Глава 7. СТОЛОВОЕ
СЕРЕБРО И БРИЛЬЯНТЫ Г‑ЖИ ДЕ БЕЛЬЕР
Отпустив
Ванеля, Фуке на минуту задумался.
«Чего бы
ни сделать для женщины, которую когда-то любил, – все не будет чрезмерным.
Маргарита жаждет стать прокуроршей. Почему бы и не доставить ей этого
удовольствия? А теперь, когда самая щепетильная совесть не могла бы меня ни в
чем упрекнуть, отдадим свои помыслы той, которая любит меня. Госпожа де Бельер,
наверное, уже на месте».
И он
взглянул в направлении потайной двери. Тщательно заперев кабинет, он открыл ее,
спустился в подземный ход, который вел из его дома в Венсенский замок, и
поспешно отправился по этому коридору к обычному месту их встреч.
Он даже
не предупредил свою подругу звонком, так как знал, что она никогда не опаздывает
на свидания.
Маркиза
и в самом деле опередила его и ждала. Суперинтендант постучал, и она тотчас же
подошла к двери, чтобы взять просунутую под нее записку.
«Приезжайте,
маркиза. Вас ожидают к ужину».
Оживленная
и счастливая г-жа де Бельер села в карету на Венсенской аллее и через несколько
мгновений протянула руку Гурвилю, который, чтобы доставить удовольствие своему
начальнику и министру, ожидал ее во дворе на крыльце.
Она не
заметила, как во двор влетела разгоряченная, вся в белой пене вороная упряжка
Фуке, доставившая в Сен‑Манде Пелисона и того самого
ювелира, которому она продала свою посуду и драгоценности. Пелисон ввел его в
кабинет, где все еще находился Фуке.
Суперинтендант
поблагодарил ювелира за то, что он сохранил, как если бы дело шло о закладе,
сокровища, которые имел право продать. Он бросил взгляд на общую сумму счета:
она достигала миллиона трехсот тысяч ливров. Затем, устроившись возле бюро, он
выписал чек на миллион четыреста тысяч, подлежащий оплате наличными из его
кассы на следующий день до полудня.
– Целых
сто тысяч прибыли! – вскричал ювелир. – Ах, монсеньер, как вы щедры!
– Нет,
нет, сударь, – сказал Фуке, потрепав его по плечу, – бывает порой
деликатность, которую оплатить невозможно. Прибыль приблизительно та же, какую
вы могли бы извлечь, продав эти вещи; но за мною также проценты.
С этими
словами он снял со своего кружевного манжета усыпанную брильянтами запонку,
которую этот же ювелир неоднократно оценивал в три тысячи пистолей, и обратился
к нему:
– Возьмите
же это на память, и до свидания. Вы человек исключительной честности.
– А
вы, монсеньер, – воскликнул глубоко тронутый ювелир, – вы славный
вельможа!
Фуке
выпустил достойного ювелира через потайную дверь и пошел навстречу г-же де Бельер,
уже окруженной гостями.
Маркиза,
всегда очаровательная, в этот день была ослепительно хороша.
– Не
находите ли вы, господа, что маркиза нынешним вечером не имеет себе
подобных? – спросил Фуке. – Знаете ли вы, почему?
– Потому
что госпожа де Бельер – красивейшая из женщин, – отвечал кто-то из
гостей.
– Нет,
потому что она лучшая среди женщин. Однако… все драгоценности, надетые этим вечером
на маркизе, – поддельные.
Госпожа
де Бельер покраснела.
– О,
это можно говорить без всякого опасения женщине, обладающей лучшими в Париже
брильянтами, – раздались голоса окружающих.
– Ну,
что вы на это скажете? – тихо спросил Фуке Пелисона.
– Наконец-то
я понял. Вы очень хорошо поступили.
– То-то
же, – засмеялся Фуке.
– Кушать
подано, – торжественно возгласил Ватель.
Волна
приглашенных устремилась в столовую гораздо поспешнее, чем это принято на министерских
приемах; здесь их ожидало великолепное зрелище.
На
буфетах, на поставцах, на столе среди цветов и свечей ослепительно блистала
богатейшая золотая и серебряная посуда. Это были остатки старинных сокровищ,
изваянных, отлитых и вычеканенных флорентийскими мастерами, привезенными Медичи
в те времена, когда во Франции еще не перевелось золото. Эти чудеса из чудес
искусства, запрятанные или зарытые в землю во время гражданских распрей, робко
появлялись на свет, когда наступал перерыв в тех войнах, которые вели люди
хорошего тона и которые звались Фрондой. Сеньоры, сражаясь между собой, убивали
друг друга, но не позволяли себе грабежа. На всей посуде был герб г-жи де
Бельер.
– Как, –
вскричал Лафонтен, – тут везде П. и Б.!
Но
наибольшее восхищение вызвал прибор маркизы, расставленный по указанию самого
Фуке. Перед ним возвышалась пирамида брильянтов, сапфиров, изумрудов и античных
камней; сердолики, резанные малоазийскими греками, в золотой мизииской оправе,
изумительная древнеалександрийская мозаика в серебре, тяжелые египечские
браслеты времен Клеопатры лежали в громадном блюде – творении Палисси,
стоявшем на треножнике из золоченой бронзы работы Бенвенуто Челлини.
Лишь
только маркиза увидела пред собою все то, чего она не надеялась снова увидеть,
лицо ее покрылось мертвенной бледностью. Глубокое молчание, предвестник сильных
душевных потрясений, воцарилось в этой ошеломленной и встревоженной зале.
Фуке
даже не подал рукой знака, чтоб удалить лакеев в расшитых кафтанах, сновавших,
как торопливые пчелы, вокруг громадных столов и буфетов.
– Господа, –
сказал он, – посуда, которую вы здесь видите, принадлежала госпоже де
Бельер. Однажды, узнав, что один из ее друзей попал в стесненные
обстоятельства, она отослала все это золото и серебро вместе с драгоценностями,
лежащими грудой пред нею, к своему ювелиру. Столь великодушный поступок должен
быть по достоинству оценен такими истинными друзьями, как вы. Счастлив тот, кто
внушает такую любовь! Выпьем же за здоровье госпожи де Бельер!
Громкие
крики покрыли слова Фуке; онемевшая маркиза откинулась в кресле ни жива ни
мертва; еще немного, и бедная женщина лишилась бы чувств, уподобившись птицам
Древней Эллады, пролетавшим над ареною олимпийских ристалищ.
– А
теперь, – предложил Пелисон, которого всегда трогала добродетель и
приводила в восторг красота, – а теперь выпьем за того человека, ради
которого маркиза свершила столь прекрасный поступок, ибо тот, о ком идет речь,
воистину достоин любви.
Очередь
дошла до маркизы. Она встала, бледная и улыбающаяся, протянула дрожащей рукою
стакан, и ее пальцы коснулись пальцев Фуке, тогда как ее еще затуманенный
взгляд жаждал ответной любви, сжигавшей благородное сердце ее великого друга.
Ужин,
начавшийся столь примечательным образом, скоро превратился в настоящее пиршество.
Никто не старался быть остроумным, и все же никто не страдал отсутствием
остроумия.
Лафоптен
забыл о своем любимом вине Горньи и позволил Вателю примирить себя с ронскими и
испанскими винами.
Аббат
Фуке до того подобрел, что Гурвиль шепнул ему на ухо:
– Вы
стали столь нежным, сударь, что смотрите, как бы кто-нибудь не вздумал вас
съесть.
Часы
текли неприметно и радостно, как бы осыпая пирующих розами. Вопреки своему давнему
обыкновению, суперинтендант не встал из-за стола перед обильным десертом. Он
улыбался своим друзьям, захмелевшим тем опьянением, которое обычно бывает у
всех, чьи сердца захмелели раньше, чем головы. В первый раз за весь вечер он
посмотрел на часы.
Вдруг к
крыльцу подкатила карета, и – поразительная вещь! – звук колес
уловили в зале среди шума и песен. Фуке прислушался, потом обратил взгляд к
прихожей. Ему показалось, что там раздаются шаги и что эти шаги не попирают
землю, но гнетут его сердце.
Инстинктивно
он отодвинулся от г-жи де Бельер, ноги которой касался в течение двух часов.
– Господин
д'Эрбле, ваннский епископ, – доложил во весь голос привратник.
И на
пороге показался мрачный и задумчивый Арамис, голову которого вдруг украсили
два конца гирлянды, которая только что распалась на части, так как пламя свечи
пережгло скреплявшие ее нитки.
|
