Глава 45. ИСПОВЕДЬ
ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА
Монах
вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызванным болезнью
кардинала.
– Пожалуйте,
преподобный отец, – произнес Мазарини, бросив последний взгляд за полог
кровати, – пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
– Это
мой долг, – отвечал монах.
– Сядьте
поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите мне грехи, и я
буду чувствовать себя спокойнее.
– Вы
не так больны, монсеньер, чтобы подробная исповедь была неотложна… И она крайне
утомит вас. Будьте осторожны.
– Вы
думаете, это надолго, преподобный отец?
– Как
можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше преосвященство.
– О,
это верно… Да, рассказ может быть долгим.
– Милосердие
божье велико, – прогнусавил театинец.
– Ах, –
сказал Мазарини, – боюсь, что я совершил много дел, за которые господь
может покарать.
– Так
ли? – простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое лицо,
заостренное, как у крота. – Все грешники таковы: сначала забывают, а потом
вспоминают, когда уже поздно.
– Грешники
или рыбаки?[12]–
спросил Мазарини. – Не намекаете ли вы на мое происхождение? Ведь я –
сын рыбака.
– Гм, –
пробормотал монах.
– Это
мой первый грех, преподобный отец. Я велел составить генеалогию, выводящую мой
род от древних римских консулов: Генанпя Мацерина Первого, Мацерина Второго и
Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит хроника Гаоландера… От Мацерина до
Мазарини так близко, что сходство имен соблазнительно. Уменьшительная форма
имени Мацерин значит «худенький». А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с
полным основанием можно придать значение «худой» в увеличительной степени,
худой, как Лазарь.
И он
показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
– Что
вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет ничего плохого… Ведь и святой
Петр был рыбаком; если вы кардинал, то он глава церкви. Далее!
– Тем
более что я пригрозил Бастилией одному авиньонскому аббату, Бонне, который
хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удивительную…
– Что
ей никто бы не поверил?..
– О
преподобный отец, если б причина была в этом, мой грех был бы очень тяжкий…
грех гордыни…
– То
был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
– На
чем мы остановились? Да, на гордыне… Я хочу все распределить по смертным
грехам.
– Мне
нравятся точные разделения.
– Очень
рад. Надо вам сказать, что в тысяча шестьсот тридцатом году… увы, тридцать один
год тому назад…
– Вам
тогда было двадцать девять лет.
– Пылкий
возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании участвовал в перестрелках, чтобы
показать, что езжу верхом не хуже любого офицера.
Правда,
надо добавить, что благодаря мне между испанцами и французами был заключен мир.
Этим немного искупается мой грех.
– Не
вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом. Это очень хорошо, и
вы принесли честь монашескому званию. Как христианин – я хвалю, что вы
остановили пролитие крови; как монах – горжусь мужеством, проявленным моим
товарищем.
Мазарини
скромно кивнул головою.
– Правда, –
сказал он, – но последствия…
– Какие
последствия?
– О,
смертный грех гордыни всегда влечет за собою неисчислимые последствия… С той минуты,
как я очутился между двух армий, понюхал пороху, проехал по фронту, я стал
презирать генералов!
– А!
– Вот
где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
– По
правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, – заметил
монах.
– О! –
вскричал Мазарини. – У нас был принц Конде… Я долго мучил его!
– О
нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
– Хорошо,
а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенской башне?
– А!
Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала, чтобы вы
принесли эту жертву… Далее!
– Кажется,
я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который я даже не смею назвать…
– Я
дам ему название. Говорите!
– Вы,
вероятно, слышали о моих близких отношениях с ее величеством королевой-матерью…
Злые языки…
– Злые
языки просто глупы… Для блага государства и ради молодого короля вы должны были
жить в добром согласии с королевой… Далее, далее!
– Вы
сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, – сказал Мазарини.
– Все
это сущая безделица… Переходите к серьезным вещам.
– Честолюбие,
преподобный отец.
– Честолюбие –
причина всех великих даяний, монсеньер.
– Я
домогался тиары…
– Быть
папой – значит быть первым из христиан. Почему не могли вы этого желать?
– Заявляли
печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
– Вы,
может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить милосердие к авторам?
– В
таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются только мелкие
грехи.
– Говорите.
– Страсть
к игре в карты.
– Ну,
она, конечно, носит несколько светский характер, но держать открытый дом
обязывало вас звание.
– Я
любил выигрывать…
– Кто
же играет с намерением проиграть?
– Я
иногда немного плутовал.
– Вы
хотели обыграть партнера. Далее!
– Если
так, преподобный отец, то у меня на совести уже не осталось ничего. Дайте же
мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь призовет ее, возлетит прямо на
небо…
Монах
сидел неподвижно.
– Чего
вы ждете, преподобный отец? – спросил Мазарини.
– Конца
вашей исповеди.
– Я
кончил.
– О
нет! Вы ошибаетесь.
– Право,
не знаю!
– Припомните
хорошенько!
– Я
припомнил все, что мог.
– Тогда
я помогу вашей памяти.
– Извольте.
Монах
кашлянул несколько раз.
– Вы
ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех, ни об этих миллионах…
– О
каких миллионах, преподобный отец?
– О
тех, которыми вы обладаете, монсеньер.
– Преподобный
отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
– Видите
ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти деньги принадлежат
вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и другим.
Мазарини
поднес холодную руку ко лбу, с которого струился пот.
– Как
так? – пробормотал он.
– А
вот как. Вы нажили значительное состояние на службе королю?
– Значительное…
гм!.. Но не чрезмерное…
– Все
равно. Откуда получали вы доходы?
– От
государства.
– Государство –
это король.
– Что
вы хотите этим сказать, преподобный отец? – спросил Мазарини с дрожью.
– Ваши
аббатства дают вам не меньше миллиона в год. С кардинальским и министерским
жалованьем вы получаете более двух миллионов ежегодно.
– О!
– За
десять лет это составляет двадцать миллионов – двадцать миллионов,
отданные в рост по пятидесяти процентов, приносят за десять лет еще двадцать
миллионов.
– Для
монаха вы прекрасно считаете.
– С
тех пор, как в тысяча шестьсот сорок четвертом году вы изволили перевести наш
орден в монастырь близ Сен-Жермен-де-Пре, я веду счета нашего братства.
– Да
и мои тоже, как я замечаю.
– Надо
знать понемногу обо всем, монсеньер.
– Так
говорите же!
– Я
полагаю, что с такою огромною ношей вам будет трудно войти в узкие врата рая…
– Так
я буду осужден?
– Да,
если не возвратите денег.
Мазарини
испустил жалобный вздох.
– Возвратить!
Но кому?
– Хозяину
этих денег, королю.
Вздохи
Мазарини перешли в стоны.
– Дайте
отпущение! – сказал он.
– Невозможно,
монсеньер. Возвратите деньги!
– Но
раз вы отпускаете мне все грехи, почему вы не хотите отпустить этого?
– Потому
что, отпуская его, я сам совершу грех, которого король никогда мне не простит.
Монах
встал с сокрушенным видом и вышел так же торжественно, как вошел.
– Боже
мой! – простонал Мазарини. – Кольбер, подите сюда! Я очень болен,
друг мой.
|
