ЧАСТЬ IV
Глава 1. ЧЕГО НЕ
ПРЕДВИДЕЛИ НИ НАЯДА, НИ ДРИАДА
Де
Сент-Эньян остановился на площадке лестницы, которая вела на антресоли к
фрейлинам и во второй этаж к принцессе. Там он велел проходившему лакею позвать
Маликорна, который еще был у принца.
Через
десять минут пришел Маликорн и стал внимательно всматриваться в темноту.
Король
отступил в дальний угол вестибюля. Наоборот, де Сент-Эньян выступил вперед.
Выслушав
его просьбу, Маликорн растерялся.
– Ого, –
сказал он, – вы хотите, чтобы я провел вас в комнаты фрейлин?
– Да.
– Вы
понимаете, что я не могу исполнить подобной просьбы, не зная цели вашего
визита.
– К
несчастью, дорогой Маликорн, я лишен возможности дать вам какое-либо
объяснение; вы должны довериться мне, как другу, оказавшему вам услугу вчера,
который просит, чтобы вы оказали ему услугу сегодня.
– Но
ведь я, сударь, сказал вам, что мне было нужно: я просто не хотел спать под
открытым небом. Каждый честный человек может признаться в этом, вы же ничего не
сообщаете мне.
– Поверьте,
дорогой Маликорн, – настаивал де Сент-Эньян, – что, если бы мне было
позволено, я объяснил бы вам все.
– В
таком случае, сударь, я никак не могу дозволить вам войти к мадемуазель де
Монтале.
– Почему?
– Вам
это известно лучше, чем кому-нибудь, потому что вы застали меня на заборе,
когда я открывал свое сердце мадемуазель де Монтале; согласитесь, что моя
любезность простиралась бы слишком далеко, если бы, ухаживая за ней, я сам
открыл бы дверь в ее комнату.
– Кто
же вам сказал, что я прошу у вас ключ от ее комнаты?
– Тогда
от чьей же?
– Она,
кажется, живет не одна?
– Нет,
не одна.
– Вместе
с мадемуазель де Лавальер?
– Да;
но у вас не может быть дела к мадемуазель де Лавальер, так же как и к
мадемуазель де Монтале; есть только два человека, которым я вручил бы этот
ключ: господину де Бражелону, если бы он попросил меня дать его, и королю, если
бы он приказал мне.
– В
таком случае дайте мне этот ключ, сударь, я вам приказываю, произнес король,
выступая из темноты и распахивая свой плащ. – Мадемуазель де Монтале
спустится к вам, а мы поднимемся к мадемуазель де Лавальер; у нас дело только к
ней.
– Король! –
вскричал Маликорн, падая к ногам Людовика.
– Да,
король, – отвечал с улыбкой Людовик, – который вам так же благодарен
за ваше сопротивление, как и за вашу капитуляцию. Вставайте, сударь, и окажите
нам услугу, которую мы просим от вас.
– Слушаю,
государь, – сказал Маликорн, поднимаясь с колен.
– Попросите
мадемуазель де Монтале спуститься, – приказал король, – и ни слова о
моем визите.
Маликорн
поклонился в знак повиновения и стал подниматься по лестнице.
Однако
король внезапно изменил решение и двинулся за ним так поспешно, что хотя Маликорн
поднялся уже до половины лестницы, Людовик одновременно с ним дошел до комнаты
фрейлин.
Он
увидел через полуоткрытую дверь Лавальер, сидевшую в кресле, и в другом углу
комнаты Монтале, причесывающуюся перед зеркалом и вступившую в переговоры с
Маликорном.
Король
быстро распахнул дверь и вошел. Монтале вскрикнула и, узнав короля, убежала. Видя
это, Лавальер тоже выпрямилась, но тотчас же снова упала в кресло.
Король
медленно подошел к ней.
– Вы
хотели аудиенции, мадемуазель, – холодно начал он ей, – я готов
выслушать вас. Говорите.
Де
Сент-Эньян, верный своей роли глухого, слепого и немого, поместился в углу
подле двери на табурете, который точно нарочно был поставлен для него.
Спрятавшись за портьеру, он исполнял роль доброй сторожевой собаки, охраняющей
своего хозяина и не беспокоящей его.
Пришедшая
в ужас при виде раздраженного короля, Лавальер встала во второй раз и умоляюще
взглянула на Людовика.
– Государь, –
пробормотала она, – простите меня.
– За
что же вас прощать, сударыня? – спросил Людовик XIV.
– Государь,
я очень провинилась, больше того: я совершила преступление.
– Вы?
– Государь,
я оскорбила ваше величество.
– Ни
капельки, – отвечал Людовик XIV.
– Государь,
умоляю вас, не говорите со мной так сурово. Я чувствую, что я оскорбила вас,
государь. Но я объясню вам, что это было сделано мной не умышленно.
– Чем
же, однако, сударыня, – слазал король, – вы оскорбили меня? Я ничего
не понимаю. Шуткой молодой девушки, шуткой совершенно наивной? Вы посмеялись
над легковерным молодым человеком: это вполне естественно; каждая женщина на
вашем месте подшутила бы точно так же.
– О
ваше величество, вы уничтожаете меня этими словами.
– Почему
же?
– Потому
что, если бы шутка исходила от меня, она не была бы невинной.
– Это
все, что вы хотели сказать мне, прося у меня аудиенции?
И король
сделал движение, как бы собираясь уйти.
Тогда
Лавальер, шагнув к королю, отрывистым, прерывающимся голосом воскликнула:
– Ваше
величество слышали все?
– Что
все?
– Все,
что было сказано мной под королевским дубом?
– Я
не проронил ни одного слова, мадемуазель.
– И,
слушая меня, ваше величество могли подумать, что я злоупотребила вашим легковерием?
– Да,
легковерием, это вы правильно сказали.
– Разве
вашему величеству неизвестно, что бедные девушки иногда бывают вынуждены повиноваться
чужой воле?
– Простите,
я не могу понять, каким образом та воля, которая, по всей вероятности, проявилась
так свободно под королевским дубом, могла до такой степени подчиниться чужой
воле.
– О,
но угроза, государь?
– Угроза?..
Кто вам грозил? Кто смел вам грозить?..
– Те,
кто имеет на это право, государь.
– Я
не признаю ни за кем права грозить в моем королевстве.
– Простите
меня, государь, даже около вашего величества есть люди, достаточно высокопоставленные,
которые считают возможным погубить девушку без будущности, без состояния, не
имеющую ничего, кроме доброго имени.
– Как
же они могут погубить ее?
– Погубить
ее репутацию путем позорного изгнания.
– Мадемуазель, –
проговорил король с глубокой горечью, – я не люблю людей, которые,
оправдываясь, взводят вину на других.
– Государь!
– Да,
мне тяжело видеть, что вместо простого признания вы плетете передо мной целую
сеть упреков и обвинений.
– Которым
вы не придаете никакого значения?.. – воскликнула Луиза.
Король
промолчал.
– Скажите
же! – с горячностью повторила Лавальер.
– Мне
грустно признаться в этом, – сказал король с холодным поклоном.
Девушка
всплеснула руками.
– Значит,
вы мне не верите? – спросила она.
Король
ничего не ответил.
– Значит,
вы предполагаете, что я, я… что это я составила этот смешной, бесчестный заговор,
чтобы так безрассудно посмеяться над вашим величеством?
– Боже
мой, это совсем не смешно и не бесчестно, – возразил король это даже не
заговор, просто довольно забавная шутка, и больше ничего.
– О! –
в отчаянии прошептала Лавальер. – Король мне не верит! Король не хочет мне
верить!
– Да,
не хочу.
– Боже!
Боже!
– Послушайте,
что может быть естественнее? Король идет за мной следом, подслушивает меня,
подстерегает; король, может быть, хочет позабавиться надо мной; ну что же, а мы
позабавимся над ним. И так как у короля есть сердце, уколем его в сердце.
Лавальер
закрыла лицо руками, заглушая рыдания.
Людовик
безжалостно продолжал говорить, вымещая на бедной жертве все, что он вытерпел
сам:
– Придумаем
же басню, скажем, что я люблю его, что я остановила на нем свой выбор. Король
так наивен и так самонадеян, что поверит мне; тогда мы повсюду разгласим об
этой наивности короля и посмеемся над ним.
– О, –
вскричала Лавальер, – думать так… это ужасно!
– Это
еще не все, – продолжал король. – Если этот надменней король примет
шутку всерьез, если он неосторожно выразит при других что-либо похожее на
радость, вот тогда-то мы унизим его перед всем двором; то-то будет приятно
рассказать об этом моему возлюбленному; похождение государя, одураченного
лукавой девушкой, – чем не приданое для будущего мужа!
– Государь, –
воскликнула в полном отчаянии Лавальер, – ни слова больше, умоляю вас!
Разве вы не видите, что вы убиваете меня!
– О,
тонкая шутка, – прошептал король, уже начавший немного смягчаться.
Лавальер
внезапно рухнула на колени, сильно ударившись о паркет.
– Государь, –
молила она, ломая руки, – я предпочитаю позор предательству!
– Что
вы делаете? – спросил король, но не шевельнул пальцем, чтобы поднять
девушку.
– Государь,
когда я пожертвую ради вас своей честью и своей жизнью, вы, может быть, поверите
моей правдивости. Рассказ, который вы слышали у принцессы, – ложь; а то,
что я сказала под дубом…
– Ну?
– Только
это и было правдой.
– Сударыня! –
воскликнул король.
– Государь, –
продолжала Лавальер, увлекаемая своим неистово пылким чувством. – Государь,
если бы даже мне пришлось умереть от стыда на этом месте, я твердила бы до
потери голоса: я сказала, что люблю вас… я действительно люблю вас!
– Вы!
– Я
вас люблю, государь, с того дня, как я вас увидела, с той минуты, как там, в
Блуа, где я томилась, ваш царственный взгляд упал на меня, лучезарный и
животворящий; я вас люблю, государь! Я знаю: бедная девушка, любящая своего
короля и признающаяся ему в этом, совершает оскорбление величества. Накажите
меня за эту дерзость, презирайте за безрассудство, но никогда не говорите,
никогда не думайте, что я посмеялась над вами, что я предала вас! Во мне течет
кровь, верная королям, государь; и я люблю… люблю моего короля!.. Ах, я умираю!
И,
лишившись сил, задыхаясь, она упала как подкошенная, подобно цветку, срезанному
серпом жнеца, о котором рассказывает Вергилий.
После
этих слов, после этой горячей мольбы у короля не осталось ни досады, ни
сомнений; все его сердце открылось для жгучего дыхания этой любви, высказанной
с таким благородством и таким мужеством.
Услышав
это страстное признание, Людовик ослабел и закрыл лицо руками. Но когда пальцы
Лавальер ухватились за его руки и горячее пожатие влюбленной девушки согрело
их, он загорелся, в свою очередь, и, схватив Лавальер в объятия, поднял ее и
прижал к сердцу.
Голова
ее безжизненно опустилась к нему на плечо.
Испуганный
король подозвал де Сент-Эньяна.
Де
Сент-Эньян, неподвижно сидевший в своем углу, подбежал, делая вид, что вытирает
слезы. Он помог Людовику усадить девушку в кресло, попытался помочь ей,
обрызгал «водой венгерской королевы», повторяя при этом:
– Сударыня!
Послушайте, сударыня! Успокойтесь! Король вам верит, король вас прощает. Да
очнитесь же! Вы можете очень сильно разволновать короля, сударыня; его
величество чувствительны, у его величества ведь тоже есть сердце. Ах, черт
возьми! Сударыня, извольте обратить ваше внимание, король очень побледнел!
Но
Лавальер оставалась в забытьи.
– Сударыня,
сударыня! – продолжал де Сент-Эньян. – Да очнитесь же, прошу вас,
умоляю, пора! Подумайте: если королю сделается дурно, мне придется звать врача.
Ах, какое несчастье, боже мой! Дорогая, да очнитесь же! Сделайте усилие, живее,
живее!
Трудно
было говорить более красноречиво и более убедительно, чем Сент-Эньян; но нечто
более сильное, чем это красноречие, привело Лавальер в чувство.
Король
опустился перед ней на колени и стал покрывать ее руки жгучими поцелуями. Она
наконец пришла в себя, открыла глаза, в которых едва теплилась жизнь, и
прошептала:
– О
государь, значит, ваше величество прощаете меня?
Король
не отвечал… Он был слишком взволнован.
Де
Сент-Эньян снова счел своим долгом отойти. Он увидел, что глаза его величества
зажглись пламенем.
Лавальер
встала.
– А
теперь, государь, – мужественно произнесла она, – теперь, когда я
оправдалась, по крайней мере в глазах вашего величества, разрешите мне
удалиться в монастырь. Там я буду благословлять моего короля всю жизнь и умру,
прославляя бога, который даровал мне один день счастья.
– Нет,
нет, – отвечал король, – вы будете жить здесь, благословляя бога и
любя Людовика, который устроит вам жизнь, полную блаженства, который вас любит
и клянется вам в этом!
– О
государь, государь!
Чтобы
рассеять сомнения Лавальер, король стал целовать ее с таким жаром, что де
Сент-Эньян поспешил скрыться за портьерой.
Эти
поцелуи, которые она сначала не имела силы отвергнуть, воспламенили молодую девушку.
– О
государь! – воскликнула она. – Не заставляйте меня раскаяться в моей
откровенности, ибо это доказало бы мне, что ваше величество все еще презираете
меня.
– Сударыня, –
сказал король, почтительно отступая от нее, – никого в мире я не люблю и
не уважаю так, как вас. И отныне никто при моем дворе, клянусь вам, не будет
пользоваться таким почетом, как вы. Прошу вас простить мой порыв, сударыня,
рожденный избытком любви; но я еще лучше докажу вам ее силу, оказывая вам все
уважение, какого вы можете пожелать.
Затем,
поклонившись ей, спросил:
– Сударыня,
вы разрешите запечатлеть поцелуй на вашей руке?
И он
почтительно коснулся губами дрожащей руки молодой девушки.
– Отныне, –
прибавил Людовик, выпрямляясь и лаская Лавальер взглядом, – отныне вы под
моим покровительством. Никогда не говорите никому о зле, которое я вам
причинил, и простите других за то, что они сделали вам.
Теперь
вы будете стоять настолько выше их, что они не только не внушат вам ни тени страха,
но будут возбуждать у вас даже жалость.
И,
сделав ей почтительный поклон, точно выходя из храма, король подозвал де
Сент-Эньяна.
– Граф, –
сказал он, – надеюсь, что мадемуазель согласится удостоить вас некоторой
долей своей благосклонности взамен той дружбы, которую я навеки дарю ей.
Де
Сент-Эньян преклонил колено перед Лавальер.
– Как
я буду счастлив, – прошептал он, – если мадемуазель удостоит меня
этой чести!
– Я
пошлю вам вашу подругу, – произнес король. – Прощайте, мадемуазель,
или, лучше – до свидания!
И король
весело удалился, увлекая за собой де Сент-Эньяна.
Принцесса
не предвидела такой развязки. Ни наяда, ни дриада ничего не говорили ей об
этом.
|