Глава 24. О ТОМ, ЧТО
ПРОИСХОДИЛО В ЛУВРЕ, ПОКА УЖИНАЛИ В БАСТИЛИИ
Как мы
видели в одной из предшествующих глав, де Сент‑Эньян
выполнил поручение, которое король дал ему к Лавальер, но, несмотря на все свое
красноречие, он не мог убедить юную девушку в том, что в лице короля у нее
достаточно могущественный защитник и что она не нуждается больше ни в чьей
помощи.
При
первых же словах королевского фаворита, сообщившего о раскрытии ее тайны, Луиза
разразилась рыданиями и отдалась своему горю, которое король счел бы
оскорбительным для себя, если б мог наблюдать за ним хотя бы уголком глаза. Де
Сент‑Эньян, выполняя обязанности
посла, обиделся за своего господина и вернулся к нему с отчетом обо всем, что
видел и слышал. Здесь-то мы и находим его в большом волнении перед еще более
взволнованным королем.
– Но
что же она наконец решила? – спросил Людовик. – Что же она решила?
Увижу ли я ее, по крайней мере, до ужина? Придет ли она или мне самому надо
отправиться к ней?
– Мне
кажется, государь, что, если ваше величество желаете увидеться с ней, вам
придется сделать не только первый шаг по направлению к ней, но и проделать весь
путь.
– Ничего
для меня! Выходит, что этот Бражелон ей очень и очень по сердцу? –
пробормотал Людовик XIV сквозь зубы.
– О
ваше величество, этого быть не может; мадемуазель де Лавальер любит вас, любит
всем сердцем. Ведь вы знаете, что Бражелон принадлежит к той суровой породе
людей, которые разыгрывают из себя римских героев.
Король
улыбнулся. Он знал, что это значит, – ведь он только что расстался с
Атосом.
– Что
же касается мадемуазель де Лавальер, то она была воспитана на половине вдовствующей
принцессы, то есть уединенно и в строгости. Жених и невеста обменялись клятвами
пред луною и звездами, и теперь, государь, чтобы разрушить этот союз, нужен сам
дьявол.
Де Сент‑Эньян
надеялся развеселить короля, но добился обратного, улыбка Людовика сменилась
полной серьезностью. Он уже почувствовал то, о чем Атос говорил д'Артаньяну:
раскаянье. Он думал о том, что молодые люди любили друг друга и поклялись в
верности; что один из них сдержал свое слово, а другая – слишком честна и
бесхитростна, чтобы не терзаться из-за своей измены.
И вместе
с раскаяньем сердце короля уколола ревность. Он не произнес больше ни слова и
вместо того, чтобы отправиться к матери, к королеве или к принцессе и немного
развлечься и посмешить дам, как он сам говорил об этом, он опустился в широкое
кресло, сидя в котором его августейший отец, Людовик XIII, скучал вместе с
Барада и Сен‑Маром в течение стольких дней.
Де Сент‑Эньян
понял, что развеселить короля сейчас невозможно. Он решился на крайнюю меру и
произнес имя Луизы. Король поднял голову.
– Как
ваше величество предполагаете провести вечер? Надо ли предупредить мадемуазель
де Лавальер?
– Черт
возьми! Она предупреждена, как мне кажется.
– Устроим
ли мы прогулку?
– Мы
только что возвратились с прогулки, – ответил король.
– Что
же мы станем делать, ваше величество?
– Мечтать,
де Сент‑Эньян, мечтать каждый о своем.
Когда мадемуазель де Лавальер достаточно оплачет то, что она оплакивает – (в
сердце короля все еще говорило раскаянье), – тогда, быть может, она
соблаговолит подать нам весть о себе.
– Ах,
ваше величество, как можете вы так неверно судить о столь преданном сердце?
Король
покраснел от досады, ревность начала мучить его. Де Сент‑Эньян
понимал, что положение усложняется, как вдруг раздвинулись складки портьеры.
Король бросился к двери; первая его мысль была, что принесли записку от
Лавальер. Но вместо посланца любви он увидел капитана мушкетеров, который молча
застыл на пороге.
– Господин
д'Артаньян! – сказал он. – Это вы!.. Ну как?
Д'Артаньян
посмотрел на де Сент‑Эньяна. Глаза короля устремились
в ту же сторону, что и глаза его капитана. Эти взгляды были бы ясны для
всякого, тем более они были понятны де Сент‑Эньяну.
Придворный поклонился и вышел. Король и д'Артаньян остались наедине.
– Итак,
это сделано? – начал король.
– Да,
ваше величество, – серьезным тоном ответил капитан мушкетеров.
– Сделано…
Король
умолк, он не находил нужных слов. Однако гордость не позволяла ему остановиться
на сказанном. Если король принял решение, даже несправедливое, ему надо
доказать всякому, кто присутствовал при том, как это решение принималось, и
особенно себе самому, что он был прав, принимая его. Для этого существует лишь
одно безотказно действующее средство, а именно – придумать вину для своей
жертвы.
Людовик,
воспитанный Мазарини и Анной Австрийской, владел ремеслом короля лучше любого
другого монарха. Он и на этот раз постарался представить доказательства этого.
После непродолжительного молчания, во время которого он обдумывал про себя все
то, что мы только что изложили, он небрежно бросил:
– Что
сказал граф?
– Ничего,
ваше величество.
– Не
дал же он арестовать себя молча?
– Он
сказал, что был готов к этому, ваше величество.
Король
вскинул голову и надменно произнес:
– Полагаю,
что граф де Ла Фер перестал разыгрывать из себя бунтаря?
– Прежде
всего, ваше величество, кого вы называете бунтарем? – спокойно спросил
мушкетер. – Разве в глазах короля тот, кто не только дает себя запереть в
Бастилию, но еще и сопротивляется тем, кто не хочет везти его в эту крепость,
бунтарь?
– Тем,
кто не хочет везти его в крепость? – воскликнул король. – Капитан,
что я слышу? Вы с ума сошли, что ли?
– Не
думаю, ваше величество.
– Вы
говорите о людях, которые не хотели арестовать графа де Ла Фер?..
– Да,
ваше величество.
– Но
кто эти люди?
– Очевидно,
те, на кого вашим величеством было возложено данное поручение, – сказал
мушкетер.
– Но
ведь оно было возложено мною на вас, капитан! – закричал король.
– Да,
ваше величество, на меня.
– И
вы говорите, что, несмотря на мое приказание, вы имели намерение не брать под
арест человека, который меня оскорбил?
– Именно
так, ваше величество.
– О!
– Больше
того, я предложил графу сесть на коня, которого велел приготовить ему у заставы
Конферанс.
– С
какой целью вы приготовили коня?
– Для
того, ваше величество, чтобы граф де Ла Фер мог доехать до Гавра, а оттуда перебраться
в Англию.
– В
таком случае вы мне изменили, сударь! – воскликнул король в порыве
неукротимой ярости.
– Да,
государь!
На
слова, произнесенные таким тоном, отвечать было нечего. Король встретил
настолько упорное сопротивление, что оно поразило его.
– Было
ли у вас основание вести себя таким образом, господин д'Артаньян? –
величественно спросил Людовик.
– Я
никогда не действую без оснований, ваше величество.
– Но
этим основанием не была дружба, единственное, что могло бы извинить вас, единственное,
что могло бы иметь хоть какой-нибудь вес; ведь ваше положение в этом деле было
исключительно благоприятным. Решать было предоставлено вам.
– Мне,
ваше величество?
– Разве
вы не имели выбора – арестовать графа де Ла Фер или отказаться от этого
поручения?
– Да,
ваше величество, но…
– Но
что? – нетерпеливо перебил д'Артаньяна король.
– Вы
предупредили меня, ваше величество, что если я не арестую его, то его арестует
начальник охраны.
– Разве
я не упростил для вас это дело? Ведь я не понуждал вас брать под арест вашего
друга графа.
– Для
меня упростили, для моего друга – нет.
– Почему?
– Потому
что он был бы все равно арестован либо мною, либо начальником вашей охраны.
– Вот
какова ваша преданность, сударь!.. Преданность, которая рассуждает, которая
позволяет себе выбирать? Сударь, вы не солдат!
– Я
жду, чтобы ваше величество соблаговолили сказать, кто же я.
– Вы –
фрондер.
– А
так как Фронды больше не существует, то кто же я все-таки, государь…
– Но
если то, что вы говорите, – правда…
– Я
всегда говорю только правду.
– Для
чего же вы явились сюда? Я хочу знать об этом!
– Я
пришел сказать королю: государь, граф де Ла Фер в Бастилии…
– Но
к этому вы, оказывается, непричастны.
– Это
верно. Но раз он там, все же важно, чтоб ваше величество были об этом
осведомлены.
– Господин
д'Артаньян, вы оказываете неуважение своему королю.
– Ваше
величество…
– Господин
д'Артаньян, предупреждаю вас, вы злоупотребляете терпением своего короля.
– Напротив,
ваше величество.
– Что
это значит – напротив?
– Я
явился сюда, чтобы вы приказали арестовать и меня.
– Арестовать
вас?
– Конечно
Мой друг будет скучать в тюрьме, и я пришел просить ваше величество о разрешении
составить ему компанию. Пусть ваше величество произнесет свое слово, и я сам
себя арестую, ручаюсь, что для этого начальник охраны отнюдь не понадобится.
Король
бросился к письменному столу и схватил перо, чтобы написать приказ о заключении
д'Артаньяна в Бастилию.
– Имейте
в виду, сударь, что это навеки! – воскликнул он угрожающим тоном.
– Еще
бы, – сказал в ответ мушкетер, – после столь похвального поступка вы,
разумеется, не посмеете посмотреть мне в глаза.
Король
резко отбросил перо.
– Уходите!
Уходите немедленно!
– О
нет, я останусь, с вашего позволения, государь!
– Что
это значит?
– Ваше
величество, я пришел спокойно переговорить с королем, к несчастью, король вспылил,
но я скажу королю все, что почитаю своим долгом сказать ему.
– В
отставку, сударь, в отставку! – вскричал король.
– Вы
знаете, ваше величество, что меня не пугает отставка; ведь в Блуа, в тот самый
день, когда вы отказали королю Карлу в миллионе, который дал ему после этого
мой друг граф де Ла Фер, я уже обращался к вашему величеству с просьбой об
отставке.
– Хорошо,
говорите, и покороче!
– Нет,
ваше величество, сейчас речь пойдет не об отставке. Вы взяли перо, чтоб
отправить меня в Бастилию, почему вы меняете ваше решение?
– Д'Артаньян!
Гасконская голова! Кто же из нас король – вы или я?
– К
несчастью, ваше величество, вы…
– Что
означает ваше «к несчастью»?
– Да,
государь, к несчастью, ибо, если бы королем был я…
– Если
бы королем были вы, вы бы одобрили бунт шевалье д'Артаньяна, не так ли?
– Разумеется.
– В самом
деле. – И король пожал плечами.
– И
я сказал бы своему капитану мушкетеров, – продолжал д'Артаньян, – я сказал
бы ему, глядя на него человеческими глазами, а не горящими угольями: «Господин
д'Артаньян, я забыл о том, что я – король. Я спустился с трона, чтобы
оскорбить дворянина.»
– Сударь,
неужели вы думаете, что, превосходя своего друга в дерзостях, вы умаляете тем
самым его вину.
– О
ваше величество, я пойду гораздо дальше его, и в этом повинны вы сами. Я скажу
вам то, чего не сказал бы этот наиделикатнейший из людей, государь, вы обрекли
на заклание его сына, и он защищал своего сына, вы обрекли на заклание и его
самого; он говорил с вами во имя чести, религии и добродетели, но вы оттолкнули
его, прогнали, посадили в тюрьму. Я буду резче, чем он, и скажу вам –
выбирайте, ваше величество! Хотите ли вы иметь возле себя друзей или лакеев, воинов
или шаркунов, отвешивающих поклоны? Благородных людей или паяцев? Хотите ли вы,
чтобы вам служили или чтобы гнули перед вами шею? Хотите ли вы, чтобы вас
любили или чтобы боялись? Если вы отдаете предпочтение низости, интригам,
трусости, то напрямик скажите об этом, ваше величество; мы удалимся, мы,
единственные остатки былого, я скажу больше – единственные живые примеры
доблести прежнего времени, мы, которые служили и превзошли, быть может, в
мужестве и заслугах людей, обретших славу в потомстве. Выбирайте, ваше
величество, не медлите с выбором. Оберегайте настоящих дворян, которые еще
остались при вас, а придворных у вас будет более чем достаточно. Поспешите же и
отправьте меня в Бастилию вместе с моим старинным и испытанным другом. Ибо если
вы не сумели выслушать графа де Ла Фер, то есть наиболее мудрый и благородный
голос дворянской чести, если вы не желаете внимать тому, что говорит
д'Артаньян, то есть наиболее откровенному и грубому голосу искренности и
прямодушия, значит, вы никуда не годный король, а завтра станете жалким в своем
бессилии королем. Плохих королей ненавидят, жалких королей прогоняют. Вот что я
скажу вам, ваше величество. Вы сами повинны в том, что толкнули меня на эти
слова.
Похолодевший
и смертельно бледный король откинулся в кресле. Было очевидно, что молния,
ударившая у его ног, поразила бы его меньше; казалось, что ему не хватает
воздуха и он сейчас задохнется. Грубый голос искренности, о котором говорил
д'Артаньян, проник в его сердце, словно клинок.
Д'Артаньян
высказал все, что должен был высказать. Понимая гнев короля, он снял с себя
шпагу и, почтительно подойдя к Людовику XIV, положил ее перед ним на стол. Но
король гневным жестом отбросил шпагу, которая упала на пол и отскочила к ногам
д'Артаньяна.
И хотя
мушкетер умел владеть собой, как никто, на этот раз он, в свою очередь,
побледнел и, дрожа от негодования, произнес:
– Король
может подвергнуть солдата опале, может изгнать его, может осудить его на
смерть, но, будь он хоть сто раз король, он не имеет права нанести ему тяжкое
оскорбление, предав бесчестию его шпагу. Никогда король Франции, государь, не
отталкивал от себя с презрением шпагу такого человека, как я. Коль скоро эта
шпага поругана, – подумайте об этом, ваше величество, – у нее не
может быть других ножен, чем ваше сердце или мое. Я выбираю свое, государь;
благодарите бога и мое долготерпение!
Потом,
выхватив шпагу, он воскликнул:
– Пусть
моя кровь падет на вашу голову, ваше величество!
Стремительным
жестом он приложил острие шпаги к своей груди, оперев ее эфес об пол. Но король
еще более стремительным движением правой руки обнял за шею славного мушкетера,
схватившись левой рукой за середину клинка, который он затем в полном молчании
вложил в ножны.
Д'Артаньян,
бледный, дрожащий и еще не оправившийся от оцепенения, допустил, чтобы король
проделал все это. Тогда Людовик, смягчившись, возвратился к столу, взял перо,
набросал несколько строк, подписался под ними и протянул д'Артаньяну написанную
им бумагу.
– Что
это, ваше величество? – спросил капитан.
– Приказ
господину д'Артаньяну немедленно освободить графа де Ла Фер.
Д'Артаньян
схватил королевскую руку и запечатлел на ней поцелуй; затем, сложив приказ, он
сунул его за борт своей кожаной куртки и вышел.
Ни
король, ни капитан не произнесли при этом ни слова.
– О,
человеческое сердце! О, компас монархов! – прошептал, оставшись один,
Людовик. – Когда же я научусь читать в твоих сокровенных изгибах так,
словно предо мною лежит открытая книга! Нет, я не плохой король, я не жалкий
король, но я просто сущий ребенок!
|
