Глава 20. ГОРЕ
НЕСЧАСТНОМУ!
«Бедный
Рауль! – сказал Атос.
«Бедный
Рауль! – сказал д'Артаньян.
И Рауль,
вызвавший сострадание столь сильных людей, был и вправду очень несчастен.
Простившись
с бестрепетным другом и нежным отцом, оставшись наедине сам с собою, Рауль
вспомнил о признании короля, признании, похищавшем у него его возлюбленную
Луизу, и почувствовал, что сердце его разрывается, как оно разрывалось у
всякого, кому довелось пережить нечто подобное, при первом столкновении с
разрушенною мечтой и обманутою любовью.
– О, –
прошептал он, – все кончено: ничего больше не остается мне в жизни! Мне
нечего ждать, не на кого надеяться! Об этом сказал де Гиш, сказал отец, сказал
д'Артаньян. Значит, все в этом мире – пустая мечта.
Пустою
мечтой было и мое будущее, к которому я стремился в течение долгих десяти лет!
Союз наших душ – тоже мечта!
Жалким
безумцем, вот кем я был, безумцем, грезившим вслух перед всеми, перед друзьями
и недругами, чтобы друзей печалили мои горести, недругов – радовали
страдания. И мое горе, мое несчастье завтра же навлечет на меня опалу, о
которой повсюду станут шушукаться, превратится в громкий скандал. Завтра же на
меня начнут указывать пальцем, и лишь позор ожидает меня!
И хотя
он обещал Атосу и д'Артаньяну хранить спокойствие, у него вырвалось все же несколько
слов, полных глухой угрозы.
– О,
если б я был де Вардом, – продолжал свои сетования Рауль, – и вместе
с тем обладал гибкостью и силой д'Артаньяна, я бы с улыбкой на устах уверял
женщин, что эта коварная Лавальер, которую я почтил своей любовью, не оставила
во мне никаких других чувств, кроме досады на себя самого, поскольку ее
фальшивые добродетели я принял за истинные; нашлись бы насмешники, которые
стали бы льстить королю, избрав меня мишенью своих насмешек; я подстерег бы
некоторых из них и обрушил бы на них кару.
Мужчины
стали бы остерегаться меня, а женщины, после того как я поверг бы к своим ногам
каждого третьего из числа моих недругов, – обожать.
Да, это
путь, которым подобало бы следовать, и сам граф де Ла Фер не отверг бы его.
Ведь и на его долю выпали в молодости немалые испытания.
Он не
раз и сам говорил мне об этом. И не нашел ли он тогда забвения в вине? Почему
бы мне не найти его в наслаждении?
Он
страдал так же, как я, а быть может, еще сильнее. Выходит, что история
одного – это история всех, – испытание более или менее длительное,
более или менее тяжкое. И голос всего человечества – не что иное, как
долгий, протяжный вопль.
Но какое
дело до чужих страданий тому, кто сам пребывает в их власти?
Разве
открытая рана в груди другого облегчает зияющую рану в нашей груди? Разве
кровь, пролившаяся рядом с нашею, останавливает нашу кровь?
Нет,
каждый страдает сам по себе, каждый борется со своей мукой, каждый плачет
своими собственными слезами.
И в
самом деле, чем была для меня жизнь до этого часа? Холодным, бесплодным песком,
на котором я бился всегда для других и никогда для себя самого. То за короля,
то за честь женщин. Король обманул меня, женщина мною пренебрегла.
О
несчастный!.. Женщины! Неужто я не мог бы заставить их всех искупить вину одной
их товарки? Что нужно для этого… Не иметь сердца или забыть, что оно есть у
тебя, быть сильным даже тогда, когда имеешь дело со слабым; идти напролом и
тогда, когда чувствуешь, что все и без того уступают тебе дорогу. Что нужно для
достижения этого? Быть молодым, красивым, сильным, храбрым, богатым. Все это
есть у меня или в скором времени будет.
Но
честь? Что же есть честь? Понятие, которое всякий толкует по-своему. Отец
говорит: «Честь – это уважение, воздаваемое другим и прежде всего себе
самому». Но де Гиш, но Маникан и особенно Сент‑Эньян
сказали бы мне: «Честь заключается в том, чтобы служить страстям и наслаждениям
своего короля». Блюсти подобную честь и выгодно и легко. С такою честью я могу
сохранить свою придворную должность, быть офицером, получить отличный во всех
отношениях полк. С такой честью я могу стать герцогом и пэром Французского
королевства.
Тень,
брошенная на меня этой женщиной, страдания, которыми она разбила мне сердце,
сердце Рауля, ее друга детства, не должны трогать господина де Бражелона,
хорошего офицера, отважного воина, он покроет себя славой в первой же битве и
поднимется во сто крат выше, чем мадемуазель де Лавальер, любовница короля;
ведь король не женится на Лавальер, и чем громче он будет называть ее своей
возлюбленной, тем плотнее станет завеса стыда, которой он окружает ее, и по
мере того как будет расти презрение к ней и ее начнут презирать, как я ее
презираю, будет расти и шириться моя слава.
Увы! Мы
шли вместе – она рядом со мной; так миновали мы первую, самую прекрасную,
самую пленительную часть нашей жизни. Мы шли, взявшись за руки, по прелестной
тропе, полной юности и цветов. И вот мы оказались на перекрестке, здесь она
расстается со мной, и каждый пойдет своею дорогой, все больше и больше
отдаляясь один от другого. И остальной путь мне придется шагать одному. Господи
боже, как я одинок, я повержен в отчаяние, я раздавлен! О я, несчастный!
Рауль
все еще пребывал во власти этих горестных размышлений, когда нога его
машинально переступила порог его дома. Он пришел сюда, не замечая улиц, которые
проходил, не зная, как он все-таки добрался к себе.
Толкнув
дверь, он так же бессознательно прошел дальше и поднялся по ступеням лестницы.
Как в
большинстве домов того времени, на лестнице и на площадках было темно. Рауль занимал
квартиру в первом этаже, он остановился и позвонил.
Появившийся
на звонок Оливен принял из его рук шпагу и плащ. Рауль отворил дверь, которая
вела из передней в богато обставленную гостиную, благодаря стараниям Оливена,
знавшего вкусы своего хозяина, она утопала в цветах. К чести Оливена надо
добавить, однако, что его мало заботило, заметит ли молодой господин этот знак
внимания с его стороны.
В этой
гостиной находился портрет Лавальер, нарисованный ею самой, когда-то она подарила
его Раулю. Этот портрет, висевший над большим, крытым темным шелком диваном,
сразу же привлек к себе взор бедного юноши, и к нему-то он прежде всего и
направился. Впрочем, Рауль действовал по привычке: всякий раз, как он
возвращался домой, этот портрет раньше всего остального притягивал к себе его
взгляд. И сейчас, как всегда, он подошел к нему и принялся печально смотреть на
него. Так он смотрел и смотрел на изображение Лавальер; руки его были скрещены
на груди, голова чуть откинута назад, взгляд слегка затуманился, но оставался
спокойным, вокруг рта легли скорбные складки.
Он
всматривался в это обожаемое лицо. Все, что он только что передумал, снова
пронеслось в его памяти, все, что он выстрадал, снова хлынуло в его сердце, и
после длительного молчания он в третий раз прошептал:
– О
я, несчастный!
В ответ
на эти слова за его спиной раздался жалобный вздох. Порывисто обернувшись, он
увидел в углу гостиной какую-то женщину, которая стояла понурившись и лицо
которой было скрыто вуалью. Входя, он заслонил ее дверью и не заметил ее
присутствия, так как до этого ни разу не оторвал глаз от портрета.
Он
подошел к этой женщине, о которой никто ему не докладывал, с учтивым поклоном и
готов был уже обратиться с вопросом, что ей, собственно, нужно, как вдруг
опущенная голова поднялась, вуаль откинулась, и он увидел бледное лицо,
выражавшее глубокую скорбь.
Рауль
отшатнулся, точно перед ним стоял призрак.
– Луиза! –
вскричал он с отчаянием в голосе, и трудно было поверить, что человеческое существо
могло издать такой ужасающий крик и что при этом не разорвалось сердце кричавшего.
|
