Глава 32. ОТЧАЯНИЕ
После
ухода короля Лавальер поднялась, протянув вперед руки, точно она собиралась броситься
за Людовиком и остановить его; затем, когда дверь за ним закрылась и шум шагов
замер в отдалении, у нее хватило только силы упасть перед распятием.
Так
лежала она, разбитая, подавленная горем, не сознавая ничего, кроме этого горя.
Вдруг она услышала шум открывающейся двери. Она вздрогнула и оглянулась, Думая,
что это вернулся король. Она ошиблась – это вошла принцесса. Что ей было
за дело до принцессы? Она снова упала, уронив голову на аналой.
Принцесса
была взволнована, раздражена, в гневе.
– Мадемуазель, –
сказала принцесса, останавливаясь перед Лавальер, конечно, это очень похвально –
стоять на коленях, молиться и притворяться очень набожной, но как вы ни покорны
царю небесному, вам следует все же исполнять волю владык земных.
Лавальер
с трудом подняла голову.
– Мне
помнится, – произнесла принцесса, – что вам только что было отдано
приказание.
Неподвижный
и ничего не видящий взгляд Лавальер доказывал, что она забыла обо всем на
свете.
– Королева
приказала вам, – говорила принцесса, – вести себя так, чтобы не было
никаких поводов для слухов на ваш счет.
Взгляд
Лавальер сделался вопросительным.
– А
между тем от вас только что вышло лицо, присутствие которого здесь предосудительно.
Лавальер
молчала.
– Нельзя,
чтобы мой дом, – продолжала принцесса, – дом особы королевской крови,
служил дурным примером и чтобы вы подавали этот дурной пример. Поэтому я
объявляю вам, мадемуазель, с глазу на глаз, чтобы не унижать вас, –
объявляю вам, что с этой минуты вы свободны и можете вернуться в Блуа к вашей
матери.
Лавальер
была теперь нечувствительна ни к каким оскорблениям и ни к каким страданиям.
Она не шевельнулась; руки ее были по-прежнему сложены на коленях, как у
Магдалины.
– Вы
слышали? – спросила принцесса.
Только
дрожь, пробежавшая по всему телу Лавальер, послужила ответом.
И так
как жертва не подавала никаких признаков жизни, принцесса ушла.
Только в
этот момент Лавальер почувствовала в своем остановившемся сердце и застывшей в
жилах крови биение, которое все ускорялось около кистей рук, шеи и висков.
Постепенно усиливаясь, это биение скоро перешло в лихорадку, в безумный бред, в
вихре которого проносились образы ее друзей и врагов. В ее ушах среди звона и
шума мешались слова угрозы и слова любви; она перестала сознавать себя; точно
крылья мощного урагана подняли ее, унесли от прежнего существования, и на
горизонте она видела надгробный камень, который вырос перед ней, открывая
страшную, черную обитель вечной ночи.
Но
мало-помалу тяжелый бред прекратился, уступив место свойственной ее характеру покорности
судьбе. В сердце ее проскользнул луч надежды, точно луч солнца в темницу
бедного узника.
Она
мысленно перенеслась на дорогу из Фонтенбло, увидела короля верхом подле дверцы
кареты, услышала, как он говорил ей о своей любви, как он просил ее любви,
заставив ее поклясться, и сам поклялся, что ни один день не кончится для них в
ссоре и что свидание, письмо или какая-нибудь весточка всегда принесут
успокоение дневным тревогам. Значит, король не мог не сдержать слова, которого
сам же он и потребовал, если только он не был деспотом, не связанным никакими
обещаниями, или же холодным эгоистом, которого способно остановить первое
встретившееся на пути препятствие.
Неужели
король, ее нежный покровитель, способный одним словом, одним только словом
положить конец всем ее страданиям, тоже присоединился к числу ее
преследователей?
О, его
гнев не будет долго продолжаться! Теперь, оставшись один, он, должно быть,
страдает, так же как и она. Только он не скован такими цепями, как она; он
может действовать, двигаться, прийти, а она… ее удел только ждать. И она ждала
с трепещущей душой; не может быть, чтобы король не пришел!
Было
половина одиннадцатого.
Он
придет, или напишет, или передаст ей доброе слово через г-на де Сент-Эньяна.
Если он придет, как она бросится к нему, откинув всякую щепетильность, которая
теперь казалась ей неуместной, как она скажет: «Я по-прежнему люблю вас; это
они не хотят, чтобы я вас любила».
Размышляя,
она мало-помалу пришла к убеждению, что Людовик не так виноват, как ей казалось.
Что должен был он подумать, встретив ее упорное молчание? Удивительно даже, что
нетерпеливый и раздражительный король так долго сохранял хладнокровие. Конечно,
она не поступила бы так, как он; она бы все поняла, обо всем догадалась. Но она
была только простая девушка, а не могущественный король.
О, если
бы он пришел, если бы он пришел!.. Она немедленно простила бы ему все, что он заставил
ее выстрадать! Насколько сильнее она полюбила бы его за пережитые страдания! И,
повернув голову к двери, полуоткрыв рот, она ждала поцелуя, который так нежно
сулили ей утром губы короля, когда он произносил слово «любовь».
Если
король не придет, он все же напишет; это было второе утешение, менее
сладостное, чем первое, но все же оно будет служить доказательством любви, хотя
и более робкой. О, как радостно она будет читать это письмо, как поспешно
ответит на него! А когда посланный уйдет – поцелует, перечитает, прижмет к
сердцу благословенный листок, который принесет ей покой, отдохновение, счастье!
Если же
король не покажется и не напишет, он, во всяком случае, пришлет де Сент-Эньяна
или же де Сент-Эньян сам явится к ней. И ему она расскажет все. Королевское
величие не сомкнет ее уста, и тогда в сердце короля не останется больше никаких
сомнений.
И все в
Лавальер – сердце и взгляд, тело и душа – превратилось в ожидание.
Она сказала себе, что у нее остается еще час надежды; что до полуночи король
может прийти, написать или прислать де Сент-Эньяна; что только в полночь ожидание
станет напрасным, всякая надежда погибнет.
Как
только раздавался какой-нибудь шум во дворце, бедняжка думала, что идут к ней;
как только по двору проходил кто-нибудь, ей казалось, что это посланный короля.
Пробило
одиннадцать; затем четверть двенадцатого; затем половина двенадцатого. Ей казалось,
что минуты текут медленно, но в то же время они уходили так скоро.
Пробило
три четверти.
Полночь,
полночь! Пришел конец всем ожиданиям. С последним ударом часов потух последний
свет; с последним светом погасла последняя надежда.
Итак,
король ее обманул, нарушил клятву, которую дал ей сегодня же утром; только двенадцать
часов отделяли клятву от клятвопреступления. Не долго же ей пришлось тешиться
иллюзией! Следовательно, король не только не любил ее, но и презирал ту, на
которую обрушились все; он до такой степени презирал ее, что даже не защитил от
бесчестия изгнания, равнявшегося позорному приговору; а между тем сам он, сам
король, был настоящей причиной этого бесчестия.
Горькая
улыбка, единственное выражение гнева, которое во время этой долгой борьбы обозначилось
на ангельском лице жертвы, – горькая улыбка появилась на ее губах.
Действительно, что оставалось у нее на земле, кроме короля? Ничего. Оставался
только бог на небе.
И она
обратилась к богу, взглянула на распятие и поцеловала его. Если бы кто-нибудь
заглянул в эту минуту в ее комнату, то увидел бы, что бедная девушка,
доведенная до отчаяния, принимала страшное решение.
Ее ноги
не способны были больше поддерживать ее, она, тяжело дыша, опустилась на ступеньки
аналоя, прижалась головой к распятию, вперила глаза в окно и стала ждать
рассвета.
В два
часа утра она все еще находилась в этом оцепенении, или, вернее, в экстазе. Она
больше не принадлежала себе.
Увидев,
что крыши дворца слегка полиловели и смутно обрисовались в темноте контуры
распятия из слоновой кости, которое она обнимала, Лавальер с усилием встала и
спустилась во двор, закрыв лицо плащом. Она подошла к калитке как раз в ту
минуту, когда караульные мушкетеры открывали ворота, чтобы впустить первый пикет
швейцарцев. Лавальер незаметно проскользнула вслед за часовыми на улицу, и
начальник патруля не успел разобрать, что за женщина так рано покинула дворец.
|
