Глава 5. ЗАВТРАК У Г-НА
ДЕ БЕЗМО
Арамис
всегда был очень воздержан в пище, но на этот раз он оказал честь великолепному
завтраку Безмо; только вина он пил мало.
Безмо
все время был очень оживлен и весел; пять тысяч пистолей, на которые он
поглядывал время от времени, радовали его душу. Он умильно поглядывал также на
Арамиса.
Епископ,
развалившись в кресле, отхлебывал маленькими глоточками вино, смакуя его, как
знаток.
– Какой
вздор говорят о плохом довольствии в Бастилии, – сказал он,
подмигивая. – Счастливцы эти заключенные, если им ежедневно дается даже по
полбутылки этого бургундского!
– Все
пятна двацатиливровые пьют его, – заметил Безмо. – Это старое,
выдержанное вино.
– Значит,
и бедняга Сельдон тоже пьет этот превосходный напиток?
– Ну
нет!
– А
мне послышалось, будто вы содержите его на пятнадцати ливрах.
– Его?
Никогда! Человека, который сочиняет дистрикты… Как вы это назвали?
– Дистихи.
– На
пятнадцати ливрах! Слишком жирно! Его сосед действительно на пятнадцати ливрах.
– Какой
сосед?
– Да
тот, из второй Бертодьеры.
– Дорогой
комендант, простите меня, но ваш язык мне не вполне понятен.
– И
правда, извините; из второй Бертодьеры – это значит, что арестант помещен
во втором этаже бертодьерской башни.
– Следовательно,
Бертодьерой называется одна из бастильских башен?
Да, я
слышал, что здесь каждая башня имеет свое название. Где же эта башня?
– Вот
поглядите сюда, – показал Безмо, подходя к окну. – Вон на том дворе,
вторая налево.
– Вижу.
Значит, в ней сидит заключенный, на которого отпускается по пятнадцати ливров?
– Да.
– А
давно уже он сидит?
– Давненько.
Лет семь или восемь.
– Неужели
у вас нет точных сведений?
– Ведь
он был посажен не при мне, дорогой господин д'Эрбле.
– А
разве вам ничего не сказали Лувьер и Трамбле?
– Дорогой
мой… Простите, ваше преосвященство…
– Ничего.
Итак, вы говорите?..
– Говорю,
что тайны Бастилии не передаются вместе с ключами комендатуры.
– Вот
что! Так, значит, этот таинственный узник – государственный преступник?
– Нет,
не думаю; просто его пребывание окружено тайной, как все здесь, в Бастилии.
– Допустим, –
сказал Арамис. – Но почему же вы свободнее говорите о Сельдоне, чем о…
– Чем
о второй Бертодьере?
– Да.
– Да
потому, что, по-моему, преступление человека, сочинившего дистих, гораздо
меньше, чем того, кто похож на…
– Да,
да, я понимаю. Но как же тюремщики, ведь они разговаривают с заключенными?
– Разумеется.
– В
таком случае арестанты, вероятно, говорят им, что они не виноваты.
– Да,
они только об этом и твердят, вечно поют эту песенку.
– А
не может ли сходство, о котором вы говорили, броситься в глаза вашим
тюремщикам?
– Ах,
дорогой господин д'Эрбле! Нужно быть придворным, как вы, чтобы заниматься
такими мелочами.
– Вы
тысячу раз правы, дорогой Безмо. Будьте добры, еще чуточку этого вина.
– Не
чуточку, а целый стакан.
– Нет,
нет! Вы остались мушкетером до кончиков пальцев. А я сделался епископом. Каплю
для меня, стакан для вас.
– Ну,
пусть будет по-вашему!
Арамис и
комендант чокнулись.
– А
кроме того, – добавил Арамис, подняв бокал и Прищуриваясь на вино, горящее
рубином, – кроме того, случается и так, что там, где вы находите сходство,
другой его совсем не замечает.
– Нет,
этого не может быть. Всякий, кто видел того, на кого похож этот узник…
– А
мне кажется, дорогой Безмо, что это просто игра вашего воображения.
– Да
нет же! Даю вам слово.
– Послушайте, –
возразил Арамис, – я встречал многих, чьи лица были похожи на того, о ком
мы говорим, но никто не придавал этому значения.
– Да
просто потому, что есть разные степени сходства; сходство моего узника
поразительное, и если бы вы его увидели, вы бы вполне согласились со мной.
– Если
бы я его увидел… – равнодушно протянул Арамис. – Но, по всей
вероятности, я его никогда не увижу.
– Почему
же?
– Потому
что, если бы я ступил ногой в эти ужасные камеры, мне показалось бы, что я навеки
буду там похоронен.
– О
нет, помещение у нас совсем неплохое!
– Рассказывайте!
– Нет,
нет, не говорите дурно о второй Бертодьере. Там отличная камера, прекрасно
обставленная, с коврами!
– Что
вы говорите!
– Да,
да! Этому юноше повезло; ему отвели лучшее помещение в Бастилии. Редкое
счастье.
– Полноте,
полноте, – холодно прервал Арамис, – никогда я не поверю, что в
Бастилии есть хорошие камеры. А что касается ковров, то они, наверное,
существуют только в вашем воображении. Мне мерещатся там пауки, крысы, жабы…
– Жабы!
Ну, в карцерах, я не отрицаю…
– Самая
жалкая мебель и никаких ковров.
– А
глазам своим вы поверите? – сказал Безмо все больше приходя в возбуждение.
– Нет,
бога ради, не надо!
– Даже
для того, чтобы убедиться в этом сходстве, которое вы отрицаете, как и ковры?
– Да
это, должно быть, привидение, призрак, живой труп!
– Ничуть
не бывало! Здоровенный малый.
– Печальный,
угрюмый?
– Да
нет же: весельчак.
– Не
может быть!
– Пойдемте.
– Куда?
– Со
мной.
– Зачем?
– Сделаем
прогулку по Бастилии.
– Что?
– Вы
все увидите, собственными глазами увидите.
– А
правила?
– Это
пустяки. Сегодня мой майор свободен, лейтенант обходит бастионы; мы здесь
полные хозяева.
– Нет,
нет, дорогой комендант! У меня мороз идет по коже при одной мысли о грохоте засовов,
которые нам придется отодвигать.
– Полно!
– А
вдруг вы забудете обо мне, и я останусь где-нибудь в третьей или четвертой
Бертодьере… бррр!
– Вы
шутите?
– Нет,
говорю серьезно.
– Вы
отказываетесь от совершенно исключительного случая. Знаете ли вы, чтобы
добиться той милости, которую я предлагаю вам даром, некоторые принцы крови
сулили мне до пятидесяти тысяч ливров?
– Неужели
это так интересно?
– Запретный
плод, ваше преосвященство! Запретный плод! Вы, как духовное лицо, должны хорошо
знать это.
– Нет.
Если меня кто интересует, то разве только бедный школьник, сочинивший дистих.
– Ладно!
Посмотрим на него; он помещается рядом – в третьей Бертодьере.
– Почему
вы говорите: рядом?
– Потому
что, если бы я был любопытным, меня бы больше заинтересовала прекрасная камера
с коврами и ее обитатель.
– Эка
невидаль обстановка! Да и обитатель, вероятно, самая невзрачная личность!
– Пятнадцатлливровый,
ваше преосвященство, пятпадцатиливровый! Такие персоны всегда интересны.
– Как
раз об этом я и позабыл спросить вас. Почему этому человеку отпускается
пятнадцать ливров, а бедняге Сельдону только три?
– Ах,
эти различия тонкая вещь, сударь: тут король проявил доброту…
– Король?
– То
есть кардинал, я ошибся. «Этот несчастный, – сказал Мазарини, обречен до
смерти томиться в тюрьме».
– Почему?
– Потому
что преступление его вечное, значит, и наказание должно быть вечное.
– Вечное?
– Конечно.
Если только ему не посчастливится заболеть оспой, вы понимаете… Но и на это
мало надежды. В Бастилии воздух здоровый.
– Вы
удивительно находчивы, дорогой Безмо.
– Не
правда ли?
– Иными
словами, вы хотите сказать, что этот несчастный должен страдать здесь до конца
жизни.
– Я
не говорил страдать, монсеньер; пятнадцатиливровые не страдают.
– Ну,
томиться в тюрьме.
– Конечно,
такая уж его доля; но ему всячески стараются смягчить условия жизни. Притом, я
думаю, и вы согласитесь со мной, этот молодец родился на свет вовсе не для
того, чтобы так прекрасно кушать, как его кормят здесь. Да вот посмотрите: этот
непочатый пирог и раки, до которых едва дотронулись, марнские раки, крупные,
как лангусты! Все это отправится сейчас во вторую Бертодьеру с бутылкой
бургундского, которое вам так нравится. Теперь вы не будете больше сомневаться,
я надеюсь?
– Нет,
дорогой Безмо, не буду. Но ведь все эти заботы относятся только к счастливцам
пятнадцатиливровым, а о бедняге Сельдоне вы совсем позабыли.
– Извольте!
В честь вашего посещения устроим и для него пир: он получит бисквит, варенье и
эту бутылочку портвейна.
– Вы
превосходный человек; я уже говорил вам это и снова повторяю, дорогой Безмо.
– Идемте,
идемте, – заторопил комендант, у которого немного закружилась голова не то
от выпитого вина, не то от похвал Арамиса.
– Помните,
что я иду туда, только чтобы исполнить вашу просьбу, сказал прелат.
– О,
вы меня будете благодарить за эту прогулку.
– Так
пойдем.
– Подождите,
я предупрежу.
Безмо
дважды позвонил, вошел тюремщик.
– Я
отправляюсь в башни, – сообщил Безмо – Не надо ни стражи, ни
барабанов, словом, никакого шума.
– Если
бы я не оставил здесь своего плаща, – промолвил Арамис в притворном
страхе, – то мне, право, показалось бы, что я сам сажусь в тюрьму.
Тюремщик
пошел вперед, комендант и Арамис за ним, рука об руку, несколько солдат, находящихся
во дворе, вытянулись в струнку при виде коменданта.
Безмо
провел гостя по небольшому плацу, оттуда они направились к подъемному мосту, через
который часовые беспрепятственно пропустили их, узнав начальство.
– Сударь, –
громко спросил комендант Арамиса, чтобы каждое слово его было услышано караульными, –
сударь, у вас хорошая память?
– Зачем
вы меня спрашиваете об этом?
– Я
имею в виду ваши планы и чертежи, так как даже архитекторам воспрещено входить
в камеры с бумагой, пером или карандашом.
«Славно! –
подумал Арамис – Я, кажется, попал в архитекторы. Пожалуй, это похоже на
шутки д'Артаньяна, который видел меня в Бель-Иле инженером».
И он,
напрягая голос, заявил:
– Будьте
спокойны, господин комендант нам достаточно прикинуть на глаз, чтобы все запомнить.
Безмо
даже бровью не повел, стража приняла Арамиса за архитектора.
– Начнем
с Бертодьеры, – снова прокричал Безмо, чтобы его слышала вся тюрьма.
– Хорошо, –
отвечал Арамис.
Потом
Безмо обратился к смотрителю.
– Воспользуйся
случаем и снеси в номер второй отложенные мною лакомства.
– В
третий номер, дорогой Безмо, в третий, вы все время ошибаетесь.
– Правда.
Они
стали подниматься по лестнице.
На одном
этом дворе было столько засовов, решеток и замков, что их хватило бы на весь город.
Арамис
не был ни мечтателем, ни человеком чувствительным, правда, в молодости он писал
стихи; но сердце у него было черствое, как у всякого пятидесятипятилетнего
человека, который любил многих женщин или, вернее, был любимым многими
женщинами.
Но когда
он стал всходить по каменным ступенькам, истоптанным столькими несчастными,
когда на него пахнуло сыростью этих мрачных сводов – сердце его, должно
быть, смягчилось, потому что он опустил голову и с затуманившимися глазами
молча пошел вслед за Безмо.
Арамис
не был ни мечтателем, ни человеком чувствительным; правда, в молодости он писал
стихи; но сердце у него было черствое, как у всякого пятидесятипятилетнего
человека, который любил многих женщин или, вернее, был любимым многими
женщинами.
Но когда
он стал всходить по каменным ступенькам, истоптанным столькими несчастными,
когда на него пахнуло сыростью этих мрачных сводов – сердце его, должно
быть, смягчилось, потому что он опустил голову и с затуманившимися глазами
молча пошел вслед за Безмо.
|
