Глава 31. ПЕРВАЯ ССОРА
Лавальер
вошла в комнаты королевы-матери, не подозревая, что против нее составлен опасный
заговор. Она думала, что ее приглашали на дежурство, а в таких случаях
королева-мать всегда была добра с ней. Кроме того, Лавальер не находилась в
непосредственном подчинении у Анны Австрийской и имела с ней только официальные
отношения; по прирожденной любезности и высокому положений) вдовствующая
королева считала долгом придавать официальным отношениям как можно больше
мягкости.
Итак,
Лавальер подошла к королеве-матери со спокойной и кроткой улыбкой, составлявшей
ее главную прелесть. Анна Австрийская поманила девушку к своему креслу. В эту
минуту вернулась принцесса и с самым равнодушным видом села подле свекрови,
взяв рукоделие Марии-Терезии.
Лавальер
ждала, что ей тотчас же отдадут какое-нибудь приказание, но, увидев все эти приготовления,
с любопытством стала вглядываться в лица королевы и принцессы.
Анна
размышляла. Принцесса выказывала полное безразличие, но ее безучастный вид способен
был встревожить и не таких робких людей, как Лавальер.
– Мадемуазель, –
внезапно начала королева-мать, нисколько не стараясь смягчить свой испанский
акцент, хотя всегда это делала, если говорила спокойно, – подойдите-ка
поближе, поговорим о вас, раз вы у всех на устах.
– Я? –
воскликнула Лавальер, бледнея.
– Не
притворяйтесь, красавица! Вам известно о дуэли господина де Гиша с господином
де Вардом?
– Боже
мой, ваше величество, вчера до меня дошли слухи о ней, – отвечала
Лавальер.
– А
вы не предполагали, что будут такие слухи?
– Как
могла я предполагать это, ваше величество?
– Дуэль
никогда не бывает без причины, и вы, наверное, знали причину вражды двух противников.
– Я
не знаю ее, ваше величество.
– Упорное
отрицание довольно старый способ защиты, и вы слишком умны, мадемуазель, для
того, чтобы прибегать к банальностям. Придумайте что-нибудь другое.
– Боже
мой, ваше величество пугаете меня своим ледяным тоном! Неужели я имела несчастье
навлечь на себя немилость?
Принцесса
рассмеялась. Лавальер с изумлением посмотрела на нее.
– Немилость? –
переспросила Анна Австрийская. – Навлечь немилость? Вы не понимаете, что
говорите, мадемуазель де Лавальер, я подвергаю немилости лишь тех людей, о
которых я думаю. О вас же я вспомнила только потому, что о вас слишком много
говорят, а я не люблю, когда фрейлины моего двора служат предметом разговоров.
– Ваше
величество делаете мне честь, обращаясь ко мне, – возразила испуганная
Лавальер, – но я не понимаю, почему могут заниматься мной.
– Так
я сейчас расскажу. Господину де Гишу пришлось защищать вас.
– Меня?
– Да,
вас. Он поступил по-рыцарски, а красивые искательницы приключений любят, чтобы
рыцари ломали ради них копья. Но я ненавижу поединки и особенно ненавижу такого
рода приключения… сделайте отсюда вывод.
Лавальер
упала к ногам королевы, но та повернулась к ней спиной. Она протянула руку к
принцессе, которая засмеялась ей в глаза. Гордость заставила Лавальер
подняться.
– Ваше
величество, – попросила она, – скажите мне, в чем я провинилась? Я
вижу, что ваше величество осуждаете меня, не давая возможности оправдаться.
– Вот
как! – вскричала Анна Австрийская. – Слышите, какие красивые фразы,
принцесса! Какие высокие чувства! Ни дать ни взять – инфанта, нареченная
великого Кира, кладезь нежности и героических чувств! Видно, моя красавица, что
вы общаетесь с коронованными особами.
Лавальер
почувствовала, что ее ранили в самое сердце, она не то что побледнела, но стала
белой, как лилия, и силы покинули ее.
– Я
хотела вам сказать, – презрительно говорила королева, – что, если вы
по-прежнему будете питать подобные чувства, вы так унизите нас, женщин, что нам
будет стыдно стоять рядом с вами. Опомнитесь, мадемуазель.
Кстати,
я слышала, что вы невеста. Это правда?
Лавальер
прижала руку к сердцу, которому нанесена была новая рана.
– Отвечайте
же, когда с вами говорят!
– Да,
ваше величество.
– Кто
же ваш жених?
– Виконт
де Бражелон.
– Вы
знаете, что это для вас большое счастье, мадемуазель, и что вы, девушка без
состояния, без положения в обществе… без особых личных достоинств, должны
благословлять небо, дарующее вам такое будущее.
Лавальер
молчала.
– Где
находится виконт де Бражелон? – спросила королева.
– В
Англии, – отвечала принцесса, – куда, конечно, вскоре дойдут слухи об
успехах мадемуазель.
– Боже
мой! – прошептала в отчаянии Лавальер.
– Итак,
мадемуазель, – сказала Анна Австрийская, – этого молодого человека
вернут, и вы с ним куда-нибудь уедете. Если у вас другие намерения, – у
девушек иногда бывают странные желания, – поверьте, я направлю вас на
хороший путь: и не таких, как вы, я уже излечивала.
Лавальер
больше ничего не слышала. Безжалостная королева продолжала:
– Я
пошлю вас одну в такое место, где у вас будет возможность зрело подумать обо
всем. Размышление охлаждает жар крови и рассеивает иллюзии молодости. Мне
кажется, что вы поняли меня.
– Ваше
величество!
– Ни
слова больше!
– Ваше
величество, я не виновата в том, что вам угодно было предположить. Взгляните на
мое отчаяние. Я так люблю, так почитаю ваше величество.
– Лучше
было бы, если бы вы не почитали меня, – усмехнулась королева.
– Лучше
было бы, если бы вы не были невинной. Уж не воображаете ли вы, что я посмотрела
бы сквозь пальцы, если бы вы были виноваты?
– Ваше
величество, вы меня убиваете!
– Пожалуйста,
без комедий, не то я устрою вам такую развязку, что вы будете не рады. Ступайте
к себе, и пусть урок послужит вам на пользу.
– Ваше
высочество, – проговорила Лавальер, обращаясь к герцогине Орлеанской и
хватая ее за руку, – вы так добры, попросите за меня!
– Я? –
расхохоталась принцесса. – Я добра?.. Вы совсем не верите тому, что
говорите, мадемуазель!
И она
резко отдернула руку.
Вместо
того чтобы испить до дна чашу унижения, Лавальер внезапно успокоилась и овладела
собой; она сделала глубокий реверанс и ушла.
– Ну,
как, по-вашему, – спросила Анна Австрийская, – она будет продолжать?
– Я
не доверяю кротким и терпеливым характерам, – отвечала принцесса.
– Терпеливое
сердце необыкновенно мужественно; кроткий дух уверен в себе.
– Ручаюсь
вам, что она очень и очень подумает, прежде чем снова взглянуть на бога Марса.
– Если
только не вооружится его щитом, – возразила принцесса.
Гордый
взгляд королевы-матери был ответом на это не лишенное тонкости замечание. И обе
дамы, почти уверенные в победе, отправились к Марии-Терезии, которая с
притворным равнодушием ждала их.
Было
около половины седьмого. Король только что кончил дела и поужинал. Не теряя времени,
он взял де Сент-Эньяна под руку и приказал ему проводить себя в комнату
Лавальер. Придворный выразил крайнее изумление.
– Что
же тут странного? – сказал король. – Мне нужно освоить этот маршрут и
сделать его привычным.
– Но,
государь, здешнее помещение фрейлин – настоящий фонарь: все видят, кто
туда входит, кто выходит. Мне кажется, нужен какой-нибудь предлог… Вот,
например…
– Ну,
какой?
– Неугодна
ли будет вашему величеству подождать, пока принцесса вернется к себе?
– Никаких
предлогов! Никаких ожиданий! Довольно играть в прятки, довольно тайн! Не вижу
никакого бесчестия для короля Франции в том, что он будет разговаривать с умной
девушкой. Пусть будет стыдно тому, кто дурно подумает об этом!
– Простите
меня, ваше величество, за избыток усердия…
– Говори.
– А
королева?
– Да,
это правда, это правда! Я хочу, чтобы королева всегда была окружена почтением.
Ну хорошо, сегодня вечером я нанесу визит мадемуазель де Лавальер, а потом
придумаю какие тебе будет угодно предлоги. Завтра мы займемся этим, сегодня же
у меня нет времени.
Де
Сент-Эньян ничего не ответил. Он пошел вперед, спустился с лестницы и пересек
двор, чувствуя стыд, которого не могла подавить величайшая честь оказывать
услугу королю. Дело в том, что де Сент-Эньян хотел сохранить свою репутацию в
глазах принцессы и обеих королев. В то же время ему хотелось угодить
мадемуазель де Лавальер, а сочетать то и другое было довольно сложно.
Нужно
заметить, что окна комнат королев и принцессы выходили во двор.
У видя,
как он провожает короля, эти три дамы порвали бы с ним всякие отношения, а авторитет
этих высокопоставленных особ не мог быть уравновешен мимолетным влиянием
фаворитки. Несчастный де Сент-Эньян, так мужественно оказывавший
покровительство Лавальер в парке Фонтенбло, потерял всю свою уверенность,
находясь в Париже на виду у всех. Он находил у этой девушки тысячу недостатков,
и ему не терпелось сообщить о них королю.
Но вот
пытка кончилась; двор был пройден. Ни одна занавеска не поднялась, ни одно окно
не открылось. Король шел быстро: его торопили нетерпение и длинные ноги де
Сент-Эньяна, показывавшего ему дорогу. У дверей де Сент-Эньян хотел скрыться;
король удержал его. Это была любезность, без которой придворный отлично
обошелся бы. Ему пришлось войти вместе с Людовиком к Лавальер.
При
появлении короля молодая девушка вытерла глаза; король заметил это. Он стал ее
расспрашивать с настойчивостью влюбленного.
– Пустяки,
государь, – улыбнулась она.
– Но
вы все же плакали?
– Нет,
государь.
– Взгляните,
де Сент-Эньян, разве я ошибаюсь?
Де
Сент-Эньяну необходимо было ответить, но он был в большом замешательстве.
– Однако
у вас красные глаза, – настаивал король.
– Это
от пыли, государь.
– Нет,
нет, у вас на лице нет того выражения довольства, которое так красит вас и
делает такой привлекательной. Вы на меня не смотрите.
– Государь!
– Да
что я говорю: вы избегаете моих взглядов!
Она
действительно отворачивалась.
– Но,
ради бога, что случилось? – спросил Людовик, охваченный лихорадочным
волнением.
– Повторяю,
государь, пустяки; и я готова доказать вашему величеству, что я совершенно
спокойна.
– Вы
говорите, что вы спокойны, а я вижу, что вы в замешательстве.
Может
быть, вас обидели, рассердили?
– Нет,
нет, государь!
– Вы
должны сказать мне об этом! – воскликнул король, сверкая глазами.
– Никто,
государь, не обижал меня, никто.
– Так
пусть же к вам вернется то мечтательно-веселое выражение лица, которым я любовался
сегодня утром; сделайте мне одолжение!
– Извольте,
государь, извольте!
Король
топнул ногой.
– Какая
необъяснимая перемена! – воскликнул он.
И
Людовик взглянул на Сент-Эньяна, который тотчас заметил подавленный вид
Лавальер. Но напрасно просил Людовик, напрасны были его попытки рассеять ее
печаль, вывести ее из оцепенения. Эта скрытность показалась королю оскорбительной;
он стал подозрительно осматриваться.
В
комнате Лавальер висел миниатюрный портрет Атоса. Король заметил этот портрет,
черты лица Атоса очень напоминали Бражелона, потому что изображение было
сделано в молодые годы графа. И он не спускал с миниатюры грозного взора.
Лавальер
была так угнетена и так далека от мысли об этом портрете, что не могла
догадаться о причине озабоченности короля. А король невольно вспомнил, что
Лавальер и Бражелон были близки с раннего детства.
Он
вспомнил о помолвке, которая была следствием этой близости. Он вспомнил, как
Атос просил у него руки Лавальер для Рауля.
И
Людовик вообразил, что по возвращении в Париж Лавальер получила из Лондона известия,
затмившие его образ, образ короля. Тотчас же его ужалил овод, который называется
ревностью. Снова он принялся с горечью допрашивать ее. Лавальер не могла
отвечать: ей пришлось бы сказать все, обвинить королеву, обвинить принцессу. А
это значило бы начать открытую борьбу с двумя высокопоставленными и
могущественными женщинами.
Ей
казалось сперва, что раз она не скрывала от короля ничего происходившего в ней,
то король должен был прочитать правду в ее сердце, несмотря на ее молчание. Ей
казалось, что если он действительно любит ее, то должен все понять, обо всем
догадаться. Разве взаимное влечение не есть божественное пламя, освещающее все,
что творится в сердце, и избавляющее действительно любящих от необходимости
говорить?
Поэтому
она замолчала, закрыв лицо руками и ограничиваясь только вздохами да слезами.
Эти слезы и вздохи, которые сначала растрогали, а потом испугали Людовика XIV,
теперь стали раздражать его.
Король
не выносил сопротивления, хотя бы даже это сопротивление выражалось вздохами и
слезами. Его слова стали колючими, требовательными, резкими. Это усилило
страдания молодой девушки, но она мужественно переносила и новое испытание.
Король перешел к прямому обвинению. Лавальер даже не пыталась защищаться; в
ответ она только отрицательно качала головой, повторяя лишь два слова, всегда
вырывающиеся из погруженных в глубокую печаль сердец:
– Боже
мой, боже мой!
Однако
этот крик боли не только не успокаивал, но еще увеличивал раздражение короля…
Это был призыв к силе, стоявшей выше него, к существу, которое могло защитить
от него Лавальер.
К тому
же он находил поддержку в де Сент-Эньяне.
Де
Сент-Эньян, как мы видели, чувствовал, что собирается гроза; он не знал, какой
степени может достигнуть любовь Людовика XIV. Зато он ясно предугадывал, что на
бедную Лавальер скоро обрушатся удары королев и принцессы, и был не настолько
рыцарем, чтобы не бояться водоворота, который мог увлечь и его.
Поэтому
де Сент-Эньян на все обращения короля отвечал только словами, произносимыми
вполголоса, или отрывистыми жестами стараясь подлить масла в огонь и привести
размолвку к открытой ссоре, после которой ему не придется больше
компрометировать себя, сопровождая своего высокого покровителя к Лавальер.
Король раздражался все больше и больше. Скрестив руки, он остановился перед
Луизой.
– В
последний раз спрашиваю вас, мадемуазель, угодно вам отвечать?
Угодно
вам объяснить причину этой перемены, своего непостоянства, капризов?
– Чего
вы от меня хотите, боже мой? – прошептала Лавальер. – Вы видите,
государь, что сейчас я душевно разбита. Вы видите, что у меня нет ни воли, ни
мыслей, ни слов!
– Неужели
так трудно сказать правду? Вам понадобилось бы для этого меньше слов, чем вы
только что произнесли!
– Правду
о чем?
– Обо
всем.
Слова
правды действительно поднимались к устам от сердца Лавальер. Ее руки сделали было
движение, но уста остались безмолвными, и руки опустились. Бедняжка еще не
чувствовала себя настолько несчастной, чтобы решиться на подобное признание.
– Я
ничего не знаю, – пролепетала она.
– О,
это больше, чем кокетство, больше, чем каприз, – воскликнул король, –
это предательство!
На этот
раз ничто его не остановило, и он, не оглядываясь, выбежал из комнаты с жестом,
полным отчаяния. Де Сент-Эньян последовал за ним, очень довольный, что дело
приняло такой оборот. Людовик XIV остановился только на лестнице и сказал,
судорожно хватаясь за перила:
– Как
недостойно, однако, я был одурачен.
– Каким
образом, государь? – спросил фаворит.
– Де
Гиш дрался за виконта де Бражелона. А этого Бражелона…
– Да,
государь?
– Этого
Бражелона она все еще любит. Право, де Сент-Эньян, я умру от стыда, если через
три дня у меня останется хоть капля любви к ней.
И
Людовик XIV быстро пошел дальше.
– Ах,
я ведь говорил вашему величеству! – повторял де Сент-Эньян, следуя за
королем и робко поглядывая на все окна.
К
несчастью, дело не обошлось так удачно, как по дороге к Лавальер.
Поднялась
занавеска, из за которой выглянула принцесса и увидела, что король шел из флигеля
фрейлин. Как только Людовик скрылся, она поспешно встала и стремительно
помчалась в ту комнату, которую только что покинул король.
|