правоверных, но ты совершил то, чего был
достоин, и прогнал то, чего я боялся, тем, на что я надеялся». – «О
дядюшка, – молвил аль-Мамун, – ты умертвил мою злобу жизнью твоего
извинения, и я тебя прощаю и не заставлю тебя проглотить горечь попрёка».
И аль-Мамун пал ниц и поднял голову и спросил: «О дядюшка,
ты знаешь, почему я пал ниц?» – «Может быть, ты пал ниц, благодаря Аллаха за
то, что он отдал тебя во власть твоего врага?» – ответил я. И аль-Мамун молвил:
«Я хотел не этого – я благодарил Аллаха, который внушил мне простить тебя и
быть к тебе милостивым. Расскажи же мне твою историю».
И я изъяснил ему моё дело и рассказал, что случилось у меня
с кровопугкателем, и военным, и его женой, и отпущенницей, указавшей на меня. И
аль-Мамун велел привести отпущенницу (а она была дома, ожидая, что ей пришлют
награду).
И когда она предстала перед халифом, тот спросил: «Что
побудило тебя сделать такое с твоим господином?» – «Жадность», – отвечала
она. И халиф спросил: «Есть у тебя ребёнок или муж?» И она отвечала: «Нет!» И
халиф велел сто раз ударить её бичом и навеки заточить. А потом он велел
привести военного с женой и кровопускателя. И они явились, а аль-Мамун спросил
военного, почему он так поступил. «Жадность до денег», – отвечал он, и
альМамун молвил: «Тебе следует быть кровопускателем». И приказал поместить его
в лавку кровопускателя, где он научился бы делать кровопускания. А жене
военного он оказал уважение и велел отвести её во дворец и сказал: «Это женщина
умная, она пригодится для важных дел».
И потом он сказал кровопускателю: «Ты проявил такое
благородство, что тебе следует оказать ещё большее уважение». И велел отдать
ему дом военного и то, что в нем было, и наградил его почётной одеждой и
приказал выдавать ему, сверх того, пятнадцать тысяч динаров ежегодно».
|