Глава 8. РАСПИСКА
КАРДИНАЛА МАЗАРИНИ
Фуке,
несомненно, встретил бы шумным приветствием этого вновь прибывшего друга, если
бы ледяной вид и рассеянный взгляд Арамиса не побудили суперинтенданта к
соблюдению обычной для него сдержанности.
– Не
поможете ли вы нам в нашем единоборстве с десертом? – все же спросил
Фуке. – Не ужасает ли вас наше бесшабашное пиршество.
– Монсеньер, –
почтительно сказал Арамис, – я начну с извинения, что нарушаю ваше искрящееся
весельем собрание, но я попрошу, по завершении вашего пира, уделить мне
несколько мгновений, чтобы переговорить о делах.
Слово
«дела» заставило насторожиться кое-кого между эпикурейцами. Фуке поднялся со
своего места.
– Неизменно
дела, господин д'Эрбле, – сказал он. – Счастье еще, что дела
появляются только под конец ужина.
С этими
словами он предложил руку г-же де Бельер, посмотревшей на него с некоторым
беспокойством; проводив ее в гостиную, что была рядом, он поручил ее наиболее
благоразумным из своих сотрапезников.
Сам же,
взяв под руку Арамиса, удалился с ним к себе в кабинет. Тут Арамис сразу же
забыл о почтительности и этикете. Он сел и спросил:
– Догадайтесь,
кого мне пришлось повидать этим вечером.
– Дорогой
шевалье, всякий раз, как вы начинаете спою речь подобным вступлением, я ожидаю,
что вы сообщите мне что-нибудь неприятное.
– И
на этот раз, дорогой друг, вы не ошиблись, – подтвердил Арамис.
– Ну
так не томите меня, – безразлично добавил Фуке.
– Итак,
я видел госпожу де Шеврез.
– Старую
герцогиню? Или, может быть, ее тень?
– Старую
волчицу во плоти и крови.
– Без
зубов?
– Возможно;
однако не без когтей.
– Чего
же она может хотеть от меня? Я не скуп по отношению к не слишком целомудренным
женщинам. Это качество всегда ценится женщинами, и даже тогда, когда они больше
не могут надеяться на любовь.
– Госпожа
де Шеврез отлично осведомлена о том, что вы не скупы, ибо она хочет выманить у
вас деньги.
– Вот
как! Под каким же предлогом?
– Ах,
в предлогах у нее недостатка не будет. По-видимому, у нее есть кое-какие письма
Мазарини.
– Меня
это нисколько не удивляет. Прелат был прославленным волокитой.
– Да,
но, вероятно, эти письма не имеют отношения к его любовным делам. В них идет
речь, как говорят, о финансах.
– Это
менее интересно.
– Вы
решительно не догадываетесь, к чему я клоню?
– Решительно.
– Вы
никогда не слыхали о том, что вас обвиняют в присвоении государственных сумм?
– Сто
раз! Тысячу раз! С тех пор как пребываю на службе, дорогой мой д'Эрбле, я
только об этом и слышу. Совершенно так же, епископ, вы постоянно слышите упреки
в безверии; или, будучи мушкетером, слышали обвинения в трусости. Министра
финансов без конца обвиняют в том, что он разворовывает эти финансы.
– Хорошо.
Но давайте внесем в это дело полную ясность, ибо, судя по тому, что говорит герцогиня,
Мазарини в своих письмах выражается весьма недвусмысленно.
– В
чем же эта недвусмысленность?
– Он
называет сумму приблизительно в тринадцать миллионов, отчитаться в которой вам
было бы затруднительно.
– Тринадцать
миллионов, – повторил суперинтендант, растягиваясь в кресле, чтобы было
удобнее поднять лицо к потолку. – Тринадцать миллионов!.. Ах ты господи,
дайте припомнить, какие же это миллионы среди всех тех, в краже которых меня
обвиняют!
– Не
смейтесь, дорогой друг, это очень серьезно. Несомненно, у герцогини имеются
письма, и эти письма, надо полагать, подлинные, так как она хотела продать их
за пятьсот тысяч ливров.
– За
такие деньги можно купить хорошую клевету, – отвечал Фуке. – Ах да, я
знаю, о чем вы говорите. – И суперинтендант засмеялся от всего сердца.
– Тем
лучше! – сказал не очень-то успокоенный Арамис.
– Я
припоминаю эти тринадцать миллионов. Ну да, это и есть то самое!
– Вы
меня чрезвычайно обрадовали. В чем тут дело?
– Представьте
себе, друг мой, что однажды сеньор Мазарини, упокой господи его душу, получил
тринадцать миллионов за уступку спорных земель в Вальтелине; он их вычеркнул из
приходных книг, перевел на меня и заставил затем вручить ему эти деньги на
военные нужды.
– Отлично.
Значит, в употреблении их вы можете отчитаться?
– Нет,
кардинал записал эти деньги на мое имя и послал мне расписку.
– Но
у вас сохраняется эта расписка?
– Еще
бы! – кивнул Фуке и спокойно направился к большому бюро черного дерева с
инкрустациями из золота и перламутра.
– Меня
приводят в восторг, – восхитился Арамис, – во-первых, ваша
безупречная память, затем хладнокровие и, наконец, порядок, царящий в ваших
делах, тогда как по существу вы – поэт.
– Да, –
отвечал Фуке, – мой порядок – порождение лени; я завел его, чтобы не
терять даром времени. Так, например, я знаю, что расписки Мазарини в третьем
ящике под литерой М; я открываю ящик и сразу беру в руку нужную мне бумагу.
Даже ночью без свечи я легко разыщу ее. – И уверенною рукой он ощупал
связку бумаг, лежавших в открытом ящике. – Больше того, – продолжал Фуке, –
я помню эту бумагу, как будто вижу ее перед собой.
Она
очень плотная, немного шероховатая, с золотым обрезом; на числе, которым она
помечена, Мазарини посадил кляксу. Но вот в чем дело: бумага, она словно
чувствует, что ее ищут, что она нужна до зарезу, и потому прячется и бунтует.
И
суперинтендант заглянул в ящик.
Арамис
встал.
– Странно, –
протянул Фуке.
– Ваша
память на этот раз изменяет вам, дорогой друг, поищите в какой-нибудь другой
связке.
Фуке
взял связку, перебрал ее еще раз и побледнел.
– Не
упорствуйте и поищите где-нибудь в другом месте, – сказал Арамис.
– Бесполезно,
бесполезно, до этих пор я ни разу не ошибался; никто, кроме меня, не касается
этих бумаг, никто не открывает этого ящика, к которому, как вы видите, я велел
сделать секретный замок, и его шифр знаю лишь я один.
– К
какому же выводу вы приходите? – спросил встревоженный Арамис.
– К
тому, что квитанция Мазарини украдена. Госпожа де Шеврез права, шевалье: я
присвоил казенные деньги; я взял тринадцать миллионов из сундуков государства,
я – вор, господин д'Эрбле.
– Не
горячитесь, сударь, не волнуйтесь!
– Как
же не волноваться, дорогой шевалье? Причин для этого более чем достаточно.
Заправский процесс, заправский приговор, и ваш друг суперинтендант последует в
Монфокон за своим коллегой Ангераном де Мариньи, за своим предшественником
Самблапсе.
– О,
не так быстро, – улыбнулся Арамис.
– Почему?
Почему не так быстро! Что же, по-вашему, сделала герцогиня де Шеврез с этими
письмами? Ведь вы отказались от них, не так ли?
– О,
я наотрез отказался. Я предполагаю, что она отправилась продавать их господину
Кольберу.
– Вот
видите!
– Я
сказал, что предполагаю. Я мог бы сказать, что в этом уверен, так как поручил
проследить за нею. Расставшись со мной, она вернулась к себе, затем вышла через
черный ход своего дома и отправилась в дом интенданта на улицу Круа‑де‑Пти‑Шан.
– Значит,
процесс, скандал и бесчестье, и все как гром с неба: слепо, жестоко,
безжалостно.
Арамис
подошел к Фуке, который весь трепетал в своем кресле перед открытыми ящиками.
Он положил ему на плечо руку и сказал ласковым тоном:
– Никогда
не забывайте, что положение господина Фуке не может идти в сравнение с положением
Самблансе или Мариньи.
– Почему
же, господи боже?
– Потому
что против этих министров был возбужден процесс и приговор приведен в исполнение.
А с вами этого случиться не может.
– И
опять-таки почему? Ведь казнокрад во все времена – преступник?
– Преступник,
имеющий возможность укрыться в убежище, никогда не бывает в опасности.
– Спасаться?
Бежать?
– Я
говорю не об этом; вы забываете, что такие процессы могут быть возбуждены
только парламентом, что ведение их поручается генеральному прокурору и что вы
сами являетесь таковым. Итак, если только вы не пожелаете осудить себя самого…
– О! –
вдруг воскликнул Фуке, стукнув кулаком по столу.
– Ну
что, что еще?
– То,
что я больше не прокурор.
Теперь
мертвенно побледнел Арамис, и он сжал руки с такою силою, что хрустнули пальцы.
Он растерянно посмотрел на Фуке и, отчеканивая каждый слог, произнес:
– Вы
больше не прокурор?
– Нет.
– С
какого времени?
– Тому
уже четыре иль пять часов.
– Берегитесь, –
холодно перебил Арамис, – мне кажется, что вы не в себе, дорогой мой. Очнитесь!
– Я
говорю, – продолжал Фуке, – что не так давно явился ко мне некто,
посланный моими друзьями, и предложил миллион четыреста тысяч за мою должность.
И я продал ее.
Арамис
замолк. На его лице мелькнуло выражение ужаса, и это подействовало на суперинтенданта
сильнее, чем могли бы подействовать все крики и речи на свете.
– Значит,
вы очень нуждались в деньгах? – проговорил наконец Арамис.
– Да,
тут был замешан долг чести.
И в
немногих словах Фуке рассказал Арамису о великодушии г-жи де Бельер и о том
способе, каким он посчитал нужным отплатить за это великодушие.
– Очень
красивый жест, – сказал Арамис. – Во сколько же он вам обошелся?
– Ровно
в миллион четыреста тысяч, вырученных за мою должность.
– Которые
вы, не раздумывая, тут же на месте и получили? О, мой неразумный друг!
– Я
еще не получил их, но получу завтра.
– Значит,
это дело еще не закончено?
– Оно
должно быть закончено, так как я выписал ювелиру чек, по которому он должен
ровно в двенадцать получить эту сумму из моей кассы, куда она будет внесена
между шестью и семью часами утра.
– Слава
богу! – вскричал Арамис и захлопал в ладоши. – Ничто, стало быть, не
закончено, раз вам еще не уплачено.
– А
ювелир?
– Без
четверти двенадцать вы получите от меня миллион четыреста тысяч.
– Погодите!
Ведь в шесть утра я должен подписать договор.
– Ручаюсь,
что вы его не подпишете.
– Шевалье,
я дал слово.
– Вы
возьмете его назад, вот и все.
– Что
вы сказали! – воскликнул глубоко потрясенный Фуке. – Взять назад
слово, которое дал Фуке?
На почти
негодующий взгляд министра Арамис ответил взглядом, исполненным гнева.
– Сударь, –
сказал он, – мне кажется, что я с достаточным основанием могу быть назван
порядочным человеком, не так ли? Под солдатским плащом я пятьсот раз рисковал
жизнью, в одежде священника я оказал еще более важные услуги богу, государству,
а также друзьям. Честное слово стоит не больше того, чем человек, давший его.
Когда он держит его – это чистое золото; оно же – разящая сталь,
когда он не желает его держать. В этом случае он защищается этим словом, как
оружием чести, ибо если порядочный человек не держит своего честного слова,
значит, он в смертельной опасности, значит, он рискует гораздо большим, чем та
выгода, которую может извлечь из этого его враг. В таком случае, сударь,
обращаются к богу и своему праву.
Фуке
опустил голову:
– Я
бедный бретонец, простой и упрямый, и мой ум восхищается вашим и страшится его.
Я не говорю, что держу свое слово из добродетели. Если хотите, я держу его по
привычке. Но простые люди достаточно простодушны, чтоб восхищаться этой
привычкой. Это единственная моя добродетель. Оставьте же мне воздаваемую за нее
добрую славу.
– Значит,
не позже как завтра вы подпишете акт о продаже должности, которая защищает вас
от всех ваших врагов?
– Подпишу.
Арамис
глубоко вздохнул, осмотрелся вокруг, как тот, кто ищет, что бы ему разбить, и
произнес:
– Мы
располагаем еще одним средством, и я надеюсь, что вы не откажетесь применить
его.
– Конечно,
нет, если оно благопристойно… как все, что вы предлагаете, мой дорогой друг.
– Нет
ничего более благопристойного, чем побудить вашего покупателя отказаться от сделанной
им покупки. Он из числа ваших друзей?
– Разумеется…
но…
– Но
если это дело вы предоставите мне, я не отчаиваюсь.
– Предоставляю
вам быть полным хозяином в нем.
– С
кем же вы вели ваши переговоры? Кто он?
– Я
не знаю, знаете ли вы членов парламента?
– Большинство.
Это какой-нибудь президент?
– Нет,
это простой советник.
– Вот
как!
– И
имя его – Ванель.
Арамис
побагровел.
– Ванель! –
вскричал он, вставая со своего кресла. – Ванель! Муж Маргариты Ванель?
– Да.
– Вашей
бывшей любовницы?
– Вот
именно, дорогой друг. Ей захотелось стать генеральною прокуроршей. Я должен был
предоставить хоть это бедняге Ванелю, и, кроме того, я выигрываю также на том,
что доставляю удовольствие его милой жене.
Арамис
подошел вплотную к Фуке, взял его за руку и хладнокровно спросил:
– Знаете
ли вы имя нового возлюбленного Маргариты Ванель? Его зовут Жан‑Батист
Кольбер. Он интендант финансов. Он живет на улице Круа‑де‑Пти‑Шан,
куда сегодня вечером ездила госпожа де Шеврез с письмами Мазарини, которые она
хочет продать.
– Боже
мой, боже мой! – прошептал Фуке, вытирая струившийся по лбу пот.
– Теперь
вы начинаете понимать?
– Что
я погиб, погиб безвозвратно? Да, я это понял!
– Не
находите ли вы, что тут придется, пожалуй, соблюдать свое слово несколько менее
твердо, чем Регул?
– Нет, –
ответил Фуке.
– Упрямые
люди, – пробормотал Арамис, – всегда найдут способ заставить
восхищаться собою.
Фуке
протянул ему руку.
В этот
момент на роскошных часах из инкрустированной золотом черепахи, стоявших на
полке камина, пробило шесть. В передней скрипнула дверь, и Гурвиль, подойдя к
кабинету, сказал:
– Господин
Ванель спрашивает, может ли принять его монсеньер?
Фуке
отвел глаза от глаз Арамиса и ответил:
– Просите
господина Ванеля войти.
|
