Глава 22. О ЧЕМ
ГОВОРИЛОСЬ ПОД КОРОЛЕВСКИМ ДУБОМ
Шутки
молодых девушек невольно замерли среди лесной тишины. Даже самая веселая,
Монтале, заговорила серьезно.
– Как
приятно, – вздохнула она, – откровенно поговорить обо всем,
главное – о нас самих.
– Да, –
отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, – при дворе под бархатом и
брильянтами всегда таится ложь.
– А
я – вздохнула Луиза, – никогда не лгу; если я не могу сказать правды,
я молчу.
– Этак
вы недолго будете в милости, дорогая моя, – бросила Монтале. Здесь не
Блуа. Там мы поверяли старой принцессе все наши горести и желания. Она иногда
вспоминала, что и сама когда-то была молода. Она рассказывала нам про свою
любовь к мужу, а мы рассказывали ей про слухи о ее любовных похождениях. Бедная
женщина! Она вместе с вами смеялась над этим; где-то она теперь?
– Ах,
Монтале, – вскричала Луиза, – ты опять вздыхаешь; лес настраивает
тебя на серьезный лад.
– Милые
подруги, – заметила Атенаис, – вам нечего жалеть о жизни в Блуа; ведь
и здесь нам неплохо. При дворе мужчины и женщины свободно говорят о таких
вещах, о которых строго-настрого запрещают говорить матери, опекуны, а особенно
духовники. А ведь это все-таки приятно, не правда ли?
– Ах,
Атенаис! – проговорила Луиза и покраснела.
– Атенаис
сегодня откровенна. Воспользуемся этим, – засмеялась Монтале.
– Да,
пользуйтесь; сегодня вечером у меня можно выпытать сокровеннейшие тайны.
– Ах,
если бы господин де Монтеспан был с нами! – проговорила Монтале.
– Вы
думаете, я люблю господина де Монтеспана? – спросила молодая девушка.
– Он
такой красавец.
– Да,
и это большое достоинство в моих глазах.
– Вот
видите.
– Даже
больше скажу: из всех здешних мужчин он самый красивый, самый…
– Что
там такое? – перебила Луиза, быстро вскочив со скамейки.
– Вероятно,
лань пробирается в чаще.
– Я
боюсь только людей, – сказала Атенаис.
– Когда
они не похожи на господина де Монтеспана?
– Полно
дразнить меня… Господин де Монтеспан действительно ухаживает за мной, но это
еще ничего не значит. Ведь и господин де Гиш ухаживает за принцессой!
– Ах,
бедняга! – промолвила Луиза.
– Почему
бедняга?.. Я полагаю, что принцесса достаточно красива и занимает довольно высокое
положение.
Лавальер
грустно покачала головой.
– Когда
любишь, – сказала она, – то любишь не за красоту и высокое положение,
главное – это человек, его душа.
Монтале
громко рассмеялась.
– Душа,
взгляды – какие нежности! – фыркнула она.
– Я
говорю только о себе, – отвечала Лавальер.
– Благородные
чувства! – холодно, с оттенком покровительства заметила Атенаис.
– Вам
незнакомы эти чувства, мадемуазель? – спросила Луиза.
– Очень
знакомы; но я продолжаю. Как можно жалеть человека, который ухаживает за принцессой?
Сам виноват.
– Нет,
нет, – перебила Лавальер, – принцесса играет чувством, как маленькие
дети огнем, не понимая, что одна искра может сжечь целый дворец.
Блестит,
и ей этого довольно. Она хочет, чтобы вся жизнь ее была непрерывною радостью и
любовью. Господин де Гиш любит ее, а она его любить не будет.
Атенаис
презрительно расхохоталась.
– Какая
там любовь? – пожала она плечами. – Кому нужны эти благородные
чувства? Хорошо воспитанная женщина с великодушным сердцем, вращаясь среди мужчин,
должна внушать любовь, даже обожание, а про себя думать так: «Мне кажется, что
если бы я была не я, то этого человека ненавидела бы менее, чем всех
остальных».
– Так
вот что ожидает господина де Монтеспана! – вскричала Лавальер, всплеснув
руками.
– Его,
как и всякого другого. Ведь я все-таки его предпочитаю, и будет с него! Дорогая
моя, мы, женщины, царствуем здесь, пока мы молоды, между пятнадцатью и
тридцатью пятью годами. А потом живите себе сердцем, все равно у вас, кроме
сердца, ничего не останется.
– Как
это страшно! – прошептала Лавальер.
– Браво! –
воскликнула Монтале. – Молодец, Атенаис, вы далеко пойдете!
– Вы
не одобряете меня?
– Одобряю
всей душой! – отозвалась насмешница.
– Вы
шутите, не правда ли, Монтале? – спросила Луиза.
– Нет,
нет, я вполне согласна с тем, что сказала Атенаис, только…
– Только
что?
– Только
не умею так действовать. Я строю планы, которым позавидовали бы нидерландский
наместник и сам испанский король, а когда наступает время действовать, ничего
не выходит.
– Вы
трусите? – презрительно заметила Атенаис.
– Позорно.
– Мне
жаль вас, – сказала Атенаис. – Но, по крайней мере, умеете вы
выбирать?
– Право,
не знаю. Нет!.. Судьба смеется надо мной; мечтаю об императорах, а встречаю…
– Ора,
Ора, перестань! – вскричала Луиза. – Ради красного словца ты готова
пожертвовать людьми, которые тебя преданно любят.
– Ну,
до этого мне нет дела: кто меня любит, должен быть счастлив, если я не гоню его
прочь. Беда, если у меня явится слабость, беда и для него, если я буду вымещать
на нем эту слабость. А ведь буду! Честное слово, буду!
– Ора!
– Так
и надо, – сказала Атенаис, – может быть, таким путем вы и добьетесь,
чего хотите. Мужчины во многом настоящие глупцы, они одинаково называют
кокетством и гордость и непостоянство женщин. Я, например, горда, вернее –
неприступна, я резко отталкиваю претендентов, но я при этом вовсе не хочу
удержать их около себя. А мужчины уверяют, что я кокетка, их самолюбие
нашептывает им, будто я мечтаю об их ухаживании.
Другие
женщины, вроде вас, Монтале, поддаются на нежные речи; они погибли бы, если бы
на выручку не являлся благодетельный инстинкт, заставляющий их неожиданно
менять тактику и наказывать того, кому они чуть было не уступили.
– Вот
это и называется ученой диссертацией! – заметила Монтале тоном лакомки,
смакующей изысканное кушанье.
– Ужасно! –
прошептала Луиза.
– И
вот благодаря такому кокетству – а это и есть настоящее кокетство, –
продолжала фрейлина, – благодаря ему любовник, который только что гордился
своими успехами, вдруг сразу теряет всю свою спесь. Он уже выступал
победителем, а тут приходится идти на попятный. В результате вместо ревнивого,
неудобного, скучного мужа мы имеем покорного, страстного и пылкого любовника,
так как перед ним каждый раз новая любовница.
Вся суть
кокетства в этом. Благодаря ему делаешься царицей среди женщин, раз бог не дал
драгоценного качества – уменья управлять собственным сердцем и разумом.
– Какая
же вы ловкая! – воскликнула Монтале. – И как хорошо вы поняли роль
женщины!
– Я
хочу обеспечить себе счастливую жизнь, – скромно заметила Атенаис. –
Как все слабые любящие сердца, я защищаюсь против гнета сильных.
– А
Луиза молчит.
– Просто
я не могу понять вас, – отозвалась Луиза. – Вы говорите так, точно
живете не на земле, а на какой-то другой планете.
– Ну
уж, нечего сказать, хороша ваша земля – земля, где мужчина курит фамиам
перед женщиной, пока у нее не закружится голова и она не упадет; тогда он
наносит ей оскорбление.
– Да
зачем же падать? – проговорила Луиза.
– Ах,
это совсем новая теория, дорогая моя; какое же вы знаете средство, чтобы
устоять, если будете увлечены?
– О,
если б только вы знали, что такое сердце, – воскликнула молодая девушка,
подняв свои красивые влажные глаза к темному небу, – я бы вам все
объяснила и убедила бы вас; любящее сердце сильнее всего вашего кокетства и
всей вашей гордости. Кокетка может вызвать волнение, даже страсть, но никогда
не внушит истинной любви. Любовь, как – я ее понимаю, – это совершенное,
полное, непрерывное самопожертвование, и Притом обоюдное. Если я полюблю
когда-нибудь, я буду умолять своего возлюбленного не посягать на мою чистоту и
свободу; я скажу ему – и он поймет это, – что душа моя разрывается,
отказываясь от наслаждений; а он, обожая меня и тронутый моей скорбной жертвой,
с своей стороны также пожертвует собою; он будет уважать меня, не будет
добиваться моего падения, чтобы после нанести мне оскорбление, по вашей
кощунственной теории. Так я понимаю любовь. Неужели вы скажете, что мой
возлюбленный будет презирать меня? Ни за что не поверю, разве только по своей
натуре он подлец, но сердце мне порукой, что я не остановлю свой выбор на
подлеце. Мой взгляд послужит ему наградой за все его жертвы и пробудит в нем
такие доблести, которых он за собой не знал.
– Луиза! –
перебила Монтале. – Все это только слова, на деле вы поступаете совсем
иначе.
– Что
вы хотите сказать?
– Рауль
де Бражелон обожает вас, чуть не на коленях умоляет вас о любви. Несчастный виконт –
жертва вашей добродетели. Из-за моего легкомыслия или из-за гордости Атенаис он
бы никогда так не страдал.
– Просто
это особый вид кокетства, – усмехнулась Атенаис, – мадемуазель
пускает его в ход, не подозревая об этом.
– Боже
мой! – вскричала Луиза.
– Да.
Знаем мы это простодушие: повышенная чувствительность, постоянная экзальтация,
страстные порывы, ни к чему не приводящие… О, такой прием – верх искусства
и тоже очень эффективный! Немного поразмыслив, я готова, пожалуй предпочесть
его моей гордости; во всяком случае, он гораздо тоньше кокетства Монтале.
И обе
фрейлины залились смехом.
Лавальер
молча покачала головой и сказала:
– Если
бы я услышала в присутствии мужчины четверть того, что вы тут наговорили, или
даже была убеждена, что вы это думаете, я бы умерла на месте от стыда и обиды.
– Так
умирайте, нежная малютка, – отвечала мадемуазель де Тонне-Шарант, –
хотя здесь и нет мужчин, зато есть две женщины, ваши подруги, которые прямо
объявляют вам, что вы – простодушная кокетка, то есть опаснейшая из всех.
– Ну
что вы говорите! – воскликнула Луиза, покраснев и чуть не плача.
В ответ
снова раздался взрыв хохота.
– Постойте,
я спрошу об этом у Бражелона, у этого бедного мальчика, который знает тебя лет
двенадцать, любит тебя и, однако, если верить тебе, ни разу не поцеловал даже
кончика твоих пальцев.
– Ну-ка,
что вы скажете о такой жестокости, женщина с нежным сердцем?
– обратилась
Атенаис к Лавальер.
– Скажу
одно только слово: добродетель. Что же, вы, пожалуй, отрицаете и добродетель?
– Послушай,
Луиза, не лги, – попросила Ора, беря ее за руку.
– Как!
Двенадцать лет неприступности и строгости!
– Двенадцать
лет тому назад мне было всего пять лет. Детские шалости не идут в счет.
– Ну,
хорошо, вам теперь семнадцать лет; будем считать не двенадцать лет, а три года.
Значит, в течение трех лет вы постоянно были жестоки.
Но
против вас говорят тенистые рощи Блуа, свидания при свете звезд, ночные встречи
под платанами, его двадцать лет и ваши четырнадцать, его пламенные взоры,
говорящие красноречивее слов.
– Что
бы там ни было, но я сказала вам правду.
– Невероятно!
– Но
предположите, что…
– Что
такое? Говори.
– Договаривайте,
а то мы, пожалуй, предположим такое, что вам и во сне не снилось.
– Можете
предположить, что мне казалось, будто я люблю, на самом же деле я не люблю.
– Как,
ты не любишь?
– Что
поделаешь! Если я поступала не так, как другие, когда они любят, значит, я не люблю,
значит, мой час еще не пробил.
– Берегись,
Луиза! – сказала Монтале. – Отвечу тебе твоим давешним
предостережением. Рауля здесь нет, не обижай его, будь великодушна; если,
взвесив все, ты приходишь к заключению, что ты его не любишь, скажи ему это прямо.
Бедный юноша!
И она
снова захохотала.
– Мадемуазель
только что жалела господина де Гиша, – заметила Атенаис. – Нет ли тут
связи? Может быть, равнодушие к одному объясняется состраданием к другому?
– Что
ж, – грустно вздохнула Луиза, – оскорбляйте, смейтесь: вы не Способны
меня понять.
– Боже
мой, какая обида, и горе, и слезы! – воскликнула Монтале. – Мы шутим,
Луиза; уверяю тебя, мы вовсе не такие чудовища, как ты думаешь.
Взгляни-ка
на гордую Атенаис, она не любит господина де Монтеспана, это правда, но она
пришла бы в отчаяние, если бы Монтеспан ее не любил…
Взгляни
на меня, я смеюсь над господином Маликорном, но бедняга Маликорн отлично умеет,
когда хочет, целовать у меня руку. К тому же, самой старшей из нас еще не
минуло и двадцати лет… все впереди!
– Сумасшедшие
вы, право, сумасшедшие! – прошептала Луиза.
– Да, –
заметила Монтале, – ты одна в здравом уме.
– Конечно!
– Значит,
вы так-таки и не любите беднягу Бражелона? – спросила Атенаис.
– Может
быть? – перебила Монтале, – она еще не совсем уверена в этом.
На
всякий случай имей в виду, Атенаис, если господин де Бражелон окажется
свободен, приглядись хорошенько к нему раньше, чем дашь слово господину де
Монтеспану.
– Дорогая
моя, господин де Бражелон не единственный интересный мужчина. Господин де Гиш,
например, не уступит ему.
– На
сегодняшнем балу он не имел успеха, – сказала Монтале, – принцесса не
удостоила его ни единым взглядом.
– Вот
господин де Сент-Эньян, тот блистал; я уверена, что многие из женщин, видевших,
как он танцевал, не скоро его забудут. Не правда ли, Лавальер?
– Почему
вы спрашиваете меня? Я его не видела и не знаю.
– Нечего
хвастаться своей добродетелью! Есть же у вас глаза!
– Зрение
у меня прекрасное.
– Значит,
вы сегодня вечером видели всех наших танцоров?
– Да,
почти.
– Это
«почти» звучит не очень любезно для них.
– Что
делать!
– Кого
же из всех этих кавалеров, которых вы видели, вы предпочитаете?
– Да, –
подхватила Монтале, – господина де Сент-Эньяна, господина де Гиша,
господина…
– Никого,
все одинаково хороши.
– Неужели
в этом блестящем собрании, в этом первом в мире дворе вам никто не понравился?
– Я
вовсе этого не говорю.
– Так
поделитесь с нами. Назовите ваш идеал.
– Какой
же идеал?
– Значит,
он все-таки есть?
– Право, –
воскликнула выведенная из терпения Лавальер, – я решительно не понимаю
вас. Ведь и у вас есть сердце, как у меня, и есть глаза, и вдруг вы говорите о
господине де Гише, о господине де Сент-Эньяне, еще о ком-то, когда на балу был
король.
Эти
слова, произнесенные быстро, взволнованно и страстно, вызвали такое удивление
обеих подруг, что Лавальер сама испугалась того, что сказала.
– Король! –
вскричали в один голос Монтале и Атенаис.
Луиза
закрыла лицо руками и опустила голову.
– Да,
да! Король! – прошептала она. – Разве, по-вашему, кто-нибудь может
сравниться с королем!
– Пожалуй,
вы были правы, мадемуазель, когда сказали, что у вас превосходное зрение; вы
видите далеко, даже слишком далеко. Только, увы, король не из тех людей, на
которых могут останавливаться наши жалкие взоры.
– Вы
правы, вы правы! – вскричала Луиза. – Не все глаза могут безопасно
смотреть на солнце; но я все-таки взгляну на него, хотя бы оно и ослепило меня.
В ту же
минуту, словно в ответ на эти слова, раздался шорох листвы и шелест шелка за соседним
кустом.
Фрейлины
в испуге вскочили. «Они отчетливо видели, как закачались ветки, но не разглядели,
кто тронул их.
– Ах,
это, наверно, волк или кабан! – перепугалась Монтале. – Бежим, бежим
скорее!
И все
три в неописуемом страхе бросились бегом в первую попавшуюся аллею и перевели
дух только у опушки леса. Там они остановились и прижались друг к дружке;
сердце у всех сильно билось; только через несколько минут им удалось прийти в
себя. Лавальер совсем обессилела.
Ора и
Атенаис ее поддерживали.
– Мы
едва спаслись, – проговорила Монтале.
– Ах,
мадемуазель, – сказала Луиза, – я боюсь, что это был зверь пострашнее
волка. Пусть бы меня лучше растерзал волк, чем кто-нибудь подслушал мои слова.
Ах я, сумасшедшая! Как я могла сказать, даже подумать такие вещи!
При этом
она вся поникла, как былинка; ноги ее подкосились, силы изменили ей, и, потеряв
сознание, она выскользнула из державших ее рук и упала на траву.
|
