Глава 13. ПЛЕННИК И
ТЮРЕМЩИКИ
Они
вошли в замок, и, пока губернатор отдавал кое-какие распоряжения, относящиеся к
приему гостей, Атос попросил д'Артаньяна:
– Объясните
мне вкратце, пока мы одни, что тут у вас происходит.
– Совершенно
простая вещь, – отвечал мушкетер. – Я привез сюда узника, видеть
которого, по приказу короля, запрещается кому бы то ни было; вы приехали, он бросил
вам какой-то предмет через решетку своего окна; в это время я обедал у
губернатора и, заметив, что из окна летит этот предмет, заметил также, как
Рауль поднял его. Мне не требуется много времени, чтобы постигнуть суть дела. Я
решил, что вы заговорщики и что вы таким образом общаетесь с моим узником. И
вот…
– И
вот вы приказали, чтобы нас застрелили.
– Признаюсь…
приказал; но если я и был первым, схватившимся за мушкет, то, к счастью, был
последним, кто взял вас на мушку.
– Если
б вы убили меня, д'Артаньян, на мою долю выпало бы счастье умереть за королевскую
династию Франции. И это большая честь – умереть от вашей руки – руки
самого благородного и верного защитника этой династии.
– Что
вы толкуете тут, Атос, о королевской династии? – не очень уверенным тоном
сказал д'Артаньян. – Неужели вы, граф, человек благоразумный и обладающий
огромным жизненным опытом, верите глупостям, написанным сумасшедшим?
– Верю.
– С
тем большим основанием, дорогой шевалье, – добавил Рауль, – что у вас
есть приказ убивать всякого, кто в них поверит.
– Потому
что всякая басня этого рода, если она уж очень бессмысленна, – отвечал
мушкетер, – почти наверняка становится в конце концов
общераспространенной.
– Нет,
д'Артаньян, – совсем тихо проговорил Атос, – нет, потому что король не
хочет, чтобы тайна его семьи просочилась в народ и покрыла позором палачей сына
Людовика Тринадцатого.
– Ну
что вы, что вы, не произносите этих ребяческих слов, Атос, или я больше не буду
считать вас рассудительным человеком. Объясните-ка мне, каким образом сын
Людовика Тринадцатого мог бы оказаться на острове Сент‑Маргерит?
– Добавьте:
сын, которого вы привезли сюда в маски на утлой рыбачьей лодке. Разве не так?
Д'Артаньян
осекся.
– В
рыбачьей лодке? Откуда вы знаете? – спросил он, мгновение помолчав.
– Эта
лодка доставила вас на Сент‑Маргерит с каретой, снятой с
колес, и в этой карете находился ваш узник, к которому вы обращались, именуя
его монсеньером. О, я знаю!
Д'Артаньян
покусывал ус.
– Даже
если правда, что я привез сюда узника в маске, ничто не доказывает, что этот
узник – принц, принц французского королевского дома.
– Спросите
об этом у Арамиса, – холодно ответил Атос.
– У
Арамиса? – воскликнул повергнутый в изумление мушкетер. – Вы видели
Арамиса?
– Да,
после его неудачной попытки в Во; я видел бегущего, преследуемого, погибшего Арамиса,
и Арамис сказал мне достаточно, чтобы я верил жалобам, которые начертал на
серебряном блюде этот несчастный.
Д'Артаньян
удрученно опустил голову.
– Вот
как господь потешается над всем тем, что люди зовут своей мудростью! Хороша
тайна, обрывками которой владеет добрая дюжина лиц… Будь проклят случай,
столкнувший вас в этом деле со мной, потому что теперь…
– Разве
ваша тайна, – сказал Атос со своей сдержанной мягкостью, – разве ваша
тайна перестала быть тайной оттого, что я знаю ее? Разве не скрывал я всю свою
жизнь столь же серьезных тайн? Вспомните хорошенько, друг мой.
– Никогда
вы не скрывали в себе более пагубной тайны, – продолжал с грустью капитан
мушкетеров. – У меня роковое предчувствие, что все, кто прикоснется к ней,
умрут, и умрут плохо.
– Да
свершится воля господня! Но вот ваш губернатор.
Д'Артаньян
и его друзья снова принялись за свою комедию.
Губернатор,
суровый и подозрительный человек, проявлял по отношению к д'Артаньяну
учтивость, граничившую с подобострастием. Что же касается путешественников, то
он удовольствовался лишь тем, что угостил их отменным обедом, во время которого
не сводил с них своего пытливого взгляда.
Атос и
Рауль заметили, что он старался смутить их внезапной атакой и поймать врасплох.
Но тот и другой неизменно держались настороже. То, что сказал о них д'Артаньян,
могло казаться правдоподобным, даже если бы губернатор и не считал это правде.
Когда
встали из-за стола, Атос по-испански спросил д'Артаньяна:
– Как
зовут губернатора? У него отталкивающее лицо.
– Де
Сен‑Мар, – отвечал капитан.
– Он
и будет тюремщиком юного принца?
– Откуда
мне знать об этом? Быть может, и я пробуду на Сент‑Маргерит
до конца моих дней.
– Что
вы? С чего вы взяли?
– Друг
мой, я нахожусь в положении человека, который среди пустыни нашел сокровище. Он
хочет унести его – и не может; хочет оставить на месте – и не
решается. Король не вернет меня, опасаясь, что никто не будет сторожить узника
столь же усердно, как я, но вместе с тем он жалеет, что я так далеко, понимая,
что никто не будет служить ему так же, как я. Впрочем, на все божья воля.
– Спросите
у этих господ, – перебил Сен‑Мар, – зачем они приехали на
Сент‑Маргерит?
– Они
приехали, зная, что на Сент‑Онорат есть бенедиктинский
монастырь, осмотреть который было бы весьма любопытно, а на Сент‑Маргерит
превосходнейшая охота.
– Она
к их услугам, равно как и к вашим, – ответил Сен‑Мар.
Д'Артаньян
поблагодарил губернатора.
– Когда
они уезжают?
– Завтра.
Сен‑Мар
отправился проверить посты, оставив д'Артаньяна в обществе мнимых испанцев.
– Вот, –
заговорил мушкетер, – жизнь и сожитель, которые мне очень не по душе. Этот
человек находится у меня в подчинении, а он, черт возьми, стесняет меня!..
Знаете что, давайте поохотимся немного на кроликов. Прогулка прекрасная и вовсе
не утомительная. В длину остров – всего-навсего полтора лье, в
ширину – пол-лье, настоящий парк. Давай-ка развлекаться.
– Пойдемте,
куда хотите, д'Артаньян, но не для того, чтобы предаваться забаве, а чтобы свободно
поговорить.
Д'Артаньян
подал знак солдату, который сразу же его понял и, принеся дворянам охотничьи
ружья, вернулся в замок.
– А
теперь, – начал мушкетер, – ответьте-ка на вопрос, который задал мне
этот мрачный Сен‑Мар: чего ради приехали вы на
забытые острова?
– Чтобы
проститься с вами.
– Проститься?
Как? Рауль уезжает?
– Да.
– Держу
пари, что с герцогом де Бофором!
– Да,
с герцогом де Бофором. О, вы, как всегда, угадали, дорогой друг.
– Привычка.
Еще в
начале этого разговора Рауль с тяжелою головой и стесненным сердцем присел на поросший
мхом камень, положив свой мушкет на колени.
Он
смотрел на море, смотрел на небо и слушал голос своей души. Он не стал догонять
охотников. Д'Артаньян заметил его отсутствие и спросил:
– Он
все еще страдает от раны?
– Да,
но он ранен насмерть, – вздохнул Атос.
– О,
вы преувеличиваете, друг мой. Рауль – человек отличной закалки. У всех
благородных сердец есть еще одна оболочка, предохраняющая их, словно броня.
Если первая кровоточит, вторая задерживает кровотечение.
– Нет, –
ответил Атос, – Рауль умрет с горя.
– Черт
возьми! – мрачно проговорил д'Артаньян.
После
минутного молчания он спросил:
– Почему
же вы его отпускаете?
– Потому,
что он хочет этого.
– А
почему вы сами не едете с ним?
– Потому,
что не хочу быть свидетелем его смерти.
Д'Артаньян
пристально посмотрел на друга.
– Вы
знаете, – продолжал граф, опираясь на руку д'Артаньяна, – вы знаете,
что всю мою жизнь я боялся очень немногого. А теперь меня преследует страх,
непрестанный, терзающий, неодолимый. Я боюсь, что придет день, когда я буду
держать в объятиях труп моего сына.
– Полноте! –
сказал д'Артаньян.
– Он
умрет, я в этом твердо уверен, я это знаю, и я не хочу присутствовать при его
смерти.
– Послушайте,
Атос, вы находитесь с глазу на глаз с человеком, про которого вы говорили, что
он самый храбрый из всех, кого вы когда-либо знали, с преданным вам
д'Артаньяном, не имеющим себе равных, как вы некогда называли его, и, скрестив
на груди руки, вы говорите ему, что страшитесь смерти вашего сына, и это вы,
повидавший на своем веку все, что только можно увидеть на свете! Ну что ж,
допустим; но откуда, Атос, у вас этот страх? Человек, пока он пребывает на этой
бренной земле, должен быть ко всему готовым, должен бестрепетно идти навстречу
всему.
– Выслушайте
меня, друг мой. Прожив столько лет на этой бренной земле, о которой вы говорите,
я сохранил только два сильных чувства. Одно из них связано с моей земной
жизнью – это чувство к моим друзьям, чувство отцовского долга; второе
имеет отношение к моей жизни в вечности – это любовь к богу и чувство
благоговения перед ним. И теперь я ощущаю всем своим существом, что, если
господь допустит, чтобы мой друг или сын испустил в моем присутствии дух… Нет,
Д'Артаньян, я не в силах даже произнести что-либо подобное…
– Говорите,
говорите же.
– Я
вынесу все что угодно, кроме смерти тех, кого я люблю. Только против этого нет
лекарства. Кто умирает – выигрывает, кто видит, как умирает близкий, –
теряет. Знать, что никогда, никогда не увижу я больше на этой земле того, кого
всегда встречал с радостью; знать, что нигде больше нет д'Артаньяна, нет Рауля!
О!.. Я стар и утратил былое мужество; я молю бога пощадить мою слабость; но
если он поразит меня в самое сердце, я прокляну его. Дворянину-христианину
никак не подобает проклинать своего бога, достаточно и того, что я проклял
моего короля.
– Гм… –
пробормотал Д'Артаньян, смущенный этой неистовой бурей страдания.
– Д'Артаньян,
друг мой, вы любите Рауля; так взгляните же на него: посмотрите на эту грусть,
ни на мгновение не покидающую его. Знаете ли вы что-нибудь более страшное, чем
неотлучно наблюдать агонию этого бедного сердца?
– Позвольте
мне поговорить с ним, Атос. Кто знает?
– Попробуйте,
но я убежден, что вы ничего не достигнете.
– Я
не стану докучать ему утешениями, я предложу ему помощь.
– Конечно.
Разве это первый случай женской неверности? Я направляюсь к нему.
Атос
покачал головой и дальше пошел один. Д'Артаньян вернулся через кустарник и,
подойдя к Раулю, протянул ему руку.
– Вам
надо поговорить со мной? – спросил он Рауля.
– Я
хочу попросить вас об услуге.
– Просите.
– Вы
когда-нибудь вернетесь во Францию?
– По
крайней мере, надеюсь.
– Нужно
ли мне написать мадемуазель Лавальер?
– Нет,
не надо.
– Но
мне столько хотелось сказать ей!
– Поезжайте
и говорите с ней!
– Никогда!
– Почему
же вы думаете, что ваше письмо будет обладать силой, которой не имеют ваши
слова?
– Вы
правы.
– Она
полна любви к королю, – резко сказал Д'Артаньян, – и она честная
девушка.
Рауль
вздрогнул.
– А
вас, вас, который покинут ею, она любит, быть может, еще больше, чем короля, но
иначе.
– Д'Артаньян,
вы уверены в ее любви к королю?
– Она
обожает его. Ее сердце недоступно никакому другому чувству. Но если б вы продолжали
жить близ нее, вы были бы ее лучшим другом.
– Ах! –
со страстным порывом вздохнул Рауль, готовый проникнуться скорбной надеждой.
– Вы
этого жаждете?
– Это
было бы трусостью.
– Вот
глупое слово, способное внушить мне презрение к вашему разуму, мой милый Рауль.
Никогда не бывает проявлением трусости подчинение силе, стоящей над вами! Если
ваше сердце подсказывает вам: «Иди туда или умри», – идите, Рауль. Была ли
она трусливою или смелою, когда, любя вас, предпочла вам короля, потому что ее
сердце властно велело ей оказать ему предпочтение? Нет, она была самой смелой
женщиной на свете. Поступите ж и вы, как она, и подчинитесь себе самому. Знаете
ли, Рауль, я убежден, что, увидев ее вблизи глазами ревнивца, вы забудете о
вашей любви.
– Вы
меня убедили, дорогой д'Артаньян.
– Ехать,
чтобы увидеть ее?
– Нет,
ехать, чтобы никогда ее больше не видеть. Я хочу вечно любить ее.
– По
правде говоря, вот вывод, которого я совсем не ожидал.
– Слушайте,
друг мой, вы отправитесь к ней и отдадите ей это письмо, которое объяснит и ей
и вам происходящее в моем сердце. Прочтите письмо, я написал его минувшей
ночью. Что-то подсказывало моей душе, что сегодня мы с вами встретимся.
И он
протянул письмо д'Артаньяну, который прочел в нем следующее:
«Сударыня,
вы нисколько не виноваты в том, что меня не любите. Вы виноваты лишь в том, что
позволили мне поверить в вашу любовь. Это заблуждение будет стоить мне жизни. Я
прощаю вам вашу вину, но не прощаю себе своего заблуждения. Говорят, что
счастливые влюбленные глухи к стенаниям тех, кто был ими любим, а затем
отвергнут. Но с вами это едва ли возможно, потому что вы не любили меня, а если
и испытывали ко мне какое-то чувство, то оно сопровождалось сомнениями и
душевной тревогой. Я уверен, что, если бы я стремился превратить эту дружбу в
любовь, вы уступили бы из боязни убить меня или нанести ущерб уважению, которое
я к вам питал.
Мне
будет сладостно умирать, зная, что вы свободны и счастливы.
Но вы
полюбите меня настоящей любовью, когда вам нечего будет больше бояться моего
взгляда или упрека. Вы будете любить меня, потому что, как бы упоительна для
вас ни была ваша нынешняя любовь, бог создал меня ни в чем не ниже того, кого
вы избрали, а моя преданность, моя жертва, мой скорбный конец поставят меня в
ваших глазах выше его. Я упустил по наивной доверчивости моего сердца
сокровище, которым владел. Многие говорят, что вы меня любили достаточно, чтобы
полюбить безраздельно. Эта мысль уничтожает во мне всякую горечь обиды и
побуждает считать своим врагом лишь себя самого.
Вы
примете от меня это последнее прости и благословите меня за то, что я скрылся в
том недосягаемом убежище, где гаснет всякая ненависть и пребывает только
любовь.
Прощайте,
сударыня. Если б нужно было всей моей кровью купить ваше счастье, я отдал бы
всю свою кровь.
Ведь
приношу же я ее в жертву своему страданию!
Рауль,
виконт де Бражелон».
– Письмо
написано хорошо, – сказал капитан, – но одно мне все же не нравится в
нем.
– Что
же, скажите! – воскликнул Рауль.
– То,
что оно говорит обо всем, кроме того, что изливается, словно смертельный яд, из
ваших глаз, из вашего сердца: кроме безумной любви, все еще сжигающей вас.
Рауль
побледнел и замолк.
– Почему
бы вам не написать просто:
«Сударыня!
Вместо
того чтоб послать вам свое проклятие, я люблю вас и умираю».
– Это
правда, – ответил Рауль с мрачной радостью.
И,
разорвав письмо, которое он успел взять из рук д'Артаньяна, он написал на
листке из записной книжки следующее:
«Чтобы
иметь счастье сказать вам еще раз, что я вас люблю, я малодушно пишу вам об
этом, и, чтобы наказать себя за свое малодушие, я умираю».
И,
подписав, он спросил д'Артаньяна:
– Вы
отдадите ей этот листок, капитан, не так ли?
– Когда?
– В
тот день, – произнес Бражелон, указывая на последнее перед подписью
слово, – когда вы поставите дату под этими строчками.
И он
стремительно побежал к Атосу, который медленными шагами шел по направлению к
ним.
Когда
они возвращались назад, поднялись волны, и с яростной быстротой, свойственной
Средиземному морю, легкое волнение превратилось в настоящую бурю. Какой-то
темный предмет неопределенной формы, замеченный ими на берегу, остановил на
себе их внимание.
– Что
это – лодка? – спросил Атос.
– Нет,
не думаю, – ответил д'Артаньян.
– Простите, –
перебил Рауль, – но это все-таки лодка, спешащая в гавань.
– Там,
в бухте, действительно видна лодка, которая хорошо делает, ища здесь убежище,
но то, на что указывает Атос, вон на песке… разбитое…
– Да,
да, вижу.
– Это
карета, которую я выбросил в море, когда пристал к суше со своим узником.
– Позвольте
дать вам совет, д'Артаньян, – сказал Атос, – сожгите эту карету,
чтобы от нее не осталось и следа. Иначе антибские рыбаки, решившие, что им
довелось иметь дело с дьяволом, попытаются доказать, что ваш узник был
всего-навсего человеком.
– Хвалю
ваш совет, Атос, и сегодня же ночью прикажу привести его в исполнение или, вернее,
сам займусь этим делом. Но давайте войдем под крышу, начинается дождь, и
сверкают уж очень страшные молнии.
Когда
они проходили по валу, желая укрыться в галерее, от которой у д'Артаньяна был
ключ, они увидели Сен‑Мара, направляющегося в камеру
узника. По знаку д'Артаньяна они спрятались за поворотом, который делала
лестница.
– Что
это? – спросил Атос.
– Сейчас
увидите. Смотрите. Узник возвращается из часовни.
И при
свете багровой молнии, в фиолетовом сумраке грозового неба, они увидели
медленно шедшего в шести шагах позади губернатора человека, одетого во все
черное, голова которого была скрыта шлемом, а лицо – забралом из вороненой
стали. Небесный огонь бросал рыжие отблески на полированную поверхность
забрала, и эти отблески, причудливо вспыхивая, казались гневными взглядами,
которые метал этот несчастный вместо того, чтобы разражаться проклятиями.
Посреди галереи узник на минуту остановился; он созерцал далеко открывающийся
горизонт, вдыхал аромат бури и жадно пил теплый дождь. Вдруг из его груди
вырвался вздох, напоминающий скорее рыдание.
– Идите,
сударь, – приказал Сен‑Мар, так как его стало уже
беспокоить, что узник слишком долго смотрит за пределы крепостных стен, –
идите же, сударь!
– Называйте
его монсеньер! – крикнул Сен‑Мару из своего угла граф де Ла
Фер таким страшным и торжественным голосом, что губернатор вздрогнул.
Атос,
как всегда, требовал уважения к поверженному величию.
Узник
обернулся.
– Кто
это сказал? – спросил Сен‑Мар.
– Я, –
проговорил д'Артаньян, появляясь перед губернатором. – Вы хорошо знаете,
что на этот счет есть приказ.
– Не
зовите меня ни сударем, ни монсеньером, – произнес узник голосом,
проникшим в самое сердце Рауля, – зовите меня проклятым.
И он
прошел мимо. За ним заскрипела железная дверь.
– Вот
где несчастный человек, – глухо прошептал мушкетер, показывая Раулю камеру
принца.
|
