 Увеличить |
Глава 21. РАНА НА РАНЕ
Мадемуазель
де Лавальер (ибо это была она) сделала шаг вперед.
– Да,
Луиза, – прошептала она.
Но в
этот промежуток времени, как бы краток он ни был, Рауль успел взять себя в
руки.
– Вы,
мадемуазель? – спросил он и непередаваемым тоном добавил:
– Вы
здесь?
– Да,
Рауль, – повторила девушка, – да, я ждала вас.
– Простите
меня: когда я вошел, я не знал…
– Да,
я просила Оливена не докладывать вам…
Она
замолкла; и так как Рауль не торопился заговорить, на мгновение наступило молчание,
в котором можно было услышать биение двух сердец, колотившихся хотя и не
согласно друг с другом, но одинаково бешено.
Луиза
должна была начать. Она сделала над собой усилие и произнесла:
– Мне
нужно переговорить с вами; мне совершенно необходимо повидать вас… наедине… Я
не отступила пред шагом, который должен остаться тайной, потому что никто,
кроме вас, господин де Бражелон, не сможет понять его.
– Мадемуазель, –
лепетал растерянный и задыхающийся Рауль, – я сам, несмотря на ваше доброе
мнение обо мне, я и сам, признаюсь…
– Сделайте
милость, сядьте и выслушайте меня, – перебила его Луиза своим ласковым голосам.
Бражелон
взглянул на нее, потом грустно покачал головой, сел или, вернее, упал на стул и
попросил:
– Говорите.
Она
украдкой оглянулась кругом. Этот взгляд был полон мольбы и еще красноречивее
выразил ее страх перед разглашением тайны ее прихода, чем только что сказанные
ею слова.
Рауль
встал, отворил дверь и сказал:
– Оливен,
кто бы ни пришел, меня нет дома.
Потом,
вернувшись к Лавальер, он спросил:
– Ведь
вы этого хотели, не так ли?
Ничто не
в состоянии передать впечатление, которое произвели на Луизу эти слова, которые
значили: «Вы видите, я все еще понимаю вас».
Она
приложила к глазам платок, чтобы стереть непокорную слезу, потом на мгновение
задумалась и начала:
– Рауль,
не отворачивайте от меня вашего честного и доброго взгляда; вы не из тех, кто
презирает женщину только за то, что она кому-то отдала свое сердце, вы не из их
числа, даже если эта любовь ее – несчастье для вас и наносит оскорбление
вашей гордости.
Рауль
ничего не ответил.
– Увы, –
продолжала Лавальер, – увы, это верно, мне трудно защищаться перед вами, я
не знаю, с чего начать. Погодите, я сделаю лучше: мне кажется, честнее всего
будет просто и бесстрастно рассказать обо всем, что случилось со мной. А так
как я буду говорить только правду, то среди мглы колебаний, среди бесконечных
препятствий, которые мне нужно преодолеть, я все же смогу отыскать прямую
дорогу, чтобы облегчать мое сердце, которое заполнено до краев и жаждет излиться
у ваших ног.
Рауль
промолчал. Лавальер обратила на него взгляд, который, казалось, молил:
«Ободрите меня, из жалости… хотя бы единое слово…»
Но Рауль
молчал, и девушке пришлось продолжать:
– Только
что у меня был граф де Сент‑Эньян с поручением от короля.
Она
опустила глаза.
Рауль
тоже посмотрел в сторону, чтобы не видеть Луизу.
– Господин
де Сент‑Эньян пришел с поручением от
короля, – повторила она, – и сообщил мне, что вы знаете обо всем.
И
она – попыталась прямо взглянуть на того, кто вслед за столькими ударами
должен был вынести также и этот, но ей не удалось встретиться глазами с Раулем.
– А
потом он добавил, что вы гневаетесь, законно гневаетесь на меня.
На этот
раз Рауль посмотрел на девушку, и презрительная усмешка искривила его губы.
– О,
умоляю вас, – продолжала она, – не говорите, что вы почувствовали в
себе еще что-нибудь, кроме гнева! Рауль, дайте мне высказаться, выслушайте меня
до конца!
Усилием
воли Рауль прогнал морщины со своего лба; складки возле уголков его рта также
разгладились.
– И
кроме того, – сказала, склонив голову, девушка, со сложенными, как на
молитве, руками, – я прошу вас простить меня, я прошу вас об этом как
самого великодушного и благородного среди людей! Если я не говорила вам о том,
что происходит во мне, я никогда все же не согласилась бы обманывать вас.
Умоляю, Рауль, умоляю вас на коленях, ответьте же мне, ответьте хотя бы
проклятием! Лучше проклятие ваших уст, чем подозрения вашего сердца.
– Я
восхищаюсь вашими чувствами, мадемуазель, – выговорил Рауль, делая над собою
усилие, чтобы остаться спокойным. – Не сказать о том, что обманываешь,
допустимо, но обманывать было бы дурно, и, по-видимому, вы бы не сделали этого.
– Сударь,
долгое время я думала, что люблю вас больше всего на свете, и пока я верила в
эту свою любовь, я говорила вам, что люблю вас. В Блуа я любила вас. Король
побывал в Блуа; я и тогда еще думала, что люблю вас. Я поклялась бы в этом пред
алтарем. Но наступил день, открывший мне мое заблуждение.
– Вот
в этот день, мадемуазель, зная, что я люблю вас по-прежнему, вы и должны были
из чувства порядочности открыть мне глаза, сказать, что разлюбили меня.
– В
тот день, Рауль… в тот день, когда я впервые прочла в глубине моего сердца, в
тот день, когда я призналась себе, что не вы заполняете все мои помыслы, в тот
день, когда я увидела пред собой иное будущее, чем быть вашей подругой, вашей
возлюбленной, вашей женой, в тот день, Рауль, – увы! – вас не было
возле меня.
– Вы
знали, где я, мадемуазель. Вы могли написать.
– Я
не посмела, Рауль. Я испугалась. Чего вы хотите? Я знала вас, я знала, что вы
меня любите, и я трепетала при одной только мысли о том страдании, которое я
причинила бы вам. И поверьте, Рауль, что я говорю вам сущую правду, поверьте,
что теперь, когда я произношу эти слова, склоненная перед вами, с сердцем,
зажатым в тиски, голосом, полным стенаний, с глазами, полными слез,
поверьте – и это так же верно, как то, что моя единственная защита –
искренность, что я не ощущаю иного страдания, кроме того, что читаю в ваших
глазах.
Рауль
попытался изобразить улыбку.
– Нет, –
сказала с глубоким убеждением девушка. – Вы не сможете оскорбить меня этим
притворством. Вы любите меня, вы были уверены в своем чувстве ко мне, вы не
обманывали себя, вы не лгали своему сердцу, тогда как я…
И,
бледная, заломив над головой руки, она упала пред ним на колени.
– Тогда
как вы, – перебил Рауль, – вы говорили, что любите только меня, а
любили другого!
– Увы,
да! Увы, я люблю другого, и этот другой… господи боже! Дайте мне кончить,
Рауль, потому что в этом – единственное мое оправдание; этот другой… я
люблю его больше жизни, больше самого бога. Простите мою вину или покарайте мою
измену, Рауль. Я пришла не для того, чтобы оправдываться, а для того, чтобы
спросить: знаете ли вы, что такое любовь? И вот, я люблю так, что могу отдать
жизнь и душу тому, кого я люблю.
Если он
перестанет любить меня, я умру от отчаяния, разве что бог ниспошлет мне поддержку,
разве что спаситель сжалится надо мной. Я в вашей воле, Рауль, какой бы она ни
была; я здесь для того, чтобы умереть, если вы пожелаете моей смерти. Убейте
меня, Рауль, если в глубине своего сердца вы считаете меня достойной этого.
– Просит
смерти только та женщина, которая может дать обманутому любовнику лишь свою
кровь, и ничего больше.
– Вы
правы, – молвила она.
Рауль
глубоко вздохнул:
– И
ваша любовь такова, что вы не в силах отказаться от нее?
– Да,
я люблю, и люблю именно так; люблю и не хочу никакой любви, кроме этой.
– Итак, –
сказал Рауль, – вы действительно сообщили мне обо всем, что я хотел знать.
А теперь, мадемуазель, теперь я, в свою очередь, прошу вас о прощении; ведь я
чуть было не стал помехою вашей жизни, ведь я виноват пред вами и, ошибаясь,
помогал ошибаться и вам.
– О
столь многом я не прошу вас, Рауль! – воскликнула Лавальер.
– Вина
целиком на мне, – продолжал Рауль, – я лучше вашего знал о трудностях
жизни, и мне следовало открыть вам глаза; мне следовало внести полную ясность в
отношения между нами, мне следовало заставить заговорить ваше сердце, а я едва
добился, чтобы заговорили ваши уста. Повторяю вам, мадемуазель, прошу вас
простить меня.
– Это
немыслимо, совершенно немыслимо! Вы издеваетесь надо мной!
– Как
это?
– Да,
немыслимо! Нельзя быть таким хорошим, таким необыкновенным, таким безупречным.
– Погодите, –
остановил ее Рауль с горькой усмешкой, – еще немного, и вы скажете, может
быть, что я не любил вас любовью мужчины.
– О,
вы любите меня, вы любите нежною братской любовью! Позвольте мне сохранить эту
надежду, Рауль.
– Нежною
братской любовью? О, не обманывайтесь, Луиза. Я люблю вас, как любит любовник,
как муж, я любил вас нежнее всех тех, кто вас любит или будет любить.
– Рауль!
Рауль!
– Братской
любовью? О Луиза, я любил вас так, что отдал бы за вас всю свою кровь, каплю за
каплей, всю свою плоть, клочок за клочком, вечность, ожидающую меня за гробом,
мгновение за мгновением.
– Рауль,
Рауль! Сжальтесь!
– Я
любил вас так, что мое сердце мертво, что моя вера колеблется, что глаза мои
угасают. Я любил вас так, что теперь все для меня пустыня – и на земле и
на небе.
– Рауль,
Рауль, друг мой, умоляю вас, пощадите меня! – воскликнула Лавальер. –
О, если б я знала!..
– Слишком
поздно, Луиза! Вы любите, вы счастливы. Я вижу заполняющую вас радость сквозь
слезы на ваших глазах. За слезами, которые проливает ваша порядочность, я
ощущаю вздохи, порождаемые вашей любовью. О Луиза, Луиза, вы сделали меня
несчастнейшим из людей. Уйдите, заклинаю вас! Прощайте, прощайте!
– Простите
меня, умоляю, простите!
– Разве
я не сделал большего? Разве я не сказал, что люблю вас?
Лавальер
закрыла руками лицо.
– А
сказать вам об этом в такую минуту, сказать так, как говорю я, это то же, что
прочитать себе в вашем присутствии приговор, осуждающий меня на смерть.
Прощайте!
Лавальер
хотела протянуть ему руку.
– В
этом мире мы не должны больше встречаться, – проговорил Рауль.
Еще немного,
и она закричала бы, но он закрыл ей рукою рот. Она поцеловала руку Рауля и
потеряла сознание.
– Оливен, –
сказал Рауль, – поднимите эту молодую даму и снесите в портшез, который ожидает
ее внизу.
Оливен
поднял Лавальер. Рауль сделал движение, чтобы броситься к ней, чтобы поцеловать
ее в первый и последний раз в жизни, но, сдержав свой порыв, он произнес:
– Нет,
это не мое достояние. Я не король Франции, чтобы красть!
И он
затворился у себя в комнате, предоставив лакею унести все еще не пришедшую в себя
Лавальер.
|
