Том 3
ЧАСТЬ V
Глава 1. ТУТ СТАНОВИТСЯ
ОЧЕВИДНЫМ, ЧТО ЕСЛИ НЕЛЬЗЯ СТОРГОВАТЬСЯ С ОДНИМ, ТО НИЧТО НЕ МЕШАЕТ
СТОРГОВАТЬСЯ С ДРУГИМ
Арамис
угадал: выйдя из отеля на площади Бодуайе, герцогиня де Шеврез приказала ехать
домой.
Она,
несомненно, боялась, что за нею следят, и хотела таким способом отвести от себя
подозрения. Однако возвратившись к себе и удостоверившись, что никто за нею не
следит, она велела открыть калитку в саду, выходившую в переулок, и отправилась
на улицу Круа‑де‑Пти‑Шан,
где жил Кольбер.
Мы
сказали, что наступил вечер, – правильнее сказать, наступила ночь, и
притом непроглядная. Притихший Париж обволакивал снисходительной тьмой и
знатную герцогиню, плетущую свою политическую интригу, и безвестную горожанку,
которая, запоздав после ужина в городе, под руку со своим любовником
возвращалась под супружеский кров самой длинной дорогой. Г-жа де Шеврез
достаточно привыкла к тому, что можно назвать «ночною политикой», и ей было отлично
известно, что министры никогда не запираются долго у себя дома от молодых и
прелестных женщин, страшащихся пыли служебных канцелярий, а также от пожилых и
многоопытных дам, страшащихся нескромного эха министерств.
У
подъезда герцогиню встретил лакей, и, по правде сказать, встретил довольно
плохо. Рассмотрев посетительницу, он даже позволил себе заметить, что в такой
час и в таком возрасте не пристало отрывать г-на Кольбера от трудов, которым он
предается перед отходом ко сну.
Но
герцогиня де Шеврез, не выказав слова, написала на листке, вырванном из
записной книжки, свое имя – громкое имя, не раз неприятно поражавшее слух
Людовика XIII и великого кардинала.
Она
написала это имя крупным и небрежным почерком, обычным тогда среди знати, сложила
бумагу особым, ей одной свойственным образом и вручила ее лакею без единого
слова, но с таким величавым видом, что этот прожженный плут, умевший чуять
господ на расстоянии, узнал в ней знатную даму, опустил голову и побежал с
докладом к Кольберу.
Можно не
добавлять, что, вскрыв записку, министр не удержался от легкого восклицания, и
этого восклицания лакею было достаточно, чтобы понять, насколько серьезно
следует отнестись к таинственной гостье: он пустился бегом за герцогиней.
Она с
некоторым трудом поднялась на второй этаж красивого нового дома, задержалась на
мгновение на площадке, чтобы отдышаться, и вошла к Кольберу, который сам
распахнул перед ней двери.
Герцогиня
остановилась на пороге, чтобы получше рассмотреть того, с кем ей предстояло
вести дело. Тяжелая, крупная голова, густые брови, неприветливое лицо, как бы
придавленное ермолкой, похожей на те, какие носят священники, – все это с
первого взгляда внушило ей мысль, что переговоры не составят труда и что вместе
с тем спор о той или иной частности будет лишен всякого интереса, ибо такая
грубая натура должна быть, по-видимому, мало чувствительной к утонченной мести
и к ненасытному честолюбию.
Но когда
герцогиня пригляделась внимательней к его маленьким, черным, пронизывающим
насквозь глазам, к продольным складкам на его суровом выпуклом лбу, к едва
приметному подергиванию губ, которые лишь на крайне поверхностных наблюдателей
производили впечатление добродушия, она переменила свое мнение о Кольбере и
подумала: «Вот тот, кого я искала».
– Чему
обязан я честью вашего посещения, сударыня? – спросил интендант финансов.
– Причина
всему – нужда, сударь, нужда, которую я имею в вас, а вы во мне.
– Счастлив,
сударыня, выслушать первую часть вашей фразы; что же до второй ее части…
Госпожа
де Шеврез села в кресло, которое ей пододвинул Кольбер.
– Господин
Кольбер, ведь вы интендант финансов?
– Да,
сударыня.
– И
вы хотели бы стать суперинтендантом, не так ли?
– Сударыня!
– Не
отрицайте: это затянет наш разговор и ни к чему больше не поведет; это
бессмысленно.
– Но,
сударыня, несмотря на мое искреннее желание доставить вам удовольствие,
несмотря на учтивость, которую я обязан проявлять к даме вашего положения,
ничто не могло бы заставить меня признаться, будто я стараюсь сесть на место
моего начальника.
– Я
вовсе не говорила о том, что вы хотите «сесть на место своего начальника»,
сударь. Разве что я нечаянно произнесла эти слова. Не думаю, впрочем. Слово
«заменить» звучит менее жестко и грамматически здесь уместнее, как говаривал
господин Вуатюр. Итак, я утверждаю, что вы хотели бы заменить господина Фуке.
– Но
фортуна господина Фуке, сударыня, устоит перед любым испытанием. Суперинтендант –
это Колосс Родосский нашего века; корабли проплывают у него под ногами, но они
даже не задевают его.
– Я
бы тоже охотно воспользовалась этим сравнением. Да, господин Фуке играет роль Колосса
Родосского; но мне помнится, я слыхала, как рассказывал господин Конрар…
кажется, академик… что, когда Колосс Родосский упал, купец, который свалил его…
простой купец, господин Кольбер… нагрузил его обломками четыре сотни верблюдов.
Купец! А ведь ему далеко до интенданта финансов.
– Сударыня,
могу вас уверить, что я никогда не свалю господина Фуке.
– Ну,
господин Кольбер, раз вы упорствуете и продолжаете изображать чувствительность,
как будто не зная, что меня зовут госпожой де Шеврез и что я стара, иначе
говоря, что вы имеете дело с женщиной, которая была политической противницей
кардинала Ришелье и у которой не остается времени, чтобы терять его
попусту, – раз вы допускаете подобную неосмотрительность, я найду людей
более проницательных и более заинтересованных в том, чтобы добиться удачи.
– В
чем же, сударыня, в чем?
– Вы
заставляете меня быть очень низкого мнения о нынешних людях, сударь. Клянусь
вам, если бы в мое время какая-нибудь женщина явилась к господину де Сен‑Мару,
который, впрочем, не был семи пядей во лбу, клянусь, если б она сказала о
кардинале все то, что я только что сказала вам о господине Фуке, господин де
Сен‑Мар уже ковал бы железо.
– Но
будте немножко снисходительнее, сударыня.
– Значит,
вы согласны заменить господина Фуке?
– Если
король уволит господина Фуке, разумеется.
– Снова
вы говорите лишнее. Ясно, что раз вы еще не добились его отставки, значит, вы
не могли этого сделать. Поэтому я была бы круглою дурой, если б, идя сюда, не
принесла с собою, того, чего вам не хватает.
– Я
в отчаянии, что вынужден упорно стоять на своем, – сказал Кольбер после
молчания, которое дало возможность герцогине оценить всю его скрытность –
но я должна поставить вас в известность, сударыня, что вот уже добрых шесть лет
на господина Фуке поступает донос за доносом, а положение суперинтенданта
нисколько не поколеблено.
– Всему
свое время, господин Кольбер; разоблачавшие господина Фуке не носили имени де
Шеврез и не имели в своем распоряжении доказательств, равноценных шести письмам
кардинала Мазарини, неопровержимо устанавливающим правонарушение, которое я
имею в виду.
– Правонарушение?
– Преступление,
если это слово вам более по душе.
– Преступление?
Совершенное господином Фуке?
– Вот
именно… Странно, господин Кольбер, странно: у вас обычно такое холодное и непроницаемое
лицо, а сейчас, я вижу, вы прямо сияете.
– Преступление?
– Я
в восторге, что это произвело на вас впечатление.
– О,
сударыня, ведь это слово заключает в себе столь многое!
– Оно
заключает в себе приказ о суперинтендантстве для вас и приказ об изгнании для
господина Фуке.
– Простите
меня, герцогиня: почти невозможно, чтобы господин Фуке подвергся изгнанию; а
опала – это уж слишком!
– О,
я знаю, что говорю, – холодно продолжала г-жа де Шеврез. – Я живу не
так уж далеко от Парижа, чтобы не знать, что здесь творится. Король не любит
господина Фуке и охотно погубит его, если ему дадут к этому повод.
– Надо,
однако, чтобы повод был подобающим.
– Мой
повод вполне подобающий. Поэтому-то я и оцениваю его в пятьсот тысяч ливров.
– Что
это значит? – спросил Кольбер.
– Я
хочу сказать, сударь, что, имея в руках этот повод, и передам его в ваши руки
только в обмен на пятьсот тысяч ливров.
– Отлично,
герцогиня; я понимаю. Но поскольку вы назначили продажную цену, ознакомьте меня
с вашим товаром.
– О, –
это не составит труда; шесть писем кардинала Мазарини, как я сказала; автографы
эти, конечно, не стоили б таких денег, если б они не устанавливали с полною
очевидностью, что господин Фуке присвоил крупные казенные суммы.
– С
полною очевидностью? – спросил Кольбер, и глаза его радостно заблистали.
– С
полною очевидностью. Не хотите ли прочитать эти письма?
– Всей
душой! Само собой, копии?
– Само
собой, копии.
Герцогиня
навлекла спрятанный у нее на груди небольшой сверток, слегка примятый ее бархатным
корсажем.
– Читайте, –
подала она бумаги.
Кольбер
жадно набросился на них.
– Чудесно! –
сказал он, закончив чтение.
– Достаточно
ясно, не правда ли?
– Да,
герцогиня, да; значит, кардинал Мазарини передал деньги господину Фуке, а господин
Фуке оставил их у себя; но какие, собственно, деньги имеются тут в виду?
– В
том-то и дело! Впрочем, если мы договоримся, я присоединю к этим шести еще
седьмое письмо, которое окончательно осведомит вас обо всем.
Кольбер
размышлял.
– А
подлинники?
– Бесполезный
вопрос. Это все равно, как если бы, господин Кольбер, я спросила у вас, будут
ли полными или пустыми мешочки с золотыми монетами, которые вы мне вручите.
– Прекрасно,
герцогиня.
– Значит,
сделка заключена?
– Нет
еще.
– Как
же так?
– Есть
одна вещь, о которой ни вы, ни я не подумали.
– Назовите
ее.
– При
всех обстоятельствах господина Фуке может погубить только процесс.
– Да.
– И
публичный скандал.
– Да.
Ну так что же?
– А
то, что ни процесса, ни скандала не будет.
– Почему
же?
– Потому,
что дело идет о генеральном прокуроре парламента; потому, что у нас во Франции
все, решительно все: администрация, армия, юстиция, торговля, – все
связано цепью взаимного благожелательства, которое зовется корпоративным духом.
Поэтому, сударыня, парламент никогда не потерпит, чтобы его глава был отдан под
суд. И если бы это случилось, даже по приказанию короля, парламент никогда не
осудит своего генерального прокурора.
– По
правде сказать, господин Кольбер, это меня не касается.
– Я
знаю, сударыня. Но меня-то это, конечно, касается и снижает цену того, что вы
принесли. К чему мне доказательства преступления, если оно не подлежит
наказанию?
– Но
если на Фуке падут подозрения, то и в этом случае он будет отстранен от
обязанностей суперинтенданта.
– Велика
важность! – воскликнул Кольбер, и его мрачное лицо как-то вдруг осветилось
выражением ненависти и мести.
– Ах,
господин Кольбер, простите меня, – заметила герцогиня, – я не знала,
что вы столь впечатлительны. Хорошо, превосходно. Но раз вам мало того, что у
меня есть, прекратим разговор.
– Нет,
сударыня, продолжим его. Но поскольку цена товара упала, ограничьте и вы свои
притязания.
– Вы
торгуетесь?
– Это
необходимо всякому, кто хочет честно платить.
– Сколько
же вы предлагаете?
– Двести
тысяч ливров.
Герцогиня
рассмеялась ему в лицо, но затем внезапно сказала:
– Подождите.
– Вы
соглашаетесь?
– Нет,
не совсем. Но у меня есть еще одна комбинация.
– Говорите.
– Вы
даете мне триста тысяч ливров.
– Нет,
нет!
– Соглашайтесь
или нет, как угодно… И это не все.
– Еще
что-нибудь? Вы становитесь невозможною, герцогиня!
– Вовсе
нет, я больше не прошу у вас денег.
– Чего
же вы хотите?
– Услуги.
Вы знаете, что я всегда была нежно привязана к королеве.
– И…
– И…
я хочу повидаться с ее величеством.
– С
королевой?
– Да,
господин Кольбер, с королевой, которая мне больше не друг, это верно, и уже
давно мне не друг, но может снова сделаться другом, если мне предоставят
соответствующую возможность.
– Ее
величество, герцогиня, никого больше не принимает. Вам известно, что приступы
ее болезни повторяются все чаще и чаще.
– Вот
потому-то я и должна повидать королеву. Представьте себе, что у нас во Фландрии
заболевания подобного рода – вещь очень частая.
– Рак?
Страшная, неизлечимая, роковая болезнь.
– Не
верьте этому, господин Кольбер. Фламандский крестьянин – человек
первобытный. У него не жена, а рабыня.
– Что
же из этого?
– Пока
он покуривает свою вечную трубку, жена работает: она черпает из колодца воду,
она нагружает мула или осла, она таскает на себе тяжести. Так как она не жалеет
себя, то постоянно наносит себе ушибы. К тому же ей частенько достаются побои.
А рак происходит от телесного повреждения.
– Это
верно.
– Фламандки,
однако, не умирают от этого. Когда их страдания становятся им окончательно
невмоготу, они находят лекарство. И бегинки в Брюгге изумительно лечат эту
болезнь. У них есть целебные воды, настойки, втирания: они дают больной бутылку
с водой и свечу и, продавая свои товары, приносят доход духовенству и вместе с
тем служат богу. Ее величество выздоровеет и поставит столько свечей, сколько
найдет для себя подобающим. Вы видите, господин Кольбер, что помешать моему
свиданию с королевой – это почти то же, что цареубийство.
– Герцогиня,
вы слишком умная женщина, вы сбиваете меня с толку. Я догадываюсь, однако, что
ваша великая любовь к королеве объясняется и кое-какой личной выгодой, которую
вы рассчитываете извлечь из свидания с нею.
– Разве
я стремлюсь утаить это? Вы, кажется, сказали: кое-какую выгоду? Знайте же, что
не кое-какую, а очень большую выгоду, и я вам докажу это в немногих словах.
Если вы введете меня к ее величеству королеве, мне будет довольно тех трехсот
тысяч, которые я потребовала у вас; если же вы мне в этом откажете, я оставляю
у себя письма и отдаю их только в случае немедленной выплаты пятисот тысяч.
С этими
словами герцогиня решительно встала, оставив Кольбера в неприятном раздумье.
Продолжать торговаться было немыслимо; прекратить торг – значило потерять
бесконечно много.
– Сударыня, –
поклонился он, – я буду иметь удовольствие выплатить вам сто тысяч экю.
– О! –
воскликнула герцогиня.
– Но
как я получу от вас подлинники?
– Самым
что ни на есть простым способом, дорогой господин Кольбер… Кому вы достаточно
доверяете?
Суровый
финансист принялся беззвучно смеяться, и его широкие черные брови на желтом лбу
поднимались и опускались, как крылья летучей мыши.
– Никому, –
сказал он.
– Но
вы, конечно, делаете исключение для себя самого?
– Что
вы хотите этим сказать, герцогиня?
– Я
хочу сказать, что если бы вы взяли на себя труд отправиться вместе со мною
туда, где находятся письма, они были бы вручены лично вам, и вы могли бы
пересчитать и проверить их.
– Это
верно.
– Вам
следует взять с собой сто тысяч экю, потому что и я также не верю никому, кроме
себя.
Кольбер
покраснел до бровей. Подобно всем тем, кто превосходит других в искусстве счисления,
он был честен до мелочности.
– Сударыня, –
заявил он, – я возьму с собой обещанную сумму в виде двух чеков, по которым
вы сможете получить ее в моей кассе. Удовлетворит ли вас такой способ расчета?
– Как
жаль, что каждый из ваших чеков не стоит миллиона, господин интендант!.. Итак,
я буду иметь честь указать вам дорогу.
– Позвольте
распорядиться, чтоб заложили моих лошадей.
– Внизу
меня ожидает карета.
Кольбер
кашлянул в нерешительности. Ему вдруг представилось, что предложение герцогини –
ловушка, что, быть может, у дверей его поджидают враги и что эта дама,
предложившая продать ему свою тайну за сто тысяч экю, предложила ее за ту же
сумму и г-ну Фуке.
Он так
медлил, что герцогиня пристально посмотрела ему в глаза.
– Вы
предпочитаете собственную карету?
– Признаться,
да.
– Вы
думаете, что я завлекаю вас в западню?
– Герцогиня,
у вас капризный характер, а я, будучи человеком характера положительного, боюсь
быть скомпрометированным какой-нибудь злой шуткой.
– Короче
говоря, вы боитесь? Хорошо, поезжайте в своей карете, берите с собой столько лакеев,
сколько вам будет угодно… Только подумайте: то, что мы делаем с вами наедине,
известно лишь нам обоим, то, что увидит кто-нибудь третий, станет известно
всему свету. В конце концов, я не настаиваю; пусть моя карета едет следом за
вашей, и я буду рада пересесть в вашу, чтобы отправиться к королеве.
– К
королеве?
– А
вы уже позабыли? Как! Столь существенное условие нашего договора уже предано вами
забвению! Каким же пустяком оно было для вас! Господи боже! Да если б я знала
об этом, я спросила бы с вас вдвое больше.
– Герцогиня,
я передумал. Я не поеду с вами.
– Правда?..
Почему?
– Потому,
что мое доверие к вам безгранично.
– Мне
это лестно слышать от вас… Но как же я получу свои сто тысяч экю?
– Вот
они.
Интендант
нацарапал несколько слов на бумажке и отдал ее герцогине.
– Вам
уплачено, – сказал он.
– Ваш
жест красив, господин Кольбер, и я воздам вам за него тем же.
Произнося
эти слова, она засмеялась. Смех госпожи де Шеврез был похож на зловещий шепот,
и всякий, кто ощущает в своем сердце трепетание молодости, веры, любви, –
короче говоря, жизнь, предпочел бы услышать скорее стенания, чем это жалкое
подобие смеха.
Герцогиня
расстегнула корсаж и вынула небольшой сверток, перевязанный лентой огненного
цвета. Крючки уступили порывистым движениям ее нервных рук, и глазам
интенданта, заинтересованного этими странными приготовлениями, открылась
бесстыдно обнаженная, покрасневшая грудь, натертая свертком. Герцогиня
продолжала смеяться.
– Возьмите, –
сказала она, – эти письма написаны самим кардиналом. Они – ваши, и,
кроме того, герцогиня де Шеврез соблаговолила раздеться пред вами, как если б
вы были… но я не хочу называть имена, которые могли бы заставить вас
возгордиться или приревновать. А теперь, господин Кольбер, – продолжала
она, поспешно застегивая платье, – ваша карьера сделана; везите же меня к
королеве.
– Нет,
сударыня. Если вы снова навлечете на себя немилость ее величества и во дворце будут
знать, что я – тот, кто ввел вас в ее покои, королева не простит мне этого
до конца своих дней. Во дворце найдутся преданные мне люди, которые и введут
вас туда, оставив меня в стороне от этого дела.
– Как
вам будет угодно; лишь бы я смогла проникнуть к королеве.
– Как
зовут брюггских монахинь, которые лечат больных?
– Бегинками.
– Итак –
вы отныне бегинка.
– Согласна.
Но все же мне придется перестать быть бегинкою.
– Это
уж ваша забота.
– Ну,
нет, извините. Я вовсе не хочу, чтобы передо мной захлопнули двери.
– И
это ваша забота, сударыня. Я прикажу старшему камердинеру дежурного офицера ее
величества впустить во дворец бегинку с лекарством, способным облегчить
страдания королевы. Вы получите от меня пропуск, но лекарство и
объяснения – об этом подумайте сами. Я признаю, что послал к королеве
бегинку, но отрекусь от госпожи де Шеврез.
– На
этот счет будьте покойны, до этого не дойдет.
|