 Увеличить |
Глава 40. НЕКТАР И
АМБРОЗИЯ
Фуке,
придержав королю стремя, помог ему спрыгнуть с коня, и Людовик, изящно став на
ноги, с еще большим изяществом протянул руку, которую суперинтендант, несмотря
на легкое сопротивление короля, почтительно поцеловал.
Король
изъявил желание подождать на первом дворе прибытия карет с королевами. Это
ожидание длилось недолго. По приказу Фуке дороги были приведены в полный
порядок, и от Мелена до Во нигде не было ни одного камешка величиною хотя бы с
яйцо. Итак, кареты, катясь как по ковру, без тряски и качки доставили дам к
восьми часам вечера. Они были приняты г-жою Фуке; в момент их появления яркий,
почти солнечный свет брызнул сразу из-за деревьев, статуй и ваз. И пока их
величества не вошли во дворец, не угасало и это чарующее сияние.
Все
чудеса, которые летописец, рискуя оказаться соперником романиста, нагромоздил
или, вернее, запечатлел в оставленном им рассказе, все волшебства побежденной
ночи, исправленной рукой человека природы, все удовольствия и всю роскошь,
сочетаемые с таким расчетом, чтобы они воздействовали одновременно и на ум и на
чувства, – все это Фуке и в самом деле преподнес своему королю в этом
волшебном приюте, равным которому не мог бы похвалиться ни один из тогдашних
монархов Европы.
Мы не
станем повествовать ни о великолепном пиршестве, данном Фуке их величествам, ни
о концертах, ни о феерических превращениях; мы опишем лишь лицо короля, которое
из веселого, открытого и счастливого, каким оно было сначала, вскоре сделалось
мрачным, натянутым, раздраженным. Он вспомнил свой дворец и свою жалкую
роскошь, которая была утварью королевства, а не его личной собственностью.
Большие луврские вазы, старинная мебель и посуда Генриха II, Франциска I и
Людовика XI были только памятниками истории. Они были лишь ценностями,
имуществом, собственностью государства. Все, что видел король у Фуке, было
ценным не только по материалу, по также и по работе; Фуке ел на золоте, которое
отливали и чеканили для него подлинные художники; Фуке пил вина, названия
которых были неизвестны королю Франции; и пил он их из таких драгоценных
кубков, что каждый из них в отдельности стоил столько же, сколько все
королевские погреба, вместе взятые.
Что же
сказать о залах, обоях, картинах, слугах и служащих всякого рода? Что сказать о
том, как тут служили, тут, где порядок заменял этикет, удобство – приказы,
где удовольствие и удовлетворение гостя становилось высшим законом для всех,
кто повиновался хозяину?
Этот рой
бесшумно снующих взад и вперед и занятый делом людей, эта масса гостей, все же
менее многочисленных, нежели слуги, это бесчисленное множество блюд, золотых и
серебряных ваз; эти потоки света, эти груды не ведомых никому цветов, все это
гармоническое соединение, бывшее только прелюдией к предстоящему празднеству,
зачаровало всех присутствующих, которые не раз выражали свое восхищение не
словами и жестами, но молчанием и вниманием, этой речью придворных, переставших
ощущать на себе узду, налагаемую на них их господином.
Что
касается короля, то глаза его налились кровью, и он не смел больше встретиться
взглядом с вдовствующей королевой. Анна Австрийская, самое высокомерное
существо во всем мире, уничтожала хозяина дома презрением ко всему, что бы ни
подали ей. Молодая королева, напротив, добрая и любознательная, хвалила Фуке,
ела с большим аппетитом и спросила названия некоторых плодов, появившихся на
столе. Фуке ответил, что он и сам не знает, как они называются. Эти плоды между
тем были из его собственных оранжерей, и нередко он сам и выращивал их, будучи
очень сведущим в экзотической агрономии. Король почувствовал всю его
деликатность, и она еще больше его унизила. Он нашел королеву несколько
простоватой, а Анну Австрийскую слишком надменной. Сам он старался оставаться
холодным, держаться посередине между чрезмерной надменностью и простодушной
восторженностью.
Фуке,
однако, все это предвидел заранее; он был одним из тех, кто предвидит
решительно все.
Король
объявил, что, пока он будет пребывать у г-на Фуке, он хотел бы обедать, не
подчиняясь правилам этикета, то есть вместе со всеми, и суперинтендант отдал
распоряжение, чтобы обед королю подавался особо, но, если можно так выразиться,
за общим столом. Этот приготовленный с величайшим искусством обед включал в
себя все, что только любил король, все, что ему неизменно приходилось по вкусу.
И Людовик, обладавший лучшим аппетитом во всем королевстве, не смог устоять
пред соблазном и отказаться от иных блюд, ссылаясь на то, что ему не хочется
есть.
Фуке
сделал больше: подчиняясь приказанию короля, он сел за стол вместе со всеми: но
едва только подали суп, он тотчас же поднялся со своего места и принялся лично
прислуживать королю; г-жа Фуке между тем стала за креслом вдовствующей
королевы. Надменность Юноны и капризы Юпитера не устояли пред такою предельной
любезностью. Вдовствующая королева соизволила скушать бисквит, обмакнув его в
сан-люкар; король же, отведав всего, сказал, обращаясь к Фуке:
– Господин
суперинтендант, ваш стол превыше похвал.
После
чего весь двор набросился на бесконечные яства с таким необыкновенным усердием,
что гостей уместно было бы сравнить с тучами египетской саранчи, налетевшей на
зеленое поле.
Утолив
голод, король снова отдался печальным раздумьям; он был грустен в такой же
мере, в какой выказывал, считая это необходимым, хорошее настроение, и особенно
грустно становилось ему от тех любезностей, которые его придворные расточали
Фуке.
Д'Артаньян
ел и пил в свое удовольствие; он принимал живейшее участие в разговоре, острил
и сделал ряд наблюдений, которые ему весьма и весьма пригодились.
По
окончании ужина король не пожелал пренебречь вечерней прогулкой. В парке горела
богатая иллюминация. Луна, точно и она также отдала себя в распоряжение хозяина
Во, серебрила озера и купы деревьев своими алмазами и искрящимся фосфором.
Воздух был приятно прохладен. Тенистые аллеи, посыпанные песком, нежили ногу.
Все удалось на славу; к тому же король, встретившись на перекрестке аллеи с
мадемуазель Лавальер, смог коснуться ее руки и сказать: «Я люблю вас»; этих
слов не слышал никто, кроме д'Артаньяна, следовавшего за королем, и Фуке, шедшего
перед ним.
Незаметно
текли часы этой волшебной ночи. Король попросил проводить его в спальню. Вслед
за ним заторопились и все остальные. Королевы проследовали к себе при звуках
флейт и теорб. Поднимаясь по лестнице, король увидел своих мушкетеров, которых
Фуке вызвал из Мелена и пригласил ужинать.
Д'Артаньян
успокоился; он забыл свои подозрения; он устал, отлично поужинал и надеялся
хоть раз в жизни насладиться празднеством у настоящего короля.
«Фуке, –
думал он, – вот человек по мне».
Торжественно,
с бесконечными церемониями повели короля в покои Морфея, которые нам подобает
хотя бы бегло обрисовать нашим читателям. Это была самая красивая и самая
большая комната во дворце. На венчающем ее куполе Лебреном были изображены
счастливые и печальные сны, ниспосылаемые Морфеем как королям, так и их
подданным. Все милое и приятное, навеваемое нам снами, весь мед и все
благовония, цветы и нектар, наслаждение и покой, которые он вливает в
сердца, – всем этим художник насытил свои роскошные фрески. Но если по
одну сторону купола им была написана столь сладостная картина, то по другую она
была ужасной и мрачной. Кубки, из которых изливается яд, сталь, сверкающая над
головой спящего, колдуны и призраки в отвратительных масках, полусумрак еще более
страшный, чем пламя или глубокая ночь, – вот те контрасты, которые
живописец противопоставил своим изящным и нежным образам.
Переступив
порог этих великолепных покоев, король вздрогнул. Фуке осведомился, не беспокоит
ли его что-нибудь.
– Я
хочу спать, – сказал побледневший Людовик.
– Желает
ли ваше величество лечь немедленно? В таком случае я пришлю слуг.
– Нет,
мне надо поговорить кое с кем. Велите позвать господина Кольбера.
Фуке
поклонился и вышел.
|
