Увеличить |
Рассказ о везире
Нур-ад-дине и его брате (ночи 20—24)
Знай, о повелитель правоверных, – начал Джафар, –
что в минувшие времена был в земле египетской султан, справедливый и верный,
который любил бедняков и проводил время с учёными; и у него был везирь, умный и
опытный, сведущий в делах и управлении. Он был дряхлый старик и имел двух
детей, подобных двум лунам, которым не было равных по красоте и прелести; и имя
старшего было Шамс-ад-дин Мухаммед, а младшего звали Нур-ад-дин Али. И младший
больше старшего выделялся красотою и прелестью, так что даже в некоторых
странах прослышали о нем и приезжали в земли этого султана, чтобы посмотреть на
его красоту.
И случилось так, что отец их умер, и султан опечалился о нем
и обратил внимание на его детей, и приблизил их к себе, и наградил их, и сказал
им: «Вы на месте вашего отца, пусть же не смущается душа ваша». И они обрадовались
и поцеловали перед ним землю и принимали соболезнования по отцу до истечения
месяца, а потом вступили в должность везиря, и власть оказалась в их руках, как
была в руках их отца, и когда султан хотел путешествовать, один из них уезжал с
ним.
И случилось в одну ночь из ночей (а ехать с султаном надо
было старшему), что они разговаривали, и вот старший сказал младшему: «О брат
мой, я хочу, чтобы мы с тобой женились в один вечер». – «Делай, что
хочешь, о брат мой, я согласен с тем, что ты говоришь», – отвечал младший,
и они согласились на этом, а потом старший сказал своему брату: «Если определит
так Аллах, мы возьмём в жены двух девушек и войдём к ним в одну и ту же ночь, и
они родят в один день, и если Аллах пожелает, твоя жена принесёт мальчика, а моя
– девочку, и мы поженим их друге другом, и они станут мужем и женой». – «О
брат мой, – спросил тогда Нур-ад-дин, – что ты возьмёшь от моего сына
в приданое за твою дочь?» И Шамсад-дин отвечал: «Я возьму за мою дочь у твоего
сына три тысячи динаров, три сада и три деревни, и если юноша составит брачную
запись без этого – не будет хорошо». – «Что это за условие для приданого
моего сына? – воскликнул Нур-ад-дин, услышав эти слова. – Не знаешь
ты, что ли, что мы братья и что мы оба, по милости Аллаха, везири и занимаем
одно и то же место? Тебе бы следовало предложить твою дочь моему сыну без
приданого, а если уже приданое необходимо, назначить скольконибудь, напоказ
людям. Ты же знаешь, что мужской пол достойней женского, а моё дитя мужского
пола, и нас будут вспоминать из-за него в противоположность твоей
дочери». – «А что же в ней плохого?» – спросил Шамс-аддин. И Нур-ад-дин
сказал: «Нас не будут поминать ради неё среди эмиров. Но ты хочешь поступить со
мной так же, как кто-то поступил с другим. Говорят, что кто-то пришёл к одному
своему другу и обратился к нему с просьбой, и тот сказал: „Во имя Аллаха, мы
удовлетворим твою просьбу, но только завтра“. И тогда просивший в ответ
произнёс:
«Бывает, когда нужда до завтра
отсрочена,
Понятливый знает уж, что прогнан
бесславно он».
«Я вижу, ты дуришь и превозносишь своего сына над моей
дочерью, – сказал ему Шамс-ад-дин. – Без сомнения, ты скудоумен и нет
в тебе учтивости. Ты упоминаешь о разделении везирства, но я допустил тебя быть
со мной везирем только из жалости к тебе, чтобы ты мне помогал и был мне
пособником и чтобы не огорчить тебя. И раз ты говоришь подобные слова, клянусь
Аллахом, я не отдам свою дочь за твоего сына, хотя бы ты дал столько золота,
сколько она весит».
И Нур-ад-дин, услышав слова своего брата, рассердился и
воскликнул: «Я тоже не женю своего сына на твоей дочери». Шамс-ад-дин сказал:
«Я не соглашусь, чтобы он был её мужем! Если бы мне не надо уезжать, я бы
проучил тебя как следует, но когда я вернусь из поездки, смотри! Я покажу тебе,
чего требует моё достоинство!»
Услышав слова своего брата, Нур-ад-дин исполнился ярости, и
все в мире исчезло для него, но он скрыл, что с ним происходит, и каждый из них
провёл ночь в отдалении от другого. А когда настало утро, султан выступил в
путь и поехал в Гизе[40] направляясь
к пирамидам, и везирь Шамс-ад-дин сопутствовал ему.
Что же касается до его брата Нур-ад-дина, то он провёл эту
ночь в наисильнейшем гневе, а когда наступило утро, он встал, совершил утреннюю
молитву и отправился в свою сокровищницу и взял оттуда маленький мешок, который
наполнил золотом. И он вспомнил слова своего брата и своё унижение перед ним и
произнёс такие стихи:
«Постранствуй – в пути найдёшь замену
покинутым.
Работай – ведь лишь в труде жизнь
кажется сладкою,
Ни чести, ни счастья я не вижу на
родине,
Лишь горе, – смени же край
родной на чужбину ты.
Я вижу, что портится вода
неподвижная:
Течёт коль – вкусна она, когда ж не
течёт – дурна.
Если бы не пряталась луна, то не
стали бы
Всечасно искать её глаза наблюдающих»
Не выйдя из логова, не встретит
добычи лев.
И только расставшись с луком, в цель
попадёт стрела»
И золото, точно прах, лежит в своих
россыпях,
А дерево райское на родине – как
дрова.
Иное в чужой стране желанным
является,
Иное в чужой стране даёт больше
золота».
А окончив эти стихи, Нур-ад-дин приказал одному из своих
слуг оседлать нубийского мула стёганым седлом (а это был мул пегий, со спиной
высокой, словно возведённый купол, с золотым седлом и стременами из индийской
стали и с попоной, достойной Хосроев; и он походил на невесту, с которой сняли
покрывало) и приказал положить на него шёлковый чепрак и молитвенный коврик, а
мешок он подвесил под коврик; и потом он сказал слугам и рабам: «Я хочу
прогуляться за городом и поеду в сторону аль-Кальюбии;[41] я проведу три ночи вне дома, и пусть никто
из вас не следует за мною, у меня стеснение в груди». И он поспешно сел на
мула, захватив с собою немного пищи, и выехал из Каира, направляясь в пустыню;
и не настал ещё полдень, как он уже приехал в город Бельбейс. И он сошёл с мула
и отдохнул и дал передохнуть мулу, и добыв в Бельбейсе немного пищи, съел её, а
потом захватил из Бельбейса еды и корма для мула и направился в пустыню.
И когда наступила ночь, он уже въехал в город, называемый
ас-Саидия[42], и остался там на ночь и
поел немного еды, а потом он положил под голову мешок, расстелил ковёр и лёг
спать в помещении почтовой станции, и его одолевал гнев.
И он провёл ночь в этом месте, а когда настало утро, он сел
на мула и погонял его, пока не прибыл в город Халеб[43], и остановился на каком-то постоялом дворе.
И он провёл там три дня и отдохнул и дал отдых мулу и погулял, а потом решил
ехать дальше и сел на мула и выехал, не зная, куда направиться. И он ехал до
тех пор, пока но достиг города Басры, сам того не зная, и остановился на
постоялом дворе. И он снял с мула мешок и расстелил ковёр и отдал мула в сбруе
привратнику, чтобы он поводил его. И привратник взял мула и стал его водить.
И случилось так, что везирь Басры сидел у окна своего дворца
и увидел мула и пенную сбрую, которая была на нем, и решил, что это мул из
свиты султана, на каких ездят везири или цари. И он стал думать об этом и
пришёл в недоумение и сказал кому-то из своих слуг: «Приведи ко мне этого
привратника».
И слуга пошёл и привёл привратника к везирю, и привратник
выступил вперёд и поцеловал землю, и везирь (а он был глубокий старец) спросил
привратника: «Кто владелец этого мула и каковы его приметы?» – «О господин
мой, – отвечал привратник, – владелец этого чада – юноша, прекрасный
чертами; он обладает величием и достоинством и принадлежит к детям купцов».
Услышав эти слова привратника, везирь быстро поднялся и отправился на постоялый
двор и приехал к юноше; и когда Нур-ад-дин увидел, что везирь направляется к
нему, он поспешно встал и встретил его и поздоровался с ним. И везирь
приветствовал его, и сошёл с коня и обнял Нур-аддина, и посадил его рядом с
собой и сказал: «О дитя моё, откуда ты прибыл и чего ты хочешь?» – «О
владыка, – отвечал Нур-ад-дин, – я прибыл из города Каира. Я был
сыном тамошнего везиря, и отец мой переселился к милости Аллаха великого». И
Нур-ад-дин рассказал везирю о том, что с ним случилось, от начала до конца, и
добавил: «Я решил ни за что не возвращаться, пока не объеду все города и
страны».
«О дитя моё, – сказал везирь, услышав его речи, –
не слушайся своей души: ты ввергнешь себя в опасность. Земли в запустении, и я
боюсь для тебя последствий злой судьбы».
Потом он положил мешок Нур-ад-дина на своего мула и,
захватив чепрак и коврик, взял Нур-ад-дина с собой в свой дом. Он поселил его в
нарядном помещении и оказал ему уважение и милость, и почувствовал к нему
сильную любовь, и сказал ему: «О дитя моё, я стал старым человеком, и у меня
нет детей мужского пола, но Аллах послал мне дочь, равную тебе по красоте. Я не
допустил к ней многих женихов, но любовь к тебе запала мне в сердце; не
согласишься ли ты взять мою дочь себе в служанки, чтобы она ходила за тобою, а
ты был ей мужем? Если ты согласен на это, я пойду с тобою к султану Басры и
скажу: „Вот сын моего брата“, – и приведу к тому, что ты будешь назначен
везирем на моё место, а я сам стану сидеть дома; я старый человек».
Услышав слова везиря Басры, Нур-ад-дин опустил голову и
сказал: «Слушаю и повинуюсь!» И везирь обрадовался и приказал своим слугам
поставить ему еды и украсить большую приёмную комнату, где обычно справлялись
свадьбы эмиров. Потом он собрал своих друзей и пригласил вельмож царства и
басрийских купцов и, когда они явились, сказал им: «У меня был брат, везирь в
египетских землях, и Аллах послал ему двух сыновей, а мне, как вы знаете, Аллах
послал дочку. И мой брат завещал мне выдать мою дочь замуж за одного из его
сыновей, и я согласился на это; и когда настало время выдавать дочку замуж, он
прислал одного из своих сыновей, вот этого юношу, что присутствует здесь. И по
прибытии его ко мне я решил написав его брачный договор с моей дочкой, и он
войдёт в мой дом, так как он лучше, чем кто-нибудь чужой. А после этого если он
захочет, то останется со мной, а если пожелает уехать, я отправлю его с моей
дочерью к его отцу».
И все сказали: «Ты отлично решил!» – и посмотрели на юношу,
и он им понравился, когда его увидели. И везирь призвал свидетелей и судей, и
написали брачную запись, и зажгли куренья, и выпили сладкого питья, и
побрызгали розовой водой, и ушли, а везирь велел своим слугам взять Нур-ад-дина
и свести его в баню. И он дал Нур-ад-дину платье из своих собственных одежд и
послал ему полотенца, чашки, курильницы и то, что ему было нужно; и когда
Нур-ад-дин вышел и надел одежду, он стал подобен луне в четырнадцатую ночь месяца.
И, выйдя из бани, Нур-ад-дин сел на мула и ехал, не останавливаясь, до дворца
везиря, и, войдя к везирю, поцеловал ему руки, и везирь приветствовал его…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двадцать первая ночь
Когда же настала двадцать первая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что везирь поднялся навстречу Нур-ад-дину и
приветствовал его и сказал: „Войди сегодня вечером к твоей жене, а завтра я
отправлюсь с тобою к султану, и я ожидаю для тебя от Аллаха всякого блага“. И
Нур-ад-дин поднялся и вошёл к своей жене, дочери везиря.
Вот что было с Нур-ад-дином. Что же касается его брата, то
он, путешествуя с султаном, отсутствовал некоторое время, а вернувшись, не
нашёл брата. И он стал расспрашивать о нем слуг, и ему сказали: «В тот день,
как ты уехал с султаном, он сел на мула, украсив его праздничной сбруей, и
сказал: „Я еду в сторону аль-Кальюбии и пробуду в отсутствии день или два. Моя
грудь стеснилась, пусть никто за мной не следует!“ И со дня его отъезда до сегодняшнего
дня мы ничего о нем не слышали».
И Шамс-ад-дин расстроился из-за разлуки с братом и был
сильно огорчён его исчезновением и сказал про себя: «Все это только из-за того,
что я на него накричал в тот вечер! Он принял это к сердцу и уехал путешествовать.
Непременно надо послать за ним следом!»
И он пошёл и осведомил об этом султана, и тот написал
грамоты и послал почтовых гонцов к своим наместникам во всех землях, а
Нур-ад-дин за те двадцать дней, что они отсутствовали, уехал в далёкие страны,
и его искали, но не напали на слух о нем и вернулись.
И Шамс-ад-дин отчаялся найти брата и сказал: «Я преступил
границы в своём разговоре с братом относительно брака наших детей. О, если бы
этого не случилось! Все это произошло по моему малоумиюи непредусмотрительности».
И через короткое время он посватался к дочери одного из
каирских купцов и написал брачную запись и вошёл к своей жене. И случилось так,
что ночь свадьбы Шамсад-дина и его жены была той ночью, когда Нур-ад-дин вошёл
к своей жене, дочери везиря Басры, – и это произошло по воле Аллаха
великого, дабы осуществился над тварями его приговор.
И стало так, как братья говорили: их жены понесли от них, и
жена Шамс-ад-дина, везиря Каира, родила дочь, лучше которой не было видано в
Каире, а жена Нур-аддина родила мальчика, прекраснее которого не видали в его
время, как сказал о нем поэт:
О, как строен он! Волоса его и чело
его
В темноту и свет весь род людской
повергают.
Не кори его ты за родинку на щеке
его:
Анемоны все точка чёрная отмечает.
А другой сказал:
Когда красу привели бы, чтоб с ним
сравнить,
В смущенье бы опустила краса главу.
А если бы её спросили: «Видала ль ты Подобного?» – то
сказала б: «Такого? Нет!»
И Нур-ад-дин назвал его Бедр-ад-дином Хасаном, и дед его
обрадовался ему и устроил празднества и трапезы, достойные царских детей. А
потом везирь Басры взял Нурад-дина и привёл его к султану, и Нур-ад-дин,
подойдя, поцеловал перед ним землю. И был он красноречив, твёрд сердцем,
прекрасен и милостив и произнёс такие стихи:
«Да будешь вечно счастлив ты,
господин!
Да будешь жив, пока живут мрак и
свет.
Когда зайдёт о помыслах речь твоих,
То пляшет время и рукоплещет рок».
И султан поднялся им навстречу и поблагодарил Нурад-дина за
то, что он сказал, и спросил своего везиря: «Кто этот юноша?» И везирь
рассказал ему его историю с начала до конца и сказал: «Это сын моего
брата». – «Как же он сын твоего брата, а мы ничего о нем не слышали?» –
спросил султан. И везирь сказал: «О владыка султан, у меня был брат, везирь в
египетских землях, и он умер и оставил двух сыновей, и старший сел на его место
везирем, а вот этот, его меньшой сын, прибыл ко мне. А я раньше поклялся, что
выдам свою дочь только За него, и когда он приехал, я женил его на ней. Он
юноша, а я стал дряхлым стариком, и мой слух сделался плох, и ослабла моя
сообразительность, и я хотел бы от владыки нашего, султана, чтобы он поставил
его на моё место. Это ведь мой племянник и муж моей дочери, и он достоин сана
везиря, так как обладает верностью суждения и предусмотрительностью».
И султан посмотрел на Нур-ад-дина, который пришёлся ему по
сердцу, и пожаловал ему то, чего хотел везирь. Он выдвинул его в везирстве и
приказал дать ему великолепное платье, а кроме того, султан велел ему дать мула
из своих личных и назначил ему выдачи и жалованье. И Нур-ад-дин поцеловал
султану руку и отправился с тестем в своё жилище, и оба были до крайности
обрадованы и говорили: «Это счастливый жребий новорождённого Хасана!» А потом,
на следующий день, Нур-ад-дин пошёл к царю и поцеловал землю и произнёс:
«Будь же счастлив по-новому
каждодневно
И успех знай, хоть строит враг тебе
козни!
И да будут все дни твои вечно белы,
Дни тех же, кто враги тебе, –
вечно черны!»
И султан приказал ему сесть на везирское место; и Нур-ад-дин
сел и взялся за дела своей службы и стал разбирать случаи с людьми и их тяжбы,
как делают обычно везири, – и султан смотрел на него и удивлялся его
поступкам, и уму, и сообразительности, и распорядительности; и он полюбил его и
приблизил к себе. А когда собрание разошлось, Нур-ад-дин пошёл домой и
рассказал своему тестю о том, что было; и старик обрадовался. И Нур-ад-дин
продолжал оставаться везирем и не покидал султана ни ночью, ни днём, и султан
увеличил ему жалованье и пособия, так что обстоятельства Нур-ад-дина
улучшились. И у него появились корабли, ездившие от его имени с товарами, и
оказались рабы и невольники, и он возделал много имений, орошённых земель и
садов.
А когда его сыну Хасану исполнилось четыре года, скончался
старый везирь, отец жены Нур-ад-дина, и Нурад-дин устроил ему великолепный
вынос и похоронил его. А после того Нур-ад-дин занялся воспитанием своего сына;
и когда тот окреп и ему исполнилось семь лет, он призвал к нему учителя, и
поручил ему научить его читать и дать ему образование и хорошо воспитать его. И
учитель научил его читать и заставил усвоить полезное в знании, и Хасан
повторял Коран в течение многих лет и становился все красивей и стройней,
подобно тому, как сказано:
Вот луна, что в небе красы его полной
сделалась,
С анемона щёк его солнце светит
лучистое.
Красотой он всей целиком владеет, и
кажется,
Что созданья все красоту свою у него
берут.
И учитель воспитал его во дворце его отца, и Хасан, с тех
пор как вырос, не выходил из дворца везиря.
И в один день из дней его отец, везирь Нур-ад-дин, взял его
и одел в платье из числа роскошнейших одежд и, посадив на мула из числа лучших
его мулов, отправился с ним к султану и ввёл его к нему. И царь посмотрел на
Бедр-ад-дина Хасана, сына везиря Нур-ад-дина, который ему понравился, и полюбил
его, а жители царства, когда Хасан проехал мимо них в первый раз, направляясь с
отцом к царю, были поражены его красотой и сидели на его пути, выжидая, когда
он поедет обратно, чтобы взглянуть на его красоту и прелесть и стройный
стан, – как сказано:
Наблюдал однажды, ночной порой,
звездочёт, и вдруг
Увидал красавца кичливого в одеждах.
И увидел он Близнецов, что щедро
рассыпали
Чудеса красот, у него на теле
блистающих.
Подарил Сатурн черноту ему его
локонов
И от мускуса точки родинок на
ланитах.
Яркий Марс ему подарил румянец ланит
его,
А Стрелец бросал с лука век его
стрелы метко.
Даровал Меркурий великую остроту ему,
А Медведица – та от взглядов злых
охраняла,
И смутился тут звездочёт при виде
красот его,
И упал он ниц, лобызая землю покорно.
И судья, увидев Хасана, пожаловал его и полюбил и сказал его
отцу: «О везирь, следует и необходимо тебе всегда приводить его с собою!» И
везирь отвечал: «Слушаю и повинуюсь!»
И Нур-ад-дин вернулся со своим сыном домой, и каждый день он
поднимался с ним к султану.
А когда мальчик достиг пятнадцати лет, его отец, везирь
Нур-ад-дин, заболел и призвал своего сына и сказал ему: «О дитя моё, знай, что
здешний мир – обитель проходящая, а будущая жизнь вечна. Я хочу дать тебе
коекакие наставления; пойми же, что я скажу тебе, и устреми на это свой разум».
И он принялся учить его хорошему обхождению с людьми и
предусмотрительности, а потом Нур-ад-дин вспомнил брата и родные места и земли
и заплакал о разлуке с любимыми и вытер слезы и произнёс такой стих:
«На разлуку вам жалуясь, что мы
скажем?
А когда до тоски дойдём – где же путь
наш?
Иль пошлём мы гонца за нас с
изъяснением?
Но не может излить гонец жалоб
страсти.
Иль стерпеть нам? Но может жить ведь
влюблённый,
Потерявший любимого, лишь недолю.
Будет жить он в тоске одной и печали.
И ланиты зальёт свои он слезами.
О, сокрытый от глаз моих и ушедший,
Но живущий в душе моей неизменно,
Тебя встречу ль? И помнишь ли ты обет
мой,
Что продлится, пока текут эти годы?
Иль забыл ты вдали уже о влюблённом,
Что довольно уже слез пролил,
изнурённый?
Ах! Ведь если сведёт любовь нас
обоих,
То продлятся упрёки наши не мало».
А окончив говорить стихи и плакать, он обратился к своему
сыну и сказал: «Узнай, прежде чем я тебя оставлю, что у тебя есть дядя, везирь
в Каире, которого я покинул и уехал без его согласия. Я хочу, чтобы ты взял
свиток и записал то, что я тебе скажу».
И Бедр-ад-дин Хасан взял бумажный свиток и стал писать на
нем, как сказал ему отец, и Нур-ад-дин продиктовал ему все, что с ним
случилось, от начала до конца. И он записал для него время своей женитьбы и
день, когда он вошёл к дочери везиря, а также время своего прибытия в Басру и
встречи с везирем, и то, что ко дню кончины ему было меньше сорока лет. «И вот
моё письмо к нему, и Аллах для него после этого мой преемник, – закончил
он, а затем свернул бумагу и запечатал её и сказал: О дитя моё, Хасан, храни
это завещание, ибо в этой бумажке указано твоё происхождение и род и племя, и
если тебя постигнет какое-нибудь событие, отправляйся в Египет и спроси там о
твоём дяде и узнай дорогу к нему и сообщи ему, что я умер на чужбине
тоскующий».
И Бедр-ад-дин Хасан взял бумагу и свернул её и зашил в
ермолку, между прокладкой и верхом, и намотал на неё тюрбан, плача о своём
отце, с которым он расставался молодым. Нур-ад-дин сказал ему: «Я дам тебе пять
наставлений. Первое из них: не знайся ни с кем – и спасёшься от зла, ибо
спасение в уединении. Не посещай никого и не веди ни с кем дел, – я
слышал, как поэт говорил:
Уж не от кого теперь любви ожидать
тебе,
И если обидит рок, не будет уж верен
друг.
Живи ж в одиночестве и впредь никому
не верь.
Я дал тебе искренний совет – и
достаточно.
Второе: о дитя моё, не обижай никого, не то судьба тебя
обидит. Судьба один день за тебя, один день против тебя, и земная жизнь – это
заём с возвратом. Я слышал, как поэт говорил:
Помедли и не спеши к тому, чего
хочешь ты,
И к людям будь милостив, чтоб милость
к себе пришла.
Над всякой десницею десница
всевышнего,
И всякий злодей всегда злодеем
испытан был.
Третье наставление: блюди молчание, и пусть твои пороки
заставят тебя забыть о пороках других. Сказано: кто молчит – спасётся, – а
я слышал, как поэт говорил:
Молчанье красит, безмолвие охраняет
нас,
А уж если скажешь – не будь тогда
болтливым.
И поистине, если, раз смолчав, ты
раскаешься,
То во сказанном ты раскаешься многократно»
Четвёртое: о дитя моё, предостерегу тебя, – не пей
вина. Вино – начало всякой ему, вино губит умы. Берегись, берегись, не пей
вина, ибо я слышал, как поэт говорил:
Вино я оставил и пьющих его
И стал для хулящих его образцом.
Вино нас сбивает с прямого пути,
И рту отворяет ворота оно.
Пятое наставление: о сын мой, береги деньги, и они сберегут
тебя; храни деньги – они сохранят тебя. Не трать без меры – будешь нуждаться в
ничтожнейшем из людей. Береги дирхемы – это целительная мазь, ибо я слышал, как
кто-то говорил:
Коль деньги мои скудны, никто не
дрожит со мной,
А если побольше их – все люди друзья
мне.
Как много друзей со мной за щедрость
в деньгах дружат
И сколько, когда их нет, меня
оставляют!»
И Нур-ад-дин не переставал учить своего сына Бедр-аддина
Хасана, пока не вознёсся его дух; и печаль поселилась в его доме, и султан
горевал о нем и все эмиры. И его похоронили.
А Бедр-ад-дин пребывал в печали по своему отцу в течение
двух месяцев, не садясь на коня, не поднимаясь в диван и не встречаясь с
султаном.
И султан разгневался на него и назначил на его меси) кого-то
из придворных и посадил его везирем и приказал ему опечатать дома Нур-ад-дина,
его владенья и поместья; и новый везирь принялся опечатывать все это и решил
схватить его сына, Бедр-ад-дина Хасана, и отвести его к султану, чтобы тот
поступил с ним согласно своему решению.
А среди войска был невольник из невольников покойного
везиря, и, услышав об этом событии, он погнал своею коня и поспешно прибыл к
Бедр-ад-дину Хасану, коюрого он нашёл сидящим у дверей своего дома, с печально
опущенной головой и с разбитым сердцем. И невольник сошёл с коня перед
Бедр-ад-дином, поцеловал ему руку и сказал: «О господин мой и сын моего
господина, скорее, скорее, пока не постиг тебя рок!» И Бедр-ад-дин встревожился
и спросил: «Что случилось?» И невольник сказал: «Султан на тебя разгневался и
велел схватить тебя, и беда идёт к тебе за мною! Спасай же свою душу!» – «Есть
ли у меня ещё время войти в дом и взять с собою кое-что из мирского, чтобы
поддержать себя на чужбине?» – спросил Бедр-ад-дин. И невольник ответил: «О
господин мой, поднимайся сейчас же и брось думать о доме! – и он поднялся
и произнёс:
Спасай свою жизнь, когда поражены
горем,
И плачет пусть дом о том, кто его
построил.
Ты можешь найти страну для себя
другую,
Но душу себе другую найти не можешь!
Дивлюсь я тому, кто в доме живёт
позора,
Коль земли творца в равнинах своих
просторны.
По важным делам гонца посылать не
стоит:
Сама лишь душа добра для себя желает.
И шея у львов крепка потому лишь
стала,
Что сами они все нужное им свершают».
И Бедр-ад-дин, услышав слова невольника, закрыл голову полой
и вышел пешком, и, оказавшись за городом, он услыхал, что люди говорят: «Султан
послал своего нового везиря в дом везиря, который скончался, чтобы опечатать
его имущество и дома и схватить его сына Бедр-ад-дина Хасана и отвести его к
султану, чтобы тот его убил».
И люди опечалились из-за его красоты и прелести, а
Бедр-ад-дин, услышав речи людей, пошёл наугад, не зная куда идти, и шёл до тех
пор, пока судьба не пригнала его к могиле его отца.
И он вошёл на кладбище и прошёл среди могил, а потом сел у
могилы своего отца и накинул на голову полу фарджки[44]. А она была заткана золотыми вышивками, и на
ней были написаны такие стихи:
О ты, чей лик блистает так —
Росе подобен и звёздам он, —
Да будешь вечно великим ты,
Да не будет славе конца твоей!
И когда он был у могилы своего отца, вдруг подошёл к нему
еврей, с виду как будто меняла, с мешком, в котором было много золота, и,
приблизившись к Хасану басрийскому, спросил его: «О господин мой, что это ты, я
вижу, расстроен?» – «Я сейчас спал, – ответил Бедрад-дин, – и видел
моего отца, который упрекал меня за то, что я его не навещаю. И я встал
испуганный и побоялся, что день пройдёт, а я не навещу его и это будет мне
тяжело». – «О господин мой, – сказал еврей, – твой отец послал
корабли для торговли, и некоторые из них прибыли, и я хочу купить у тебя груз
первого из прибывших кораблей за эту тысячу динаров золотом». И еврей вынул
мешок, полный золота, отсчитал оттуда тысячу динаров и отдал их Хасану, сыну
везиря, и сказал: «Напиши мне записку и приложи к пей печать».
И Хасан, сын везиря, взял бумажку и написал: «Пишущий это,
Хасан, сын везиря, продал Исхаку, еврею, весь груз первого из кораблей его
отца, который придёт, за тысячу динаров и получил плату вперёд». И еврей взял
бумажку, а Хасан стал плакать, вспоминая, в каком он был величии, и произнёс:
«С тех пор как исчезли вы,
друзья, – дом не дом мне!
О нет, и соседи мне теперь не соседи.
Теперь не друзья уж те, кого я там
видывал,
И звезды небесные уж ныне не звезды.
Вы скрылись и сделали, исчезнув, весь
мир пустым,
И мрачны, как скрылись вы, равнины и
земли.
О, если бы ворон тот, чей крик нам
разлуку нёс,
Гнёзда не нашёл себе и перьев
лишился!
Утратил терпенье я в разлуке и
изнурён.
О, сколько в разлуки день спадает
покровов!
Посмотрим, вернутся ль к нам те ночи,
что минули,
И будем ли мы, как встарь, с тобой в
одном доме».
И он горько заплакал, и его застигла ночь, и Бедр-аддин
приклонил голову к могиле своего отца, и его охватил сон; и взошла луна, и
голова его скатилась с могилы, и он лежал на спине, и лицо его блистало в лучах
месяца.
А в могиле обитали правоверные джинны, и одна джинния вышла
и заметила спящего Хасана и, увидав его, изумилась его красоте и прелести и
воскликнула: «Хвала Аллаху! Поистине, этот юноша должен быть из детей рая!»
И она взлетела в воздух, чтобы полетать кругом, как обычно,
и увидела летящего ифрита, который её приветствовал, и спросила его: «Откуда ты
летишь?» – «Оттуда», – ответил ифрит. И джинния сказала: «Не хочешь ли
отправиться со мною, взглянуть на красоту юноши, что спит у могилы?» И ифрит
молвил: «Хорошо». И они полетели и спустились у могилы, и джинния спросила:
«Видал ли ты в жизни кого-нибудь прекрасней этого юноши?»
И ифрит посмотрел на юношу и воскликнул: «Хвала тому, на
кого нет похожего! Но если хочешь, сестрица, я расскажу тебе о том, что я
видел». – «Что же это?» – спросила джинния. И ифрит сказал: «Я видел
девушку, подобную этому юноше, в стране египетской: это дочь везиря
Шамс-ад-дина. Ей около двадцати лет жизни, и она красива, прелестна, блестяща и
совершенна, и стройна станом. И когда она перешла этот возраст, о ней услышал
султан в Каире и призвал везиря, её отца, и сказал ему: „Знай, о везирь, до меня
дошло, что у тебя есть дочь, и я хочу посватать её у тебя“.
И везирь ответил: «О владыка султан, прими мои извинения и
сжалься над моими слезами. Тебе известно, что мой брат Нур-ад-дин уехал от нас,
и мы не знаем, где он, а он был моим товарищем по везирству; и причина его
отъезда – гнев, потому что мы сидели с ним и говорили о браке и о детях, и он
из-за этого рассердился, а я дал клятву в тот день, как её родила мать, около
восемнадцати лет тому назад, что не выдам свою дочь ни за кого, кроме сына
моего брата. А недавно я услышал, что мой брат женился на дочери везиря Басры и
от неё родился сын, – и я ни за кого не выдам свою дочь, если не за него,
в уважение к моему брату. Я записал, когда я женился, и когда моя жена понесла,
и время рождения моей дочери, и она предназначена сыну своего дяди; а девушек
для господина нашего султана много».
Услышав слова везиря, султан сильно разгневался и сказал:
«Подобный мне сватает у подобного тебе дочку, а ты не отдаёшь её мне и
приводишь жалкие доводы! Клянусь моей головой, я выдам её замуж лишь за
ничтожнейшего из моих слуг наперекор твоему желанию!» А у султана был конюх –
горбатый, с горбом спереди и горбом сзади, – и султан велел его привести и
насильно написал его брачную запись с дочерью везиря и приказал ему войти к ней
в ту же ночь и чтобы ему устроили шествие. И я оставил его среди невольников
султана, которые зажигали вокруг него свечи и издевались над ним у дверей бани.
А дочь везиря сидит и плачет среди нянек и прислужниц, и она больше всех похожа
на этого юношу. А отца её заключили под стражу, чтобы он не пришёл к ней. И я
не видел, сестрица, никого противнее этого горбуна. А девушка – она красивей
юноши…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двадцать вторая ночь
Когда же настала двадцать вторая ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что когда джинн рассказал джиннии, что султан
написал брачную запись дочери везиря с горбатым конюхом и она „величайшем горе
и что не найдётся подобного ей красотою, кроме этого юноши, джинния сказала:
„Ты лжёшь! Этот юноша красивее всех людей своего времени“. Но ифрит возразил ей
и воскликнул: „Клянусь Аллахом, сестрица, девушка красивее его, но никто не
подходит к ней, кроме него, ибо они похожи друг на друга, как родные брат и
сестра. Горе ей с этим горбатым!“ – „О брат мой, – сказала джинния, –
давай поднимем его на себе и понесём его, и полетим с ним к той девушке, о
которой ты говоришь, и посмотрим, кто из них красивее“. – «Слушаю и
повинуюсь! Это правильные слова, и нет мысли лучше той, что ты высказала. Я
понесу его“, – сказал ифрит и понёс Хасана и взлетел с ним на воздух; а
ифритка полетела рядом, бок о бок с ним. И они опустились в городе Каире и
положили юношу на скамью и разбудили его.
И Хасан пробудился от сна и увидел себя не в Басре и не на
могиле отца. Он посмотрел направо и налево, и оказалось, что он действительно в
другом городе, не в Басре; и он хотел крикнуть, но ифрит двинул его кулаком.
Потом ифрит принёс ему роскошную одежду и надел её на него, и зажёг ему свечку,
и сказал: «Знай, что это я принёс тебя, и я сделаю для тебя кое-что ради
Аллаха. Возьми эту свечу и ступай к той бане и смешайся с толпой, и иди с нею
до тех пор, пока не достигнешь помещения невесты, и тогда опереди всех и войди
в помещение, никого не боясь. А как войдёшь, стань справа от горбатого жениха
и, когда к тебе станут подходить служанки, певцы и няньки, опускай руку в
карман – ты найдёшь его полным золота, – забирай полной горстью и кидай
всем. И всякий раз, когда сунешь руку в карман, ты найдёшь его полным золота.
Давай же горстями всякому, кто к тебе подойдёт, и ничего не бойся. Уповай на
того, кто тебя сотворил, – это все по велению Аллаха».
И, услышав слова ифрита, Бедр-ад-дин Хасан воскликнул:
«Посмотри-ка, что это за девушка и какова причина такой милости!»
И он пошёл и зажёг свечу и подошёл к бане, и увидел, что
горбун сидит на коне, и вошёл в толпу в этом наряде, прекрасный видом (а на нем
была ермолка и тюрбан и фарджия, вышитая золотом). И он шёл в шествии, и всякий
раз, как певицы останавливались и люди кидали им в бубны деньги, Бедр-ад-дин
опускал руку в карман и находил его полным золота, – и он брал и бросал
его в бубны певиц и наполнял бубны динарами. И умы певиц смутились, и народ
дивился его красоте и прелести.
И так продолжалось, пока они не дошли до дома везиря, и
привратники стали отгонять людей и не пускать их. Но певицы сказали: «Мы не
войдём, если этот юноша не войдёт с нами, ибо он осыпал нас милостями. Мы не
откроем невесту иначе, как в его присутствии!»
И тогда Хасана ввели в свадебною залу и посадили его на
глазах у жениха-горбуна, и все жены эмиров, везирей и придворных выстроились в
два ряда, и у каждой женщины была большая зажжённая свеча, и они стояли,
накинув покрывала, справа и слева от свадебного ложа до портика – возле комнаты,
откуда выходит невеста.
И когда женщины увидели Бедр-ад-дина Хасана, и его красоту,
и прелесть, и лицо его, сиявшее, как молодой месяц, все они почувствовали к
нему склонность, а певицы сказали присутствовавшим женщинам: «Знайте, что этот
красавец давал нам одно только червонное золото. Не упустите же ничего, служа
ему, и повинуйтесь ему в том, что он вам скажет». И женщины столпились около
Хасана со свечами и смотрели на его красоту и завидовали его прелести; и каждой
из них захотелось побыть у него в объятиях час или год. И когда ум покинул их,
они подняли с лиц покрывала и сказали: «Благо тому, кому принадлежит этот юноша
или над кем он властвует!»
И они стали проклинать горбатого конюха и того, кто был
причиной его женитьбы на этой красавице, – и всякий раз, благословляя
Бедр-ад-дина Хасана, они проклинали этого горбуна. А затем певицы забили в
бубны и засвистали в свирели, – и появились прислужницы, и посреди них
дочь везиря; её надушили и умастили, и одели, и убрали ей волосы, и окурили её,
и надели ей украшения и одежды из одежд царей Хосроев. И среди прочих одежд на
ней была одежда, вышитая червонным золотом, с изображением зверей и птиц, и она
спускалась от её бровей, а на шею её надели ожерелье ценою в тысячи, и каждый
камешек в нем стоил богатства, которого не имел тобба[45] и кесарь[46].
И невеста стала подобна луне в четырнадцатую ночь, а подходя, она была похожа
на гурию; да будет же превознесён тот, кто создал её блестящей! И женщины
окружили её и стали как звезды, а она среди них была словно месяц, когда
откроют его облака.
А Бедр-ад-дин Хасан басрийский сидел, и люди смотрели на
него; и невеста горделиво приблизилась, покачиваясь, и горбатый конюх поднялся,
чтобы поцеловать её, но она отвернулась и повернулась так, что оказалась перед
Хасаном, сыном её дяди, – и все засмеялись. И видя, что она направилась в
сторону Хасана Бедр-ад-дина, все зашумели и певицы подняли крик, а Бедр-ад-дин
положил руку в карман и, взяв горсть золота, бросил её в бубны певицам; и те
обрадовались и сказали: «Мы хотели бы, чтобы эта невеста была для тебя». И
Хасан улыбнулся.
Вот! И все окружили его, а горбатый конюх остался один,
похожий на обезьяну, и всякий раз, как ему зажигали свечку, она гасла, и у него
не осталось голоса от крика, и он сидел в темноте, раздумывая про себя.
А перед Хасаном Бедр-ад-дином оказались свечи в руках людей,
и когда Хасан увидел, что жених один в темноте и раздумывает про себя, а эти
люди стоят кругом и горят эти свечи, он смутился и удивился. Но увидав дочь
своего дяди, Бедр-ад-дин Хасан обрадовался и развеселился и посмотрел ей в
лицо, которое сиял» светом и блистало, особенно потому, что на ней было надето
платье из красного атласа. И прислужницы открыли её в первом платье, и Хасан
уловил её облик, и она принялась кичиться и покачиваться от чванства и
ошеломила умы женщин и мужчин, и была она такова, как сказал поэт:
Вот солнце на тростинке над холмами
Явилось нам в гранатовой рубашке.
Вина слюны она дала мне выпить
И, щеки дав, огнь яркий погасила.
И это платье переменили и одели её в голубую одежду, и она
появилась словно луна, когда луна засияет, с волосами как уголь, нежными
щеками, улыбающимися устами и высокой грудью, с нежными членами и томными
глазами. И её открыли во втором платье, и была она такова, как сказали о ней
обладатели возвышенных помыслов:
В одеянье она пришла голубом к нам,
Что лазурью на свет небес так похоже,
И увидел, всмотревшись, я в одеянье
Месяц летний, сияющий зимней ночью.
Затем это платье переменили на другое и укрыли её избытком
её волос и распустили её чёрные длинные кудри, и их чернота и длина напоминали
о мрачной ночи, и она поражала сердца колдующими стрелами своих глаз.
И её открыли в третьем платье, и она была подобна тому, что
сказал о ней сказавший:
Вот та, что закутала лицо своё в
волосы
И стала соблазном нам, а кудри – как
жало.
Я молвил: «Ты ночью день покрыла».
Она же: «Нет!
Покрыла я лик луны ночной темнотою».
И её открыли в четвёртом платье, и она приблизилась, как
восходящее солнце, покачиваясь от чванства и оборачиваясь, словно газель, и поражала
сердца стрелами из-за своих век, как сказали о ней:
О, солнце красы! Она явилась
взирающим
И блещет чванливостью, украшенной
гордостью.
Лишь только увидит лик её и улыбку
уст
Дневное светило – вмиг за облако
скроется.
И она появилась в пятой одежде, подобно ласковой девушке,
похожая на трость бамбука или жаждущую газель, и скорпионы её кудрей ползли по
её щекам, и она являла свои диковины и потряхивала бёдрами, и завитки её волос
были не закрыты, как сказали о ней:
Явилась она как полный месяц в ночь
радости,
И члены нежны её и строен и гибок
стан,
Зрачками прелестными пленяет людей
она,
И жалость ланит её напомнит о яхонте.
И тёмные волосы на бедра спускаются,
—
Смотри берегись же змей, волос её
вьющихся.
И нежны бока её, душа же её тверда,
Хотя и мягки они, но крепче скал
каменных.
И стрелы очей она пускает из-под
ресниц
И бьёт безошибочно, хоть издали бьёт
она.
Когда мы обнимемся и пояса я коснусь,
Мешает прижать её к себе грудь
высокая.
О, прелесть её! Она красоты затмила
все!
О, стан её! Тонкостью смущает он ивы
ветвь!
И её открыли в шестой одежде, зеленой, и своей стройностью
она унизила копьё, прямое и смуглое, а красотой своей она превзошла красавиц
всех стран и блеском лица затмила сияющую луну, достигнув в красоте пределов
желания. Она пленила ветви нежностью и гибкостью и пронзила сердца своими
прекрасными свойствами, подобно тому, как сказал кто-то о ней:
О, девушка! Ловкость её воспитала!
У щёк её солнце свой блеск зелёный —
Явилась в зеленой рубашке она,
Подобной листве, что гранат прикрывает.
И молвили мы: «Как назвать это
платье?»
Она же, в ответ нам, сказала
прекрасно:
«Мы этой одеждой пронзали сердца
И дали ей имя «Пронзающая сердце»
И её открыли в седьмой одежде, цветом между шафраном и
апельсином, как сказал о ней поэт:
В покрывалах ходит, кичась, она, что
окрашены
Под шафран, сандал, и сафлор, и
мускус, и амбры цвет.
Тонок стан её, и коль скажет ей её
юность: «Встань!»,
Скажут бедра ей: «Посиди на месте,
зачем спешить!»
И когда я буду просить сближенья и
скажет ей
Красота: «Будь щедрой!» – чванливость
скажет:
«Не надо!» – ей.
А невеста открыла глаза и сказала: «О боже, сделай его моим
мужем и избавь меня от горбатого конюха!»
И её стали открывать во всех семи платьях, до последнего,
перед Бедр-ад-дином Хасаном басрийским, а горбатый конюх сидел один; и когда с
этим покончили, людям разрешили уйти, – и вышли все, кто был на свадьбе из
женщин и детей, и никого не осталось, кроме Бедр-аддина Хасана и горбатого
конюха. И прислужницы увели невесту, чтобы снять с неё одежды и драгоценности и
приготовить её для жениха. И тогда конюх-горбун подошёл к Бедр-ад-дину Хасану и
сказал ему: «О господин, сегодня вечером ты развлёк нас и осыпал нас милостями;
не встанешь ли ты теперь и не уйдёшь ли?» – «Во имя Аллаха!» – сказал Хасан и
вышел в дверь; но ифрит встретил его и сказал: «Постой, Бедр-ад-дин! Когда
горбун выйдет в комнату отдохновения[47],
войди немедля и садись за полог, и как только придёт невеста, скажи ей: «Я,
твой муж и царь, только потому устроил эту хитрость, что боялся для тебя
сглаза, а тот, кого ты видела, – конюх из наших конюхов». И потом подойди
к ней и открой ей лицо и скажи: «Нас охватила ревность из-за этого дела!»
И пока Бедр-ад-дин разговаривал с ифритом, конюх вышел и
пошёл в комнату отдохновения и сел на доски, и ифрит вылез из чашки с водой, в
образе мыши, и пискнул: «Зик!» – «Что это такое?» – спросил горбун. И мышь
стала расти и сделалась котом и промяукала: «Мяу-мяу!», и выросла ещё, и стала
собакой и пролаяла: «Вaу, вау!»
И, увидев это, конюх испугался и закричал: «Вон,
несчастный!» Но собака выросла и раздулась и превратилась в осла – и заревела и
крикнула ему в лицо: «Хак, хак!»
И конюх испугался и закричал: «Ко мне все, кто есть в доме!»
Но осел вдруг стал расти и сделался величиной с буйвола, и занял все помещение,
и заговорил человеческим голосом: «Горе тебе, о горбун, о зловоннейший!»
И у конюха схватило живот, и он сел на доски в одежде, и
зубы его застучали друг о друга, а ифрит сказал ему: «На земле тебе тесно, что
ли? Ты не нашёл на ком жениться, кроме как на моей возлюбленной?»
И конюх промолчал, а ифрит воскликнул: «Отвечай, не то я
поселю тебя во прахе». – «Клянусь Аллахом, – сказал конюх, – я
не виноват! Они меня заставили, и я не знал, что у неё есть возлюбленные
буйволы, и я раскаиваюсь перед Аллахом и перед тобой».
И ифрит сказал: «Клянусь тебе, если ты сейчас выйдешь отсюда
или заговоришь прежде, чем взойдёт солнце, я убью тебя! А когда взойдёт солнце,
уходи своей дорогой и не возвращайся в этот дом никогда».
После этого ифрит схватил конюха и сунул его в отверстие
головой вниз и ногами вверх, и сказал: «Оставайся Здесь, и я буду сторожить
тебя до восхода солнца».
Вот что произошло с горбуном. Что же касается Бедрад-дина
Хасана басрийского, то он оставил горбуна и ифрита препираться и вошёл в дом и
сел за пологом; и вдруг пришла невеста и с нею старуха, которая остановилась в
дверях комнаты и сказала: «О отец стройности, встань, возьми залог Аллаха».
Потом старуха повернулась вспять, а невеста взошёл за полог
на возвышение (а её имя было Ситт-аль-Хусн) – я сердце её было разбито, и она
говорила в душе: «Клянусь Аллахом, я не дам ему овладеть мною, даже если он
убьёт меня!» И, войдя за полог, она увидела Бедр-ад-дина и сказала ему:
«Любимый, ты все ещё сидишь! Я говорила себе, что ты и горбатый конюх будете
владеть мною сообща». – «А что привело к тебе конюха и где ему быть моим
соучастником относительно тебя?» – сказал Бедрад-дин Хасан. И девушка спросила:
«Кто же мой муж: ты или он?» – «О Ситт-аль-Хусн, – сказал
Бедр-ад-дин, – мы сделали это, чтобы посмеяться над ним: когда прислужницы
и певицы и твои родные увидели твою редкостную красоту, твой отец нанял конюха
за десять динаров, чтобы отвратить от тебя дурной глаз, и теперь он ушёл».
И, услышав от Бедр-ад-дина эти слова, Ситт-аль-Хусн
обрадовалась, и улыбнулась, и рассмеялась тихим смехом, и сказала: «Клянусь
Аллахом, ты погасил во мне огонь! Ради Аллаха, возьми меня к себе и сожми в
объятиях».
А она была без одежды и подняла рубашку до горла, так что
стал виден её перед и зад; и когда Бедр-ад-дин увидел это, в нем заволновалась
страсть, и он встал, распустил одежду, а потом он отвязал кошель с золотом,
куда положил тысячу динаров, взятую у еврея, завернул его в шальвары и спрятал
под край матраца, а чалму он снял и положил на скамеечку и остался в тонкой
рубахе (а рубаха была вышита золотом). И тогда Ситт-аль-Хусн поднялась к нему,
притянула его к себе, и Бедр-ад-дин тоже привлёк её к себе и обнял её и велел
ей охватить себя ногами, а потом он забил заряд, и пушка выстрелила и разрушила
башню, и увидел он, что Ситт-аль-Хусн несверлеиая жемчужина и не объезженная
другим кобылица.
И он уничтожил её девственность и насытился её юностью, и
вынул заряд и забил его, а кончив, он повторил это много раз, и она понесла от
него.
И лотом Бедр-ад-дин положил ей руку под голову, и она
сделала то же самое, и они обнялись и заснули, обнявшись, как сказал о них поэт
в таких стихах:
Посещай любимых, и пусть бранят
завистники!
Ведь против страсти помочь не может
завистливый.
И Аллах не создал прекраснее в мире
зрелища,
Чем влюблённые, что в одной постели
лежат вдвоём.
Обнялись они, и покров согласья
объемлет их,
И подушку им заменяют плечи и кисти
рук.
И когда сердца заключат с любовью
союз навек —
По холодному люди бьют железу, узнай,
тогда.
И когда дружит хоть один с тобой, но
прекрасный друг»
Проводи ты жизнь лишь с подобным
другом и счастлив будь!
О, хулящие за любовь влюблённых –
возможно ли
Поправленье тех, у кого душа
испорчена?
Вот что было с Бедр-ад-дином Хасаном и Ситт-альХусн, дочерью
его дяди. Что же касается до ифрита, то он сказал ифритке: «Подними юношу и
давай отнесём его на место, чтобы утро не застигло нас. Время уже близко». И
тогда ифритка подошла и подняла Хасана, когда он спал, и полетела с ним (а он
был все в том же виде – в рубашке, без одежды); и она летела, и ифрит рядом с
ней, пока утро не застигло их во время пути и муэдзины не закричали: «Идите к
преуспеянию».
И тогда Аллах разрешил ангелам метать в ифрита огненные
звезды, и он сгорел, а ифритка уцелела. И она опустила Бедр-ад-дина на том месте,
где звезды поразили ифрита, и не полетела с ним дальше, боясь за него, а по
предопределённому велению они достигли Дамаска сирийского, и ифритка положила
Хасана у одних из ворот и улетела. И когда настало утро и раскрылись ворота
города, люди вышли и увидели красивого юношу, в рубахе и в ермолке, раздетого,
без одежды, и от перенесённой бессонницы он был погружён в сон.
И люди, увидев его, сказали: «Счастлива та, что была возле
него сегодня ночью! Что бы ему дотерпеть, пока он оденется!» А кто-то другой сказал:
«Несчастные дети родовитых! Этот молодец сейчас вышел из кабака по некоторому
делу, но хмель осилил его, и он сбился с пути к тому месту, куда шёл, и, дойдя
до городских ворот, нашёл их запертыми и заснул здесь».
И люди пустились в разговоры о нем. И вдруг ветер подул и
поднял его рубашку над животом, и стал виден живот и плотный пупок и ноги и
бедра его подобные хрусталю, и люди сказали: «Хорошо, клянёмся Аллахом!»
И Бедр-ад-дин проснулся и увидел, что он у ворот города и
что подле него люди, и удивился и воскликнул: «Где я, добрые люди, и почему вы
собрались? Что у меня с вами случилось?» И ему сказали: «Мы увидели тебя во
время утреннего призыва, и ты лежал и спал, и мы не Знаем о твоём деле ничего,
кроме этого».
«Где ты спал эту ночь?» – спросили его потом; и Бедр-ад-дин
Хасан воскликнул: «Клянусь Аллахом, о люди, я проспал эту ночь в Каире!»
И тогда один человек сказал: «Ты ешь гашиш!» А другой
воскликнул: «Ты сумасшедший! Ты ночевал в Каире, а утром ты спишь в городе
Дамаске!» И Бедр-ад-дин отвечал: «Клянусь Аллахом, добрые люди, я совсем не лгу
вам; вчера вечером я был в Египте, а вчерашний день находился в Басре». –
«Хорошо!» – сказал кто-то; а другой сказал: «Этот юноша одержимый!» И над ним
стали хлопать в ладоши, и люди заговорили друг с другом и сказали: «Горе его
молодости! Клянёмся Аллахом, в его безумии нет никакого сомнения!» Потом они
сказали ему: «Сообрази и приди в разум». И Бедр-ад-дин сказал: «Я вчера был
женихом в Египте». – «Может быть, ты грезил и видел все, о чем ты говоришь,
во сне?» – спросили его; и Хасан усомнился в самом себе и воскликнул: «Клянусь
Аллахом, это не сон, и мне не привиделись грёзы! Я пришёл, и невесту открывали
передо мной, а конюх-горбун сидел тут же. О брат мой, это не сон; а если это
сон, то где же кошель с золотом и где мой тюрбан, и моё платье, и одежда?»
И потом он встал и вошёл в город и прошёл по улицам и по
рынкам, и люди толпились вокруг него и шли за ним следом, а он вошёл в лавку
повара.
А этот повар был ловкий человек, то есть вор, но Аллах
привёл его к раскаянию в воровстве, и он открыл себе харчевню; и все жители
Дамаска боялись его из-за его сильной ярости.
И когда все увидели, что юноша вошёл в харчевню, народ
рассеялся, боясь этого повара; а когда повар увидел Бедр-ад-дина Хасана и
посмотрел на его красоту и прелесть, любовь к нему запала ему в сердце, и он
спросил: «Откуда ты, молодец? Расскажи мне твою историю, – ты стал мне
дороже, чем моя душа».
И Хасан рассказал ему о том, что случилось, с начала до
конца; и повар сказал: «О господин мой Бедр-ад-дин, Знай, что это удивительное
дело и диковинный рассказ. Но скрывай, дитя моё, что с тобою было, пока Аллах
не пошлёт тебе облегчения; живи со мною в этом месте: у меня нет ребёнка, и я
сделаю тебя своим сыном». – «Хорошо, дядюшка», – сказал Бедр-ад-дин.
И тогда повар пошёл на рынок и накупил Бедр-ад-дину роскошных платьев и одел
его в них, а потом он отправился с ним к кади[48] и
объявил, что Бедр-ад-дин его сын. И Бедр-аддин Хасан сделался известен в городе
Дамаске как сын повара и стал сидеть у него в лавке и получал деньги, и
положение его у повара таким образом упрочилось.
Вот что было с Бедр-ад-дином Хасаном и произошло с ним. Что
же касается Ситт-аль-Хусн, дочери его дяди, то, когда взошла заря, она
проснулась и не нашла подле себя Бедр-ад-дина Хасана. Она подумала, что он
пошёл за нуждой, и просидела, ожидая его, некоторое время; и вдруг вошёл её
отец, озабоченный тем, что случилось с ним из-за султана, – как тот
насильно заставил его выдать дочь за своего слугу, за какой-то горбатый обломок
конюха. И он говорил про себя: «Я убью мою дочь, если она дала этому проклятому
овладеть собою!»
И, дойдя до её ложа, он остановился и сказал:
«Ситталь-Хусн!» И она ответила: «Я здесь, к твоим услугам, о господин мой!» – и
вышла, раскачиваясь от радости, и поцеловала перед ним землю, и её лицо стало
ещё светлее и красивее, так как она обнимала того газеленка.
И, увидев, что она в таком состоянии, её отец сказал ей: «О
проклятая, ты радуешься этому конюху!» И она улыбнулась, услышав слова своего
отца, и ответила: «Ради Аллаха, довольно того, что вчера случилось! Люди
смеялись надо мной и корили меня этим конюхом, не стоящим обрезка ногтя моего
мужа. Клянусь Аллахом, я в жизни не знала ночи лучше вчерашней! Не смейся же
надо мной и не напоминай мне про этого горбуна».
Услышав её слова, отец её исполнился гнева, и глаза его
посинели, и он воскликнул: «Горе тебе, что это за слова ты говоришь!
Конюх-горбун ночевал с тобою?» Но Ситт-аль-Хасан сказала: «Заклинаю тебя
Аллахом, не поминай мне его, да проклянёт Аллах его отца, и не строй шуток!
Конюха только наняли за десять динаров, и он взял свою плату и ушёл, а я зашла
за полог и увидела моего мужа, который сидел там, а раньше меня открывали для
него певицы, и он оделял всех червонным золотом, так что обогатил бывших здесь
бедняков. И я проспала ночь в объятиях моего мужа, ласкового нравом, обладателя
чёрных глаз и сходящихся бровей».
К когда отец её услышал эти слова, свет покрылся мраком
перед лицом его, и он воскликнул: «О нечестивая, что это ты говоришь, где твой
разум?» И она ответила: «О батюшка, ты пронзил моё сердце! Довольно тебе
тяготить меня! Знай, о муж, что взял мою невинность, и он вошёл в комнату
отдохновения, а я уже понесла от него».
К тогда её отец поднялся изумлённый и пошёл в отхожее место
и увидел горбатого конюха, который был соткнут головой в отверстие, а ноги его
торчали вверх. И везирь оторопел, у видя его, и воскликнул: «Это не кто иной,
как горбун! Эй, горбатый», – сказал он ему. И конюх ответил: «Тагум,
тагум», – думая, что с ним говорит ифрит, а везирь закричал на него и
сказал: «Говори, а не то я отрежу тебе голову этим мечом!» И тогда горбун
сказал: «Клянусь Аллахом, о шейх ифритов, с тех пор как ты меня сюда сунул, я
не поднимал головы! Ради Аллаха, сжалься надо мной!» – «Что ты говоришь? –
сказал везирь, услышав слова горбатого. – Я отец невесты, а не ифрит!» –
«Хватит! – отвечал горбун. – Ты собираешься отнять у меня душу, но
уходи своей дорогой, пока не пришёл к тебе тот, кто сделал со мной это дело. Вы
привели меня лишь для того, чтобы женить меня на любовнице буйволов и
возлюбленной ифритов. Да проклянёт Аллах того, кто меня женил на ней и кто был
причиной этого…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двадцать третья ночь
Когда же настала двадцать третья ночь, она сказала: «Дошло
до меня, о счастливый царь, что горбатый конюх заговорил с везирем, отцом
невесты, и сказал ему: „Да проклянёт Аллах того, кто был этому причиной!“ А
везирь сказал: „Вставай, выходи отсюда!“ Но горбун отвечал: „Что я,
сумасшедший, что ли, чтобы уйти с тобою без позволения ифрита? Он сказал мне:
„Когда взойдёт солнце, выходи и иди своей дорогой“. Что, взошло солнце или
нет?“ – „Кто тебя сюда привёл?“ – спросил тогда везирь; и конюх сказал: „Я
вчера пришёл сюда за нуждою, и вдруг из воды вылезла мышь и закричала на меня и
стала расти, и сделалась буйволом. И он сказал мне слова, которые вошли мне в
ухо, и оставил меня и ушёл, да проклянёт Аллах невесту и тех, кто меня женил на
ней!“
И везирь подошёл к конюху и вынул его из отверстия, и тот
выбежал, не веря, что солнце взошло, и пошёл к султану и рассказал ему, что у
него случилось с ифритом.
Что же касается везиря, отца невесты, то он вошёл в дом
смущённый, не зная, что думать о деле своей дочери, и сказал ей: «Дочь моя,
разъясни мне, что с тобою случилось?» И она сказала: «Жених, перед которым меня
вчера открывали, провёл со мною ночь и взял мою девственность, и я понесла от
него; и если ты мне не веришь, то вот на скамеечке его чалма, а его платье под
матрацем, и в нем что-то завёрнуто, я не знаю что».
И, услышав эти слова, её отец вошёл под намёт и увидел чалму
Бедр-ад-дина Хасана, сына своего брата, и тотчас же взял её в руки и повертел и
сказал: «Это чалма везирей, – она сделана в Мосуле!» И он увидел ладанку,
зашитую в тарбуше, и взял её и распорол, и, взяв одежду Хасана, нашёл в ней
кошель, где была тысяча динаров.
И, открыв кошель, он увидел там бумагу и прочитал её, и это
оказалась расписка еврея на имя Бедр-ад-дина Хасана, сына Нур-ад-дина Али
каирского, и тысячу динаров он тоже нашёл.
И, прочитав эту записку, Шамс-ад-дин испустил крик и упал
без сознания, а придя в себя и поняв сущность дела, он изумился и воскликнул:
«Нет бога, кроме Аллаха, властного на всякую вещь!»
«О дочь моя, – спросил он, – знаешь ли ты, кто
лишил тебя невинности?» И она ответила: «Нет». И тогда везирь сказал: «Это мой
племянник, сын твоего дяди, а эта тысяча динаров – приданое за тебя. Хвала
Аллаху! О, если бы я знал, как случилась эта история!» Потом он вскрыл зашитую
ладанку и нашёл в ней исписанную бумажку, где были написаны числа почерком его
брата, Нурад-дина каирского, отца Бедр-ад-дина Хасана.
И, увидев почерк своего брата, Шамс-ад-дин произнёс:
«Я таю с тоски, увидя следы любимых,
На родине их потоками лью я слезы.
Прошу я того, кто с ними судил
расстаться,
Чтоб мне даровал когда-нибудь он
свиданье».
А окончив стихи, он прочитал бумажку, бывшую в ладанке, и
увидел в ней число того дня, когда Нур-ад-дин женился на дочери везиря Басры и
вошёл к ней, и число дня рождения Бедр-ад-дина Хасана, и возраст Нур-ад-дина ко
времени его смерти, – и изумился и затрясся от восторга; и, сличив то, что
произошло с его братом, с тем, что случилось с ним самим, он увидел, что одно
совпадает с другим и что его брак и брак Нур-ад-дина сходятся в числе и ночь их
свадьбы и день рождения Бедр-ад-дина и его дочери Ситт-аль-Хусн тоже совпадают.
И он взял эту бумагу и пошёл с ней к султану и рассказал
ему, что случилось, от начала до конца; и царь удивился и велел тотчас же
записать это дело. И везирь просидел, ожидая сына своего брата, весь этот день,
но он не пришёл, и на второй день и на третий тоже – до седьмого дня, и о нем
не было вестей. И тогда везирь сказал: «Я непременно сделаю дело, которого ещё
никто не делал!»
И он взял чернильницу и калам и начертил на бумаге
расположение всей комнаты и обозначил, что кладовая находится там-то, а
такая-то занавеска там-то, и записал все, что было в комнате, а потом он
свернул запись и велел убрать вещи, а тюрбан, ермолку, фарджию и кошель он взял
и убрал к себе, заперев их железным замком и запечатав их до той поры, пока не
прибудет сын его брата, Хасан басрийский.
Что же до дочери везиря, то её месяцы кончились, и она
родила мальчика, подобного луне и похожего на отца красотой, прелестью,
совершенством и блеском, и ему обрезали пуповину и насурьмили глаза, и передали
нянькам, и назвали Аджибом.
И день был для него точно месяц, а месяц – как год; и когда
над ними прошло семь лет, везирь отдал его учителю и поручил ему воспитывать
его, научить его чтению и дать ему хорошее образование. И Аджиб пробыл в школе
четыре года и начал драться со школьниками, и ругал их, и говорил им: «Кто из
вас мне равен? Я сын каирского везиря!» И дети собрались и пожаловались
старшему на то, что терпели от Аджиба, и старший сказал им: «Завтра, когда он
придёт, я научу вас, что сказать ему, и он закается ходить в школу. Когда он
завтра придёт, сядьте вокруг него и говорите: „Клянёмся Аллахом, только тот
будет играть с нами в эту игру, кто скажет, как зовут его мать и отца, а кто не
знает имени своей матери и отца, тот сын греха и не будет играть с нами!“
И когда наступило утро и они пришли в школу и явился Аджиб,
дети окружили его и сказали: «Мы будем играть в одну игру, но только тот будет
играть с нами, кто скажет нам имя своей матери и отца». И все ответили: «Хорошо!»
И один сказал: «Меня зовут Маджид, а мою мать – Алавия, а отца Изз-ад-дин»; и
другой тоже сказал такие же слова. И когда очередь дошла до Аджиба, он сказал:
«Меня зовут Аджиб, мою мать – Ситт-аль-Хусн, а отца – Шамс-ад-дин, везирь в
Каире». Но ему закричали: «Везирь тебе не отец!» – «Везирь правда мой
отец», – возразил Аджиб; и тогда дети стали смеяться над ним и захлопали в
ладоши и сказали: «Его отца не Знают! Вставай, уходи от нас, с нами будет
играть только тот, кто знает, как зовут его отца».
И дети тотчас же разбежались и стали смеяться над Аджибом, и
у него стеснилась грудь, и он задохнулся от плача. И старший сказал ему: «Мы
знаем, что везирь – твой дед, отец твоей матери Ситт-аль-Хусн, но не твои отец.
А твоего отца ты не знаешь, и мы тоже, так как султан выдал твою мать замуж за
горбатого конюха, и пришли джинны и проспали с ней, – и у тебя нет отца,
которого бы знали. Не думай же больше равняться с детьми в школе, пока не
узнаешь, кто твой отец, а иначе ты будешь среди них сыном разврата. Не видишь
ты разве, что сын торговца зовётся по отцу? А ты? Твой дед – везирь в Каире, а
твоего отца мы не знаем и говорим: нет у тебя отца! Приди же в разум!»
И, услышав от старшего из детей эти слова и позорящие его
речи, Аджиб тотчас же поднялся и пошёл к своей матери, Ситт-аль-Хусн, и стал ей
жаловаться плача, не плач мешал ему говорить. И когда его мать услыхала его
слова и рыдания, её сердце загорелось огнём, и она спросила: «О сын мой, почему
ты плачешь? Расскажи мне, что с тобою случилось».
И Аджиб рассказал ей, что он услышал от детей и от старшего,
и спросил: «Кто же мой отец, матушка?» – «Твой отец везирь в Каире», –
сказала Ситт-аль-Хусн; но Аджиб воскликнул: «Не лги мне, везирь – твой отец, а
не мой! Кто же мой отец? Если ты не скажешь мне правду, я убью себя этим
кинжалом».
И, услышав упоминание об его отце, Ситт-аль-Хусн заплакала,
вспоминая сына своего дяди и думая о том, как её открывали перед Бедр-ад-дином
Хасаном басрийскю! и что с неё с ним случилось. И она произнесла такие стихи:
«Любовь в душе оставив, они скрылись,
И земли тех, кого люблю, –
далеко.
Ушли они, и с ними ушло терпенье,
Расставшись со мною, и трудно уж мне
быть стойким»
Уехали – и радость улетела,
Исчез мой покой – и нет уже мне
покоя.
И слезы они пролили мои, расставшись,
И льются из глаз обильно они в
разлуке.
Но если когда захочется мне их видеть
И долго их мне придётся прождать в
волненье,
То вызову вновь я в сердце своём их
образ,
И будут думы, страсть, тоска и горе.
О вы, чья память стала мне одеждой, —
Ведь, кроме страсти, нет у меня
рубахи, —
Любимые, доколь продлится это
И долго ль меня вы будете
сторониться?»
И она стала плакать и кричать, и сын её тоже; и вдруг вошёл
к ним везирь, и при виде их слез его сердце загорелось, и он спросил: «Почему
вы плачете?» И Ситт-альХусн рассказала ему, что произошло у её сына с детьми в
школе; и он тоже заплакал, вспомнив своего брата и то, что между ними было и
что произошло с его дочерью, и не знал он, что таится за этим делом.
И везирь тотчас же пошёл и поднялся в диван и, войдя к царю,
рассказал ему, что случилось, и попросил у него разрешения поехать и
направиться в город Басру, чтобы расспросить о своём племяннике, и ещё он
попросил султана написать ему указы во все земли, чтобы он мог взять сына
своего брата, где бы он его ни нашёл.
И он заплакал перед султаном, и сердце султана сжалилось, и
он написал ему указы во все земли и области.
И везирь обрадовался и призвал на султана благословение, и
тотчас же ушёл и снарядился для путешествия, захватив все необходимое и взяв с
собою дочь и внука Аджиба. И везирь ехал первый день, и второй день, и третий,
пока не прибыл в город Дамаск, и он нашёл там деревья и каналы, подобно тому,
как сказал об этом поэт:
Когда пришлось нам прожить в Дамаске
и ночь и день,
Судьба клялась, что подобной ночи не
будет впредь.
И спали мы, а сумрак ночи беспечен
был,
И с улыбкой утро седые ветви тянуло к
нам.
И заря казалась в тех ветках нам
словно жемчугом,
Что рукою ветра срывается и слетает
вниз.
И читали птицы, а пруд страницею был
для них,
И писали ветры, а облако точки
ставило.
И везирь расположился на площади Камешков и расставил
палатки и сказал своим слугам: «Мы отдохнём Здесь два дня!» И слуги пошли в
город по своим делам: один – продать, другой – купить, этот – в баню, а тот – в
мечеть сынов Омейи[49],
равной которой нет в мире.
А Аджиб вышел с евнухом, и они пошли в город прогуляться, и
евнух шёл сзади Аджиба с такой дубиной, что если бы ею ударить верблюда, он бы
не встал.
И когда жители Дамаска увидели Аджиба и его стройный стан и
блеск и совершенство (а он был мальчик редкой красоты – нежный и выхоленный,
мягче северного ветра, и слаще чистой воды для жаждущего, и сладостнее здоровья
для больного), за ним последовал весь народ, и сзади него бежали, и стали
обгонять его, и садились на дороге, чтобы, когда он пройдёт, посмотреть на
него. И раб, по предопределённому велению, остановился возле лавки его отца,
Бедр-ад-дина Хасана. (А у того вырос на лице пушок, и ум его стал совершённым
за эти двенадцать лет; и повар уже умер, и Бедр-ад-дин Хасан получил его деньги
и лавку, так как тот признал его у судей и свидетелей своим сыном.) И в тот
день, когда его сын с евнухом остановились возле лавки, Бедр-ад-дин посмотрел
на своего сына и увидел, что он обладает величайшей красотой, его душа
затрепетала, и кровь его взволновалась из-за призыва родной крови, и его сердце
привязалось к нему.
А он сварил подслащённых гранатовых зёрнышек, и Аллахом
внушённая любовь поднялась в нем, и он позвал своего сына Аджиба и сказал: «О
господин, о тот, кто овладел моим сердцем и душой и взволновал все моё
существо, не хочешь ли ты войти ко мне, чтобы залечить моё сердце и поесть
моего кушанья?» – и из глаз его, помимо его воли, потекли слезы, и он подумал о
том, чем он был и чем стал сейчас.
И когда Аджиб услышал слова своего отца, его сердце
взволновалось, и он посмотрел на евнуха и сказал: «Моё сердце взволновано из-за
этого повара; он как будто расстался с сыном. Войдём к нему, чтобы залечить его
сердце, и съедим его угощение. Может быть, за то, что мы это сделаем, Аллах соединит
нас с нашим отцом». Но евнух, услышав слова Аджиба, воскликнул: «Вот хорошо,
клянусь Аллахом! Сын везиря будет есть в харчевне! Я отгоняю от тебя людей этой
палкой, чтобы они на тебя не смотрели, и я не буду спокоен за тебя, если ты
войдёшь когда-нибудь в эту лавку».
И, услышав эти слова, Бедр-ад-дин Хасан удивился и
повернулся к евнуху, и слезы потекли по его щекам; и тогда Аджиб сказал евнуху:
«Моё сердце полюбило его». Но евнух ответил: «Оставь эти речи и не входи!» И
тут отец Аджиба обратился к евнуху и сказал ему: «О старший, почему тебе не
залечить моё сердце и не войти ко мне? О ты, что подобен чёрному каштану с
белой сердцевиной, о ты, о ком сказал кто-то из описавших его…» И евнух
рассмеялся и воскликнул: «Что ты сказал? Ради Аллаха, говори и будь краток!» И
Бедр-аддин тотчас же произнёс такие стихи:
«Когда не был бы образован он и верен
так,
Облачён бы не был он полной властью в
домах вельмож.
И в гарем бы не был допущен он, о
благой слуга!
Так прекрасен он, что с небес ему
служат ангелы».
И евнух удивился этим словам и, взяв Аджиба, вошёл в
харчевню, и Бедр-ад-дин Хасан наполнил высокую миску гранатными зёрнышками (а
они были с миндалём и сахаром), и оба стали есть вместе; и Бедр-ад-дин Хасан
сказал: «Вы обрадовали нас, кушайте же на здоровье и в удовольствие!» Потом
Аджиб сказал своему отцу: «Садись поешь с нами, может быть Аллах соединит нас,
с кем мы хотим „; и Бедр-ад-дин Хасан спросил: „О дитя моё, несмотря на твой
юный возраст, ты испытал разлуку с любимыми?“ «Да, дядюшка, – ответил Аджиб, –
моё сердце сгорело от разлуки с любимым: это мой отец, и мы с моим дедом
выехали и ищем его по разным странам. Горе мне! Когда мы соединимся?“
И он горько заплакал, и его отец заплакал из-за разлуки с
ним, и ему вспомнилась разлука с любимыми и отдалённость от матери, и евнух
тоже опечалился из-за него.
И они все поели и насытились, а после этого они вышли из
лавки Бедр-ад-дина Хасана, и тот почувствовал, что душа его рассталась с телом
и ушла с ними, и не мог вытерпеть без них одного мгновения.
И он запер лавку и пошёл за ними следом, не зная, что это
его сын, и ускорил шаг, чтобы догнать их прежде, чем они выйдут из больших
ворот; и евнух обернулся к нему и спросил: «Что тебе?» И Бедр-ад-дин Хасан
сказал им: «Когда вы от меня ушли, я почувствовал, что душа моя отправилась с
вами. А у меня дело в городе, за воротами, и мне захотелось проводить вас,
чтобы сделать это дело и вернуться».
И тут евнух рассердился и сказал Аджибу: «Этого я и боялся!
Мы съели кусочек, который был злосчастным и считается для нас благодеянием, и
повар теперь следует за нами с места на место».
И Аджиб повернулся и, увидев за собой повара, пришёл в гнев
и сказал евнуху: «Пусть его идёт по дороге мусульман, а когда мы выйдем к
палаткам и увидим, что он за нами следует, мы отгоним его».
И он опустил голову и пошёл, и евнух сзади него; и
Бедр-ад-дин Хасан следовал за ними до площади Камешков. И они приблизились к
шатрам и обернулись и увидели Хасана позади себя, тогда Аджиб рассердился и
испугался, что евнух все расскажет его деду.
И он исполнился гнева и огорчился тем, что про него скажут:
«Он заходил в харчевню, и повар шёл за ним», – и обернулся и увидел, что
глаза Хасана смотрят в его глаза, – и он стал как бы телом без души.
И Аджиб подумал, что его глаз – глаз недруга, или что он сын
разврата, и, ещё больше рассердившись, взял камень и ударил им своего отца, и
Бедр-ад-дин Хасан упал без чувств, и кровь потекла по его лицу.
И Аджиб с евнухом пошли к палаткам, а Бедр-ад-дин Хасан,
придя в себя, вытер кровь и, оторвав кусок своей чалмы, завязал себе голову и
стал упрекать себя и сказал: «Я обидел мальчика! Я запер лавку и пошёл за ним,
и он решил, что я недруг». И он затосковал по своей матери, которая находилась
в Басре, и заплакал о ней и произнёс:
«Прося справедливости, судьбу ты
обидел бы:
Её не кори – не так её сотворили.
Бери что придётся ты и горе кинь в
сторону,
И смуты и радости всегда в жизни
будут».
После этого Бедр-ад-дин продолжал продавать кушанья, а
везирь, его дядя, пробыл в Дамаске три дня, а потом уехал и направился в Химс я
вступил туда, – и по дороге, где бы он ни останавливался, он все искал.
И он продолжал ехать, пока не прибыл в Диар-Бекр, и Мардшг,
и Мосул[50], и не прерывал путешествия
до города Басры. И, вступив туда, он пошёл к султану и встретился с ним, и султан
оказал ему уважение и отвёл для него почётное жилище и спросил о причине его
прибытия.
И везирь рассказал ему свою историю и прибавил, что везирь
Нур-ад-дин Али – его брат, и султан призвал на него милость Аллаха и сказал: «О
господин, он был моим везирем пятнадцать лет, и я очень любил его, и он умер и
оставил сына, но тот пробыл здесь после его смерти только один месяц и исчез, и
мы не получили о нем вестей. Но его мать у нас, так как она дочь моего старого
везиря».
Услышав от царя, что мать его племянника здорова, везирь
Шамс-ад-дин обрадовался и сказал: «О царь, я хочу повидаться с нею»; и царь
тотчас же позволил ему, и Шамс-ад-дин вошёл к ней, в дом своего брата
Нур-ад-дина. И он повёл взором по сторонам и поцеловал пороги в доме и подумал
о своём брате Нур-ад-дине Али, который умер на чужой стороне, и заплакал и
произнёс:
«В жилище хожу, в жилище хожу я Лейлы[51],
Целую я там то ту, то другую стену.
Но любит душа не стены того жилища,
А любит душа того, кто живал в
жилище».
И он прошёл через дверь в большой двор и увидел другую
дверь, с каменными сводами, выложенную разным мрамором всех цветов, и прошёл по
долгу и осмотрел его и обвёл его взором – и увидел имя своего брата
Нур-ад-дина, написанное там золотыми чернилами.
И, подойдя к надписи, он поцеловал её и заплакал, и вспомнил
о разлуке с братом и произнёс такие стихи:
«Расспрашивал солнце я о вас, лишь
взойдёт оно,
И молнию вопрошал, едва лишь блеснёт
она.
И сплю я, свиваемый и вновь
развиваемый
Рукою тоски, но все ж на боль я не
жалуюсь.
Любимые, если время долго уж тянется,
То знайте – разлука на куски
растерзала нас,
И если моим глазам вы дали б увидеть
вас,
То было бы лучше так и мы б с вами
встретились.
Не думайте, что другим я занят!
Поистине,
Не может душа моя к другому любви
вместить».
И он пошёл дальше и пришёл к комнате жены своего брата,
матери Бедр-ад-дина Хасана басрийского. А она во время отсутствия сына, не
переставая, рыдала и плакала, и когда годы продолжились над нею, она сделала
сыну мраморную гробницу посреди комнаты и плакала над ней днём и ночью и спала
только возле этой гробницы.
И когда везирь пришёл к её жилищу, он, остановившись за
дверью, услышал, как она говорит над гробницей:
«Могила, исчезла ли в тебе красота
его?
Погас ли в тебе твой свет, сияющий
лик его?
Могила, могила, ты не сад и не свод
небес, —
Так как же слились в тебе и месяц и
ветвь?»
И когда она говорила, вдруг вошёл к ней везирь Шамс-ад-дин и
поздоровался с нею и сообщил ей, что он брат её мужа, а потом он рассказал, что
случилось, и разъяснил ей всю историю, и поведал, что её сын Бедрсад дин Хасан
провёл целую ночь с его дочерью десять лет тому назад, а утром исчез. «А моя
дочь понесла от твоего сына и родила мальчика, который со мной, и он твой внук
и сын твоего сына от моей дочери».
И, услышав весть о своём сыне и увидев своего деверя, она
упада к его ногам и стала целовать их, говоря:
«Награди Аллах возвестившего, что вы
прибыли!
Он доставил мне наилучшее, что я
слышала.
Будь доволен он тем, что порвано,
подарила бы
Ему душу я, что истерзана расставанием».
Потом везирь послал за Аджибом, и когда он пришёл, его бабка
обняла его и заплакала, и везирь Шамс-ад-дин сказал ей: «Теперь не время
плакать, теперь время тебе собираться, чтобы ехать с нами в земли египетские.
Быть может, Аллах соединит нас и тебя с твоим сыном и моим племянником!»
И она отвечала: «Слушаю и повинуюсь!» – и тотчас же
поднялась и собрала свои вещи, и сокровища, и девушек и немедленно снарядилась;
а везирь Шамс-ад-дин пошёл к султану Басры и простился с ним, и тот послал с
ним подарки и редкости для султана Египта.
И Шамс-ад-дин тотчас же выехал и, достигнув окрестностей
города Дамаска, остановился в Кануне[52] и
разбил палатки и сказал тем, кто был с ним: «Мы пробудем здесь неделю, пока не
купим султану подарки и редкости».
И тогда Аджиб вышел и сказал евнуху: «О Ляик, мне хочется
прогуляться! Пойдём отправимся на рынок, пройдём в Дамаск и посмотрим, что
случилось с тем поваром, у которого мы ели, а потом ранили его в голову. Он ока
зал нам милость, и мы дурно поступили с ним».
И евнух ответил: «Слушаю и повинуюсь!» И Аджиб вместе с
евнухом вышел из палатки, движимый кровным влечением к отцу, и они тотчас же
вошли в город и, не переставая, шли, пока не дошли до харчевни. И они увидели,
что повар стоит в лавке (а время близилось к закату солнца), и случилось так,
что он сварил гранатных зёрнышек. И когда они подошли к нему и Аджиб взглянул
на него, он почувствовал к нему влечение и увидел след удара камнем у него на
лбу, и сказал ему: «Мир тебе! Знай, что моё сердце с тобою». И внутри Бедр-ад-дина
все взволновалось, когда он взглянул на мальчика, и сердце его затрепетало, и
он склонил голову к земле и хотел и не мог повернуть язык во рту, а потом он
поднял голову, униженно и смиренно, и произнёс такие стихи:
«Стремился к любимым я, но только
увидел их —
Смутился и потерял над сердцем и
взором власть.
И в страхе, с почтением понурил я
голову,
И чувства свои я скрыть хотел, по не
скрыл я их.
И свитками целыми готовил упрёки я, —
Когда же мы встретились, я слова не
вымолвил».
Потом он сказал им: «Залечите моё сердце и поешьте моего
кушанья. Клянусь Аллахом, едва я посмотрел на тебя, моё сердце затрепетало, и я
последовал за гобой, будучи без ума». – «Клянусь Аллахом, ты нас любишь,
сказал Аджиб, – и мы съели у тебя кусочек, а ты возложил на нас
последствия этого и хотел нас опозорить. Но мы съедим у тебя что-нибудь, только
с условием, что ты дашь клятву не выходить за нами и не преследовать нас. Иначе
мы больше не вернёмся к тебе; а мы пробудем Здесь неделю, пока мой дед не купит
подарки для царя».
И Бедр-ад-дин сказал: «Быть по-вашему!» И Аджиб с евнухом
вошли в лавку, и тогда Бедр-ад-дин подал им мяску с гранатными зёрнышками, и
Аджиб сказал: «Поешь с нами! Может быть, Аллах облегчит нашу тяготу». И
Бедр-ад-дин обрадовался и стал есть с ними, уставясь в лицо Аджиба, и его
сердце и чувства привязались к нему; но Аджиб сказал: «Не говорил ли я, что ты
влюблённый и надоедливый! Довольно тебе глядеть мне в лицо!» И, услышав слова
своего сына, Бедр-ад-дин произнёс:
«Для тебя в душе сохранил я тайну
сокрытию:
Обвита молчаньем моим она, не узнать
её.
И позорящий светоносный месяц своей
красой
И той прелестью, что подобна утру
светящему,
Твой блестящий лик в нас желанья
будит, – конца им нет,
И сулит свиданья и долгие и частые.
Ужель растаю от жара я, раз твой лик
– мой рай,
И умру ль от жажды, коль райский ключ
мне слюна твоя»
И Бедр-ад-дин стал кормить то Аджиба, то евнуха, и они ели,
пока не насытились, а потом встали, и Хасан басрийский поднялся и полил им на
руки воды и, отвязав от пояса шёлковую салфетку, вытер им руки и опрыскал их
розовой водой из бывшей у него фляги. И потом он вышел из лавки и вернулся с
кружкой питья, смешанного из розовой воды с мускусом, и, поставив её перед
ними, сказал: «Довершите вашу милость!»
И Аджиб взял и отпил и протянул кружку евнуху, и они пили,
пока у них не наполнились животы, и оба насытились до сытости, необычайной для
них. И после того они ушли и торопились, пока не достигли палаток, и Аджиб
пошёл к своей бабке, матери его отца, Бедр-ад-дина Хасана, и она поцеловала его
и подумала о своём сыне Бедр-ад-дине Хасане и вздохнула и стала плакать, и
затем сказала:
«Я прежде надеялась, что снова мы
встретимся, —
Ведь жить, когда вы вдали, мне больше
не хочется,
Клянусь я, в душе моей одно лишь
стремленье к вам,
И тайны Аллах, господь, сокрытые
ведает».
И затем она спросила Аджиба: «О дитя моё, где ты был?» И он
ответил: «В городе Дамаске». И тогда она подала ему миску гранатных зёрнышек (а
они были не очень сладкие) и сказала евнуху: «Садись с господином!»
И евнух воскликнул про себя: «Клянусь Аллахом, нет у пас
охоты до еды!» – и сел; а что до Аджиба, то, когда он сел, его живот был
наполнен тем, что он съел и выпил. И он взял кусок хлеба и обмакнул его в
гранатные зёрнышки и съел, и нашёл их недостаточно сладкими, так как был сыт.
«Фу! Что это за мерзкое кушанье!» – воскликнул он. И его бабка сказала: «О дитя
моё, ты хулишь моё кушанье, а я сама его варила, и никто не умеет так его
варить, как я, кроме твоего отца, Бедр-ад-дина Хасана». – «О
госпожа, – сказал Аджиб, – твоя стряпня отвратительна! Мы сейчас
видели в городе повара, который сварил таких гранатных зёрнышек, что их запах
раскрывает сердца, а его кушанье хочется съесть целиком. А твоё кушанье в
сравнении с ним ничего не стоит».
Услышав эти слова, бабка Аджиба пришла в сильный гнев и
посмотрела на евнуха…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные
речи.
Двадцать четвёртая ночь
Когда же наступила двадцать четвёртая ночь, она сказала:
«Дошло до меня, о счастливый царь, что бабка Аджиба, услышав его слова,
разгневалась и посмотрела на евнуха и сказала ему: „Горе тебе! Ты испортил
моего внука, так как заходил с ним в харчевню!“
И евнух испугался и стал отрицать и сказал: «Мы не Заходили
в харчевню, а только проходили мимо». – «Клянусь Аллахом, мы заходили и
ели, и его кушанье лучше твоего!» – сказал Аджиб; и тогда его бабка поднялась и
рассказала об этом брату своего мужа и вызвала в нем гнев на евнуха.
И евнух явился к везирю, и тот сказал ему: «Зачем ты заходил
с моим внуком в харчевню?»
И евнух испугался и сказал: «Мы не заходили!» Но Аджиб
воскликнул: «Мы зашли и поели гранатных зёрнышек досыта, и повар напоил нас
мёдом со снегом и с сахаром!» И везирь ещё больше разгневался на евнуха и
спросил его, но тот все отрицал.
И тогда везирь воскликнул: «Если твои слова – правда, сядь и
поешь перед нами!» И евнух подошёл и хотел есть, но не мог, и бросил кусок
хлеба и сказал: «О господин мой, я сыт со вчерашнего дня!»
И везирь понял, что он ел у повара, и велел рабам повалить
его, и принялся его больно бить.
И евнух завопил и сказал: «О господин, не бей меня, я
расскажу тебе правду!» И тогда его перестали бить; и везирь воскликнул: «Говори
по истине!» И евнух сказал: «Знай, что мы вошли в харчевню, когда повар варил
гранатные зёрнышки, и он поставил их перед нами, и, клянусь Аллахом, я в жизни
не ел ничего подобного им и не пробовал ничего сквернее того, что перед нами».
И мать Бедр-ад-дина Хасана рассердилась и сказала:
«Непременно пойди к этому повару и принеси от него миску гранатных зёрнышек!
Покажи их твоему господину, и пусть он скажет, которые лучше и вкуснее». –
«Хорошо!» – сказал евнух; и она тотчас дала ему миску и полдинара, и он
отправился и, придя в харчевню, сказал повару: «Мы поспорили в доме моего
господина о твоём кушанье, так как у них тоже готовили гранатные зёрнышки. Дай
нам твоего кушанья на эти полдинара и берегись: мы наелись болезненных ударов
за твою стряпню».
И Бедр-ад-дин Хасан засмеялся и сказал: «Клянусь Аллахом,
этого кушанья никто не умеет готовить, кроме меня и моей матери, а она теперь в
далёких странах!»
И он взял миску и налил в неё кушанье и облил его сверху
мускусом и розовой водой, и евнух забрал миску и поспешно пришёл к ним.
И мать Хасана взяла кушанье и попробовала его, и, увидев,
как оно вкусно и отлично состряпано, она узнала, кто его стряпал, и вскрикнула,
а затем упала без чувств.
И везирь оторопел, а потом брызнул на неё розовой
водой, – и через некоторое время она очнулась и сказала: «Если мой сын ещё
на свете, то никто не сварит так гранатных зёрнышек, кроме него! Это мой сын,
Бедр-ад-дин Хасан, наверно и несомненно, так как это кушанье могу готовить
только я, и я научила Бедр-ад-дина его стряпать».
И, услышав её слова, везирь сильно обрадовался и воскликнул:
«О, как я стремлюсь увидеть сына моего брата! Увидим ли, что судьба соединит
нас с ним! Мы просим о встрече с ним одного лишь великого Аллаха!»
И везирь в тот же час и минуту поднялся и кликнул людей,
бывших с ним, и сказал: «Пусть пойдут из вас двадцать человек к этой харчевне и
разрушат её, а повара свяжите его чалмой и притащите силой ко мне, но не
причиняйте ему вреда!»
И они сказали: «Хорошо!», а везирь тотчас же поехал в
«Обитель счастья» и, повидавшись с наместником Дамаска, ознакомил его с
письмами султана, которые были у него с собою; и наместник положил их на
голову, сначала поцеловав их, а потом спросил: «А где же твой обидчик?» – «Это
один повар», – отвечал везирь. И наместник тотчас же велел своим
придворным отправиться в его харчевню; и они пошли и увидели, что она разрушена
и все в ней поломано, так как, когда везирь поехал во дворец, ею люди сделали
то, что он приказал, и сидели, ожидая возвращения везиря из дворца, а
Бедр-ад-дин говорил: «Посмотри-ка! Что это такое нашли в гранатных зёрнышках,
что со мной случилось подобное дело?»
И когда везирь вернулся от дамасского наместника (а тот
разрешил ему взять своего обидчика и выехать с ним), он вошёл в палатку и
потребовал повара, – и того привели, скрученного чалмой. И Бедр-ад-дин
Хасан посмотрел на своего дядю и горько заплакал и сказал: «О господин мой, в
чем мой грех перед вами?» – «Это ты сварил гранатные зёрнышки?» – спросил его
везирь. «Да, – отвечал Бедр-ад-дин, – а вы нашли в них что-то, за что
следует снять голову?» – «Это наилучшее и наименьшее возмездие тебе!» –
воскликнул везирь. И Бедрад-дин сказал: «О господин мой, не сообщишь ли ты мне,
в чем мой грех?» – «Да, сию минуту», – отвечал везирь, и потом он крикнул
слугу и сказал: «Приведите верблюдов». И они взяли Бедр-ад-дина Хасана и
положили в сундук, и заперли его, и поехали, и ехали, не переставая, до ночи. А
потом они сделали привал, кое-чего поели и вынули Бедр-ад-дина и покормили его
и положили обратно в сундук, – и так это продолжалось, пока они не
достигли Камры[53].
И тогда Бедр-ад-дина Хасана вынули из сундука, и везирь
спросил его: «Это ты варил гранатные зёрнышки?» – «Да, о господин мой», –
отвечал Бедр-ад-дин; и везирь сказал: «Закуйте его!» И его заковали и снова
положили в сундук и поехали, и когда прибыли в Каир, остановились в ар-Рейдании[54]. И везирь велел вынуть
Бедр-ад-дина Хасана из сундука и приказал позвать плотника и сказал ему:
«Сделай для него деревянную куклу». – «А что ты будешь с ней делать?» –
спросил Бедр ад-дин-Хасан. «Я повешу тебя на кукле и прибью тебя к ней гвоздями
и повезу тебя по всему городу», – отвечал везирь. И Бедрад-дин воскликнул:
«За что ты со мной это сделаешь?» – «За то, что ты скверно сварил гранатные
зёрнышки, – сказал везирь. – Как мог ты их так сварить, что в них
недоставало перцу?» – «И за то, что в них не хватало перцу, ты со мной все это
делаешь! – воскликнул Бедрад-дин. – Недостаточно тебе было меня
заточить! И кормили-то вы меня раз в день!» – «Не хватало перцу, и нет для тебя
наказания, кроме смерти!» – сказал везирь. И Бедр-ад-дин изумился и опечалился
о самом себе.
«О чем ты думаешь?» – спросил его везирь. «О бестолковых
умах, подобных твоему, – отвечал Бедр-аддин. – Будь у тебя разум, ты
бы не сделал со мною этих дел». – «Нам надо тебя помучить, чтобы ты больше
не делал подобного этому», – сказал везирь, а Бедр-ад-дин Хасан возразил:
«Поистине, ничтожнейшее из того, что ты со мной сделал, достаточно меня
измучило!» Но везирь воскликнул: «Тебя непременно надо повесить!» А в это время
плотник готовил куклу, а Бедр-ад-дин смотрел. И так продолжалось, пока не
подошла ночь, и когда дядя Бедр-ад-дина взял его и бросил в сундук и сказал:
«Это будет завтра!»
И он подождал, пока не убедился, что Бедр-ад-дин заснул, и,
сев на коня, взял сундук, поставил его перед собою и въехал в город, и ехал,
пока не прибыл к своему дому, и тогда он сказал своей дочери, Ситт-аль-Хусн:
«Слава Аллаху, который соединил тебя с сыном твоего дяди! Поднимайся, убери
комнату так, как она была убрана в вечер смотрин».
И она встала и зажгла свечи, а везирь вынул исчерченную
бумажку, на которой он нарисовал расположение комнаты, и они поставили все на
место, так что видевший не усомнился бы, что это та же самая ночь смотрин.
И после этого везирь приказал положить тюрбан Бедрад-дина
Хасана на то же место, куда он положил его своей рукой, а также его шальвары и
кошель, который был под тюфяком, а затем он велел своей дочери раздеться, так
же как в ночь смотрин, и сказал: «Когда войдёт сын твоего дяди, скажи ему: „Ты
заставил меня ждать, уйдя в покой уединения!“ И пусть он с тобой переночует до
утра, а тогда мы ему покажем записанные числа».
Потом везирь вынул Бедр-ад-дина из сундука, раньше сняв с
его ног оковы и освободив его от того, что на нем было, так что он остался в
тонкой ночной рубашке, без шальвар (а он спал, ничего не зная).
И по предопределённому велению Бедр-ад-дин перевернулся и
проснулся и увидел себя в освещённом проходе и сказал себе: «Это испуганные
грёзы!»
И он встал и прошёл немного до второй двери и
посмотрел, – и вдруг, оказывается, он в той комнате, где перед ним
открывали невесту, и видит балдахин, и скамеечку, и свой тюрбан, и вещи.
И, увидя это, Бедр-ад-дин оторопел и стал переступать с ноги
на ногу и воскликнул: «Сплю я или бодрствую?»
И он принялся тереть себе лоб и с изумлением говорил:
«Клянусь Аллахом, это помещение невесты, где её открывали для меня! Где же я? Я
ведь был в сундуке!»
И пока он говорил сам с собою, Ситт-аль-Хусн вдруг подняла
край полога и сказала: «О господин мой, не войдёшь ли ты? Ты задержался в покое
уединения». И когда Бедр-ад-дин услышал её слова и увидел её, он рассмеялся и
сказал: «Поистине, это спутанные грёзы!»
Потом он вошёл и стал вздыхать, размышляя о том, что
случилось, и не зная, что думать, и все происшедшее стало ему неясно, когда он
увидел свой тюрбан и шальвары и кошель, в котором была тысяча динаров.
«Аллах лучше знает! Это спутанные грёзы!» – воскликнул он. И
тогда Ситт-аль-Хусн сказала ему: «Что это, ты, я вижу, смущён и удивлён? Не
таким ты был в начале ночи!» И Бедр-ад-дин засмеялся и спросил: «Сколько
времени меня с тобою не было?» И она воскликнула:
«Спаси тебя Аллах! Имя Аллаха вокруг тебя! Ты только вышел
за нуждою и возвращаешься. Ты потерял ум!»
И Бедр-ад-дин, услышав это, засмеялся и сказал: «Ты права!
Но когда я вышел от тебя, я забылся в домике с водой и видел во сне, что я
сделался поваром в Дамаске и прожил там десять лет, и будто ко мне пришёл
кто-то из детей вельможи и с ним был евнух…»
И тут Бедр-ад-дин Хасан пощупал рукой лоб и, найдя на нем
след удара, воскликнул: «Клянусь Аллахом, о госпожа моя, это как будто правда,
так как он ударил меня по лбу и ранил меня. Похоже, что это наяву было!»
Потом он сказал: «Когда мы обнялись и заснули, мне
приснилось, будто я отправился в Дамаск без тюрбана и без шальвар и сделался
поваром…» И он простоял некоторое время растерянный и сказал: «Я как будто
видел, что я сварил гранатных зёрнышек, в которых было мало перцу… Клянусь
Аллахом, я, наверно, заснул в комнате с водой и видел все это во сне!..»
«Заклинаю тебя Аллахом, что ты ещё видел во сне, кроме
этого?» – спросила Ситт-аль-Хусн; и Бедр-ад-дин Хасан рассказал ей и добавил:
«Клянусь Аллахом, если бы я не проснулся, они бы, наверное, распяли меня на
деревянной кукле!» – «За что же?» – спросила Ситт-аль-Хусн. «За недостаток
перца в гранатных зёрнышках, – ответил Бедр-ад-дин. – Они как будто
разрушили мою лавку, разбили всю мою посуду и положили меня в сундук, а потом
привели плотника, чтобы сделать для меня виселицу, так как они хотели меня
повесить. Слава же Аллаху за то, что все это случилось со мною во сне, а не
произошло наяву!»
И Ситт-аль-Хусн засмеялась и прижала его к своей груди, и он
тоже прижал её к груди, а после, подумав, сказал: «Клянусь Аллахом, похоже на
то, что это было несомненно наяву! Не знаю, в чем тут дело!»
И он заснул, недоумевая о своём деле, и то говорил: «Я
грезил», то говорил: «Я бодрствовал», – и так продолжалось до утра, когда
к нему вошёл его дядя, Шамс-аддин, везирь, и поздоровался с ним.
И Бедр-ад-дин Хасан посмотрел на него и воскликнул: «Клянусь
Аллахом, не ты ли это велел меня скрутить и прибить меня гвоздями и разрушить
мою лавку из-за того, что в гранатных зёрнышках недоставало перцу?» И тогда
везирь сказал ему: «Знай, о дитя моё, что истина выяснилась, и стало явно то,
что было скрыто. Ты – сын моего брата, и я сделал это, чтобы убедиться, что ты
тот, кто вошёл к моей дочери той ночью. А убедился я в этом только потому, что
ты узнал комнату и узнал твою чалму и шальвары, и твоё золото и бумажку, что
написана твоим почерком, ту, которую написал твой родитель, мой брат. Я не
видел тебя прежде этого и не знал тебя, а твою мать я привёз с собою из Басры».
И после этого он бросился к Бедр-ад-дину и заплакал, и
Бедр-ад-дин Хасан, услышав от своего дяди такие слова, до крайности удивился и
обнял своего дядю, плача от радости. А потом везирь сказал ему: «О дитя моё,
всему этому причиной то, что произошло между мной и твоим отцом», – и он
рассказал ему, что случилось у него с бра том и почему тот уехал в Басру.
Затем везирь послал за Аджибом; и, увидев его, его отец
воскликнул: «Вот тот, кто ударил меня камнем!» А везирь сказал: «Это твой сын».
И тогда Бедр-ад-дин кинулся к нему и произнёс:
«Я немало плакал, когда случилось
расстаться нам,
И пролили веки потоки слез в печали.
И поклялся я, что когда бы время
свело нас вновь,
О разлуке я поминать не стал бы
устами.
Налетела радость, но бурно так, что
казалось мне,
Что от силы счастья повергнут я в
слезы».
И когда он кончил свои стихи, вдруг подошла его мать и
кинулась к нему и сказала:
«Мы сетовали при встрече на силу
того, что скажем;
Не выразить ведь печали устами гонца
вовеки».
А затем его мать рассказала ему, что случилось после его
исчезновения, и Хасан рассказал ей, что он перенёс, – и они возблагодарили
Аллаха великого за то, что встретились друг с другом.
Потом везирь Шамс-ад-дин отправился к султану, через два дня
после того, как он прибыл, и, войдя к нему, поцеловал перед ним землю и
приветствовал его, как приветствуют царей; и султан обрадовался и улыбнулся ему
в лицо и велел ему приблизиться, а потом расспросил его о том, что он видел в
путешествии и что с ним произошло во время поездки.
И Шамс-ад-дин рассказал ему всю историю от начала до конца;
и султан сказал: «Слава Аллаху, что ты получил желаемое и возвратился
невредимый к семье и детям! Я непременно должен увидеть твоего племянника
Хасана басрийского, приведи его завтра в диван». – «Твой раб явится
завтра, если захочет Аллах великий», – ответил Шамс-ад-дин, а затем
пожелал султану мира и вышел; а вернувшись домой, он рассказал сыну своего
брата, что султан пожелал его видеть, и Хасан басрийский сказал: «Раб послушен
приказанию владыки!»
Словом, он отправился к его величеству султану со своим
дядей Шамс-ад-дином и, явившись пред лицо его, приветствовал его совершеннейшим
и наилучшим приветствием и произнёс:
«Вот землю целует тот, чей сан вы
возвысит
И кто во стремлениях успеха достиг своих.
Вы славой владеете, – и те лишь
удачливы,
Чрез вас кто надеется, быв низким,
высоким стать».
И султан улыбнулся и сделал ему знак сесть, и он сел подле
своего дяди Шамс-ад-дина; а потом царь спросил его об его имени, и Хасан
сказал: «Я недостойнейший из твоих рабов, прозываемый Хасаном басрийским,
молящийся за тебя ночью и днём».
И султану понравились его слова, и он пожелал испытать его,
чтобы проявилось, каковы его знания и образованность, и спросил: «Хранишь ли ты
в памяти како-нибудь описание родинки?» – «Да, – ответил Хасан и произнёс:
Любимый! Всякий раз, как его вспомню,
Я слезы лью, и громко я рыдаю.
Он с родинкой, что красотой и цветом
Зрачок очей напомнит или финик».
И царь одобрил это двустишие и сказал Хасану: «Подавай ещё!
Аллаха достоин твой отец, и да не сломаются твои зубы!» И Хасан произнёс:
«Клянусь точкой родинки, что зёрнышку
мускуса
Подобна! Не удивись словам ты
сравнившего, —
Напротив, дивись лицу, что прелесть
присвоило
Себе, не забывши взять мельчайшего
зёрнышка».
И царь затрясся от восторга и сказал ему: «Прибавь мне, да
благословит Аллах твою жизнь!» И Хасан произнёс:
«О ты, чей лик украсила родинка,
Что мускусу подобна на яхонте, —
Не будь жесток и близость даруй ты
мне,
Желание и пища души моей!»
«Прекрасно, о Хасан, ты отличился вполне! – воскликнул
царь. – Разъясни нам, сколько значений имеет слово „аль-халь“ в арабском
языке?»
«Да поддержит Аллах царя, пятьдесят восемь значений, а
говорят – пятьдесят», – ответил Хасан. И царь сказал: «Ты прав! – а
потом спросил: Знаешь ты, каковы отдельные качества красоты?» – «Да, –
отвечал Хасан, – миловидность лица, гладкость кожи, красивая форма носа и
привлекательность черт, а завершение красоты – волосы. И все это объединил ещё
аш-Шихаб-аль-Хиджази в стихах, размером реджез. Вот они:
Липу краса, скажи, должна присуща
быть,
И коже гладкость. Будь же
проницательным!
За красоту все хвалят нос, поистине,
Глаза ж прекрасных знамениты
нежностью.
Да! А устам присуща прелесть,
сказано;
Пойми же то, да не утратишь отдых ты!
Язык быть должен острым, стан изящным
быть,
Чертам лица быть следует красивыми.
Верх красоты же, говорится, –
волосы.
Внемли же ты стихам моим и краток
будь!»
И царь порадовался словам Хасана и обласкал его и спросил:
«Что означает поговорка: «Шурейх[55] хитрее
лисицы?» И Хасан отвечал: «Знай, о царь, – да поддержит тебя Аллах
великий, – что Шурейх в дни моровой язвы удалился в Неджеф[56], и когда он вставал на молитву, приходила
лисица и, стоя против него, подражала ему, отвлекая его от молитвы. И когда это
продлилось, он снял однажды рубаху и повесил её на трость, вытянув рукава. а
сверху надел свой тюрбан и перевязал рубаху у пояса и поставил трость на том
месте, где молился. И лисица, как всегда, пришла и встала напротив, а Шурейх
подошёл к ней сзади и поймал её, – и сказано было, что сказано».
И, услышав то, что высказал Хасан басрийский, султан сказал
его дяде, Шамс-ад-дину: «Поистине, сын твоего брата совершенен в области
словесных наук, и я не думаю, чтобы подобный ему нашёлся в Каире!» И Хасан
басрийский поднялся и облобызал землю перед султаном и сел, как садится
невольник перед своим господином.
И султан, узнавши поистине, какие достались Хасану
басрийскому знания в словесности, обрадовался великой радостью и наградил его
почётной одеждой и назначил его на дело, которое могло бы помочь ему поправить
своё положение; а после того Хасан басрийский поднялся и поцеловал землю перед
султаном и, пожелав ему вечного величия, попросил позволения уйти вместе со
своим дядей, везирем Шамс-ад-дином.
И султан позволил ему, и он вышел и пришёл со своим дядей
домой, и им подали еду, и они поели того, что уготовил им Аллах, а затем,
покончив с едой, Хасан басрийский вошёл в покой своей жены Ситт-аль-Хусн и
рассказал ей, что с ним произошло в присутствии султана; и она воскликнула: «Он
непременно сделает тебя своим сотрапезником и в изобилии пожалует тебе награды
и подарки!
По милости Аллаха ты блещешь светом своих совершенств,
словно величайшее светило, где бы ты ни был, на суше или на море». – «Я
хочу сказать ему хвалебную касыду, чтобы любовь ко мне увеличилась в его
сердце», – сказал Хасан. И его жена воскликнула: «Ты это решил удачно!
Подумай хорошенько и постарайся сказать получше. Я так и вижу, что он ответит
тебе приязнью».
И Хасан басрийский удалился в сторонку и старательно вывел
стихи, стройные по построению и прекрасные по смыслу. Вот они:
Высшей славы повелитель мой достиг,
И стезёй великих, славных он грядёт.
Справедливыми все страны сделал он,
Безопасными и путь закрыл врагам.
Это набожный и прозорливый лев;
Царь, ты скажешь, или ангел – он
таков.
Все богатыми уходят от него,
Описать его в словах бессилен ты.
В день раздачи он сияет, как заря,
В день же боя тёмен он, как ночи
мрак.
Его щедрость охватила шеи нам,
Над свободными он милостью царит.
Да продлит Аллах надолго его век
И от гибельной судьбы да сохранит!
И, окончив писать эти стихи, он послал их его величеству
султану с одним из рабов своего дяди, везиря Шамсад-дина; и царь ознакомился с
ними, и его сердце обрадовалось им, и он прочёл их тем, кто был перед ним, и
они восхвалили Хасана великой похвалой. А потом султан призвал его в свою
приёмную и, когда он явился, сказал ему: «С сегодняшнего дня ты мой
сотрапезник, и я назначаю тебе ежемесячно тысячу дирхемов, кроме того, что я
определил тебе раньше».
И Хасан басрийский поднялся и трижды поцеловал перед
султаном землю и пожелал ему вечной славы и долгой жизни. И после этого сан
Хасана басрийского возвысился, и слух о нем полетел по странам, и он пребывал
со своим дядей и семьёй в прекраснейшем состоянии и приятнейшей жизни, пока не
застигла его смерть».
Услышав из уст Джафара эту историю, Харун ар-Рашид удивился
и сказал: «Должно записать эти происшествия золотыми чернилами!»
Затем он отпустил раба и приказал назначить юноше на каждый
месяц столько, чтобы его жизнь была хороша, и подарил ему от себя наложницу, и
юноша стал одним из его сотрапезников.
Но это нисколько не удивительнее сказки о портном, горбуне,
еврее, надсмотрщике и христианине, и того, что с ними случилось».
«А как это было?» – спросил царь.
|