Глава 10. ЭПИКУРЕЙЦЫ
Фуке,
казалось, сосредоточил все свое внимание на яркой иллюминации, на ласкающей музыке
скрипок и гобоев, на ослепительном фейерверке, который, бросая в небо свои
изменчивые отблески, освещал за деревьями темный силуэт Венсенского замка. Он
улыбался дамам и поэтам, и праздник не казался менее веселым, чем обыкновенно.
Ватель, с ревнивым беспокойством следивший за выражением лица Фуке, видимо,
остался вполне доволен вечером.
Когда
фейерверк кончился, общество рассеялось по аллеям парка и мраморным галереям.
Стихотворцы прогуливались под руку в рощах, некоторые разлеглись на земле,
рискуя испортить свои бархатные костюмы и прически, к которым пристали сухие
листья и стебли травы. Немногочисленные дамы слушали пение артистов и
декламацию поэтов, большинство же внимало прекрасной прозе своих кавалеров,
которые, не будучи артистами и поэтами, под влиянием молодости и уединения не
уступали им в красноречии.
– Почему
это наш хозяин не сходит в сад? – говорил Лафонтен. – Эпикур никогда
не оставлял своих учеников, не то что наш повелитель.
– Напрасно
вы считаете себя эпикурейцами, – сказал ему Конрар. – По правде
сказать, здесь ничто не напоминает учения гаргетского философа.
– Ба! –
отвечал Лафонтен. – Разве вам не известно, что Эпикур приобрел огромный
сад, где спокойно жил со своими друзьями?
– Это
так.
– А
разве господин Фуке не приобрел этого большого сада в Сен-Манде и разве мы не
проводим здесь спокойно время с ним и нашими друзьями?
– Все
это верно, но, к сожалению, сада и друзей недостаточно для сходства с Эпикуром.
Укажите мне, в чем сходство между воззрениями господина Фуке и учением Эпикура?
– Хотя
бы в девизе: «Удовольствие дает счастье».
– Что
же дальше?
– Никто
из нас, я полагаю, не считает себя несчастным. По крайней мере, я не скажу
этого о себе. Прекрасный вечер, вино Жуаньи, за которым посылали в мой любимый
кабачок, ни одной глупости за длившийся целый час ужин, хотя на нем
присутствовали десять миллионеров и двадцать поэтов…
– Здесь
я прерву вас. Вы говорите о прекрасном ужине и вине Жуаньи, а я напомню вам,
что великий Эпикур со своими учениками питался хлебом, овощами и ключевой
водой.
– Это
не вполне установлено, – возразил Лафонтен. – Не смешиваете ли вы
Эпикура с Пифагором, дорогой Конрар?
– Напомню
вам также, что древний философ вовсе не был в дружбе с богами и правителями.
– Что
также сближает его с Фуке, – отозвался Лафонтен.
– Не
делайте этого сравнения, – взволнованно произнес Конрар, – иначе вы
подтвердите слухи, которые уже ходят о нем и сейчас.
– Какие
слухи?
– Что
мы плохие французы, равнодушные к королю и глухие к закону.
– О! –
вскричал Лафонтен. – Если мы и плохие граждане, то не потому, что следуем
принципам своего учителя! Вот один из излюбленных афоризмов Эпикура: «Желайте
хороших правителей».
– Так
что же?
– А
что твердит нам постоянно Фуке? Когда же нами будут управлять как следует?»
Говорит он это? Будьте же искренни, Конрар!
– Правда,
говорит.
– Так
это же учение Эпикура.
– Да,
но это пахнет бунтом.
– Как!
Желание, чтобы нами хорошо управляли, есть бунт?
– Несомненно,
если правители плохи.
– Слушайте
дальше. Эпикур говорил: «Повинуйтесь дурным правителям».
Теперь
вернемся к Фуке, Не твердил ли он нам целыми днями, что за педант Мазарини, что
за осел, что за пиявка! И что все же нужно повиноваться этому уроду! Ведь он
говорил это, Конрар?
– Да,
могу подтвердить, что он говорил это, и даже слишком часто.
– Так
же как Эпикур, мой друг, совсем как Эпикур; повторяю: мы – эпикурейцы, и
это очень забавно…
Понемногу
все гуляющие, привлеченные возгласами двух спорщиков, собрались вокруг беседки,
в которой укрылись оба поэта. Их спор слушали со вниманием, и сам Фуке подавал
пример корректности, хотя и сдерживал себя с трудом.
В конце
концов он разразился громким хохотом, а вслед за ним и все окружающие.
В самый
разгар общего веселья, в ту минуту, когда дамы наперебой упрекали обоих противников
за то, что они не включили женщин в систему эпикурейского благополучия, в
дальнем конце сада показался Гурвиль. Он направился прямо к Фуке, который,
тотчас отделившись от общества, пошел к нему навстречу. Министр сохранил на
лице беззаботную улыбку. Но, скрывшись от посторонних взоров, он сбросил маску.
– Ну
что, где Пелисон? Что он сделал? – взволнованно спросил он.
– Пелисон
вернулся из Парижа.
– Привез
узников?
– Нет,
ему не удалось даже повидать тюремного смотрителя.
– Как!
Разве он не сказал, что послан мною?
– Сказал,
но смотритель велел ему передать, что если он является от господина Фуке, то
должен представить от него письмо.
– О,
если дело только за письмом…
– Нет, –
послышался голос Пелисона, вышедшего из-за кустов, – нет, монсеньер…
Поезжайте туда сами и поговорите со смотрителем лично.
– Да,
вы правы, я удалюсь под предлогом занятий.
Пелисон,
не велите распрягать лошадей. Гурвиль, задержите гостей.
– Позвольте
дать вам еще один совет, монсеньер, – сказал Гурвиль.
– Говорите.
– Повидайтесь
со смотрителем только в самом крайнем случае: это смело, но неосторожно.
Простите, господин Пелисон, если я высказываю мнение, противоположное вашему.
Пошлите сначала кого-нибудь другого. Смотритель – человек любезный; но не
вступайте с ним лично в переговоры.
– Я
подумаю, – сказал Фуке. – Впрочем, у нас впереди еще целая ночь.
– О,
не надейтесь слишком на время, монсеньер, – возразил Пелисон, оно летит с
ужасающей быстротой. Никогда не пожалеешь, что явился слишком рано.
– Прощайте,
Гурвиль, – сказал министр. – Поручаю вам своих гостей.
Пелисон,
вы отправитесь со мною.
И они
уехали.
Эпикурейцы
не заметили исчезновения своего главы.
В саду
всю ночь раздавалась музыка.
|
