Глава 37. КАК
Д'АРТАНЬЯН УЛАДИЛ С ПАССИВОМ ОБЩЕСТВА, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЗАВЕСТИ СВОЙ АКТИВ
«Решительно, –
признался д'Артаньян самому себе, – я в ударе. Та звезда, что светит один
раз в жизни каждого человека, что светила Иову и Иру, самому несчастному из
иудеев и самому бедному из греков, наконец взошла и для меня. Но на этот раз я
не буду безрассуден, воспользуюсь случаем, – пора взяться за ум».
В этот
вечер он весело поужинал со своим другом Атосом, ни словом не обмолвившись о
полученном подарке. Но во время ужина он не удержался, чтобы не расспросить
друга о посевах, уборке хлеба, о сельском хозяйстве. Атос отвечал охотно, как
всегда. Он уже подумал, что Д'Артаньян хочет стать помещиком, и не раз пожалел
о прежнем живом нраве, об уморительных выходках своего старого приятеля.
Д'Артаньян между тем на жире, застывшем в тарелке, чертил цифры и складывал
какие-то весьма круглые суммы.
Вечером
они получили приказ, или, лучше сказать, разрешение выехать.
В то
время как графу подавали бумагу, другой посланец вручил д'Артаньяну кипу документов
с множеством печатей, какими обыкновенно скрепляется земельная собственность в
Англии. Атос заметил, что Д'Артаньян просматривает акты, утверждавшие передачу
ему загородного домика генерала. Осторожный Монк или, как сказали бы другие,
щедрый Монк превратил подарок в продажу и дал расписку, что получил за дом
пятнадцать тысяч ливров.
Посланец
уже ушел, а Д'Артаньян все еще читал.
Атос с
улыбкой смотрел на него. Д'Артаньян, поймав его улыбку, спрятал бумаги в
карман.
– Извините, –
улыбнулся Атос.
– Ничего,
ничего, любезный друг! – сказал лейтенант. – Я расскажу вам…
– Нет,
не говорите ничего, прошу вас. Приказы – вещь священная; получивший их не
должен говорить ни слова ни брагу, ни отцу. А я люблю вас более, чем брата,
более всех на свете…
– За
исключением Рауля?
– Я
буду еще больше любить Рауля, когда характер его определится, когда он проявит себя…
как вы, дорогой ДРУГ.
– Так
вам, говорите, тоже дано приказание, и вы ничего не скажете мне о нем?
– Да,
друг мой.
Гасконец
вздохнул.
– Было
время, – произнес он, – когда вы положили бы эту секретную бумагу на
стол и сказали бы: «Д'Артаньян, прочтите эти каракули Портосу и Арамису».
– Правда…
То было время молодости, доверчивости, благодатное время, когда нами повелевала
кровь, кипевшая страстями!..
– Атос,
сказать ли вам?
– Говорите,
друг мой.
– Об
этом упоительном времени, об этой благодатной поре, о кипевшей крови, обо всех
этих прекрасных вещах я вовсе не жалею. Это то же самое, что школьные гиды… Я
всюду встречал глупцов, которые расхваливали это время задач, розог, краюх
черствого хлеба… Странно, я никогда не любил этих вещей, и хоть я был очень деятелен,
очень умерен (вы это знаете, Атос), очень прост в одежде, однако расшитый
камзол Портоса нравился мне куда больше моего, поношенного, не защищавшего меня
зимой от ветра, а летом от зноя. Знайте, друг мой, мне как-то не внушает
доверия человек, предпочитающий плохое хорошему. А в прежнее время у меня все
было плохое; каждый месяц на моем теле и на моем платье появлялось раной больше
и оказывалось одним экю меньше в моем тощем кошельке. Из этого дрянного
времени, полного треволнений, я не жалею ни о чем, ни о чем, кроме нашей
дружбы… потому что у меня есть сердце, – и, как ни странно, это сердце не
иссушил ветер нищеты, который врывался в дыры моего плаща или в рапы,
нанесенные моему несчастному телу шпагами разных мастеров!..
– Не
жалейте о нашей дружбе, – сказал Атос, – она умрет только вместе с
нами. Дружба, собственно, составляется из воспоминаний и привычек; и если вы
сейчас усомнились в моей дружбе к вам, потому что я не могу рассказать вам о
поручении, с которым меня посылают во Францию…
– Я?..
Боже мой!.. Если бы вы знали, милый друг, как безразличны мне теперь все
поручения в мире! – И он пощупал бумаги в своем объемистом кармане.
Атос
встал из-за стола и позвал хозяина, намереваясь расплатиться.
– С
тех пор как я дружу с вами, – сказал д'Артаньян, – я еще ни разу не
расплачивался в трактирах. Портос платил часто, Арамис иногда, и почти всегда
после десерта вынимали кошелек вы. Теперь я богат и хочу попробовать, приятно
ли платить.
– Пожалуйста, –
отвечал Атос, кладя кошелек и карман.
После
этого друзья двинулись в порт, причем в пути Д'Артаньян часто оглядывался на людей,
несших дорогое его сердцу золото.
Ночь
набросила темный покров на желтые воды Темзы; раздавался грохот бочек и блоков,
предшествующий снятию с якоря, что столько раз заставлял биться сердца
мушкетеров, когда опасность, таимая морем, была весомее грозной из всех
опасностей, с какими им неминуемо предстояло встретиться. Они должны были плыть
на большом корабле, ждавшем их в Гревсенде. Карл II, всегда очень
предупредительный в мелочах, прислал яхту и двенадцать солдат шотландской
гвардии, чтобы отдать почести послу, отправляемому во Францию.
В
полночь яхта перевезла пассажиров на корабль, а в восемь часов утра корабль
доставил посла и его друга в Булонь.
Пока
граф де Ла Фер с Гримо хлопотали о лошадях, чтобы отправиться прямо в Париж,
д'Артаньян поспешил в гостиницу, где, согласно приказанию, должны были ждать
его воины. Когда д'Артаньян вошел, они завтракали устрицами и рыбой, запивая
еду ароматической водкой. Все они были навеселе, но ни один еще не потерял
головы.
Радостным
«ура!» встретили они своего генерала.
– Вот
и я, – приветствовал их д'Артаньян. – Кампания кончена. Я привез
каждому обещанную награду.
Глаза у
всех заблестели.
– Бьюсь
об заклад, что у самого богатого из вас нет даже и ста ливров в кармане.
– Правда, –
ответили все хором.
– Господа, –
сказал д'Артаньян, – вот мой последний приказ. Торговый трактат заключен
благодаря тому, что нам удалось захватить первейшего знатока финансового дела в
Англии. Теперь я могу сказать вам, что мы должны были схватить казначея
генерала Монка.
Слово
«казначей» произвело некоторое впечатление на воинов д'Артаньяна. Он заметил,
что только Менвиль не вполне верит ему.
– Этого
казначея, – продолжал д'Артаньян, – я привез в нейтральную страну,
Голландию. Там им был подписан трактат. Затем я сам отвез казначея обратно в
Ньюкасл. Он остался вполне доволен: в сосновом ящике ему было спокойно,
переносили его осторожно, и я выхлопотал у него для вас награду. Вот она.
Он
бросил внушительного вида мешок на скатерть.
Все
невольно протянули к нему руки.
– Постойте,
друзья мои! – закричал д'Артаньян. – Если есть доходы, то есть и
издержки!
– Ого! –
пронесся гул голосов в зале.
– Мы
оказались в положении, опасном для глупцов.
Скажу
яснее: мы находимся между виселицей и Бастилией.
– Ого! –
повторил хор.
– Это
нетрудно понять. Следовало объяснить генералу Монку, каким образом исчез его казначей.
Для этого я подождал благоприятной минуты-восстановления короля Карла Второго,
с которым мы друзья…
Армия
отвечала довольными взглядами на гордый взгляд д'Артаньяна.
– Когда
король был восстановлен, я возвратил Монку его казначея, правда, немного поизмятого,
но все же полого и невредимого. Генерал Монк простил мне, да, он простил, но
сказал следующие слова, которые я прошу вас зарубить себе на носу: «Сударь,
шутка недурна, но я вообще не любитель шуток. Если когда-нибудь хоть слово
вылетит (вы понимаете, господин Менвиль? – прибавил д'Артаньян), если
когда-нибудь хоть слово вылетит из ваших уст или из уст ваших товарищей о том,
что вы сделали, то у меня в Шотландии и в Ирландии есть семьсот сорок одна виселица:
все они из дуба, окованы железом и еженедельно смазываются маслом. Я подарю
каждому из вас по такой виселице, и заметьте хорошенько, господин д'Артаньян
(заметьте то же и вы, любезный господин Менвиль), что у меня останется еще
семьсот тридцать для моих мелких надобностей. Притом…»
– Ага! –
сказало несколько голосов. – Это еще не все?
– Остается
пустяк: «Господин д'Артаньян, я отправлю королю французскому указанный трактат
и попрошу его посадить предварительно в Бастилию и потом переслать ко мне всех
тех, кто принимал участие в этой экспедиции: король, конечно, исполнит мою
просьбу».
Все
вскрикнули от ужаса.
– Погодите! –
продолжал д'Артаньян. – Почтенный генерал Монк забыл только одно: он не
знает ваших имен, я один знаю их, а ведь я-то уж не выдам вас, вы понимаете!
Зачем мне выдавать вас! И вы сами, наверное, не так глупы, чтобы доносить на
себя. Не то король, чтобы нет тратиться на ваше содержание и прокорм, отошлет
вас в Шотландию, где стоит семьсот сорок одна виселица. Вот и все, господа. Мне
нечего прибавить к тому, что я имел честь сказать вам. Надеюсь, вы меня хорошо
поняли? Не так ли, господин Менвиль?
– Вполне, –
отвечал Менвиль.
– Теперь
о деньгах, – сказал д'Артаньян. – Закройте дверь поплотнее.
Сказав
это, он развязал мешок, и со стола на пол посыпалось множество блестящих
золотых экю. Каждый сделал невольное движение, чтобы подобрать их.
– Тихо! –
воскликнул д'Артаньян. – Пусть никто не нагибается. Я оделю вас
справедливо.
И он
действительно поступил так, дав каждому пятьдесят из этих блестящих экю, и
получил столько же благословений, сколько роздал монет.
– Ах, –
вздохнул он, – если бы вы могли остепениться, стать добрыми и честными
гражданами…
– Трудно! –
сказал один голос.
– А
для чего это надо? – спросил другой.
– Для
того, чтобы, снова отыскав вас, я мог при случае угостить новым подарком…
Он
сделал знак Менвилю, который слушал все это с недоверчивым видом.
– Менвиль,
пойдемте со мной. Прощайте, друзья мои; советую вам держать язык за зубами.
Менвиль
вышел вслед за д'Артаньяном под звуки радостных восклицаний, смешанных со
сладостным звоном золота в карманах.
– Менвиль, –
сказал д'Артаньян, когда они оказались на улице, – вы не поверили мне, но,
смотрите, не попадите впросак. Вы, кажется, не очень боитесь виселиц генерала
Монка и даже Бастилии его величества короля Людовика Четырнадцатого. Но тогда
бойтесь меня. Знайте, если у вас вырвется хоть одно слово, я зарежу вас, как
цыпленка. Мне дано отпущение грехов папою.
– Уверяю
вас, что я ровно ничего не знаю, любезный господин д'Артаньян, и вполне верю
всему, что вы сказали нам.
– Теперь
я вижу, что вы умный малый, – усмехнулся мушкетер. – Ведь я знаю вас
уже двадцать пять лет. Вот вам еще пятьдесят золотых экю; вы видите, как я ценю
вас. Получайте.
– Благодарю, –
отвечал Менвиль.
– С
этими деньгами вы действительно можете стать местным человеком, сказал
д'Артаньян серьезно. – Стыдно вам: ваш ум и ваше имя, которое вы не смеете
носить, покрыты ржавчиной дурной жизни. Станьте порядочным человеком, Менвиль,
и вы проживете год на эти экю. Денег довольно: вдвое больше офицерского
жалованья. Через год приходите повидаться со мною, и – черт возьми! –
я сделаю из вас что-нибудь!
Менвиль,
подобно своим товарищам, поклялся, что будет нем, как могила. Однако кто-нибудь
из них все же рассказал, как было дело. Без сомнения, не те девять человек,
которые боялись виселицы; да и не Менвиль; должно быть, и даже вернее всего,
сам д'Артаньян; он, как гасконец, был несдержан на язык. Если не он, так кто же
другой? Как объяснить, что мы знаем тайну соснового ящика с отверстиями, знаем
ее так точно, что могли сообщить мельчайшие подробности? А подробности эти
проливают совсем новый и неожиданный свет на главу английской истории, которую
наши собратья историки до сих пор оставляли в тени.
|