Глава 13. МАРИЯ МАНЧИНИ
Едва
солнце первыми лучами осветило верхушки деревьев в парке и крыши замка, как
юный король, страдавший бессонницей от любви и проснувшийся уже два часа назад,
сам отворил ставни и бросил пристальный взгляд во двор безмолвного замка.
Он
увидел, что настало условленное время: на больших башенных часах стрелка
показывала уже четверть пятого.
Не будя
камердинера, спавшего глубоким сном в нескольких шагах от пего, он оделся сам.
Камердинер в испуге прибежал помогать ему, думая, что оказался неисправным по
службе, но Людовик отпустил его, приказав не говорить никому ни слова.
Потом он
спустился по маленькой лестнице, вышел через боковую дверь и увидел у стены парка
всадника, Державшего под уздцы лошадь.
Всадника
этого под широким плащом и надвинутой шляпой нельзя было узнать.
Лошадь
была оседлана очень просто, и самый опытный глаз не нашел бы в ней ничего необыкновенного.
Людовик
взял в руку повод; офицер держал ему стремя, не сходя с седла, и тихим голосом
спросил приказаний его величества.
– Поезжайте
за мной!
Офицер
пустил свою лошадь рысью за Людовиком XIV. Так они добрались до моста.
Когда
они переехали через Луару, король повернулся к своему спутнику:
– Поезжайте
вперед, все прямо, пока не заметите кареты. Увидев ее, возвращайтесь известить
меня. Я буду ждать вас здесь.
– Не
соблаговолит ли ваше величество сообщить мне приметы этого экипажа?
– В
нем приедут две дамы. Возможно, что с ними будут горничные.
– Ваше
величество, я не хотел бы ошибиться. Нет ли еще каких-нибудь особенностей?
– На
карете, вероятно, будет герб кардинала.
– Этого
мне достаточно, – сказал офицер, знавший теперь точно, кого он должен
искать.
Он
поскакал в указанную сторону. Не проехал он и пятисот шагов, как увидел за
пригорком четырех, мулов и карету.
За
первой каретой следовала другая.
Достаточно
было офицеру взглянуть на них, чтобы убедиться, что это те самые экипажи, которые
ему поручено было отыскать.
Он
тотчас повернул назад и, подъехав к королю, доложил:
– Ваше
величество, экипажи близко. В одном две дамы со своими служанками, а в другом
лакеи, провизия и поклажа.
– Хорошо,
хорошо, – взволнованно отвечал король. – Поезжайте, прошу вас, и
скажите этим дамам, что придворный кавалер желает засвидетельствовать им свое
почтение.
Офицер
поскакал галопом.
– Черт
возьми! – ворчал он, погоняя лошадь. – Вот новая должность, и,
надеюсь, почетная! Я жаловался на свое ничтожество – и вдруг стал
наперсником короля. Я – мушкетер! Можно лопнуть от гордости.
Он
подъехал к карете и выполнил поручение, как учтивый и искусный посредник.
Действительно,
в карете сидели две дамы: одна – замечательная красавица, хотя и несколько
худощавая; другая – менее красивая, но чрезвычайно живая и грациозная.
Легкие морщинки на лбу указывали на ее сильную волю. Проницательный взгляд ее
живых глаз был красноречивее всех любезных слов, общепринятых в те времена.
Д'Артаньян
обратился ко второй, и не ошибся, хотя первая, как мы сказали, была гораздо
красивее.
– Сударыня, –
поклонился он, – я лейтенант королевских мушкетеров.
Здесь,
на дороге, вас ждет один кавалер, желающий засвидетельствовать вам свое
почтение.
При этих
словах черноглазая дама вскрикнула от радости, выглянула в дверцу кареты и, видя,
что король скачет к ним навстречу, протянула к нему руки с возгласом:
– Ах,
дорогой государь!
Слезы
брызнули из ее глаз.
Кучер
остановил лошадей, горничные в смущении встали, а другая дама слегка
поклонилась и улыбнулась той насмешливой улыбкой, какую вызывает ревность на
уста женщины.
– Мария,
милая Мария! – вскричал король, схватив руки дамы с черными глазами.
Он сам
отворил тяжелую дверцу кареты и с таким пылом помог даме выйти, что она очутилась
в его объятиях, прежде чем ступила на землю.
Лейтенант,
стоявший по другую сторону кареты, все видел и слышал, не будучи, однако, никем
замечен.
Король
взял Марию Манчини под руку и подал кучерам и лакеям знак, чтобы они ехали
дальше.
Было
около шести часов утра. Дорога была очаровательна. На деревьях со свежею, едва
распускавшеюся зеленью, точно алмазные капли, блестела утренняя роса. Ласточки,
недавно вернувшиеся с юга, грациозно кружились над водой; ароматный ветерок
пролетал по дороге и рябил гладкую поверхность реки. Вся эта красота,
благоухание цветов, вздохи земли опьяняли влюбленных. Они шли рядом, тесно
прижавшись друг к другу, глядя друг другу в глаза, держась за руки; они
двигались медленно, не начиная разговора: слишком много хотелось им сказать.
Офицер
заметил, что брошенная королем лошадь не стоит на месте и беспокоит Марию Манчини.
Он воспользовался этим предлогом, подошел ближе к влюбленным и взял лошадь под
уздцы; став между обеими лошадьми и удерживая их за поводья, он не упустил ни
одного слова, ни одного движения влюбленных.
Первой
заговорила Мария.
– Ах,
ваше величество, – сказала она, – вы не покидаете меня!
– О
нет… – отвечал король. – Вы видите, Мария!
– А
мне часто говорили, что, если нас разлучат, вы тотчас забудете меня.
– Милая
Мария, неужели вы только сегодня заметили, что мы окружены людьми, которым
выгодно нас обманывать?
– Но,
однако… ваше величество… Это путешествие, этот союз с Испанией!.. Вас женят!
Людовик
опустил голову.
Офицер
увидел, как, словно кинжал, выхваченный из ножен, сверкнули глаза Марии Манчини.
– И
вы ничего не сделали для нашей любви? – спросила она, помолчав минуту.
– Ах,
Мария! Как можете вы думать это! Я на коленях молил свою мать.
Я сказал
ей, что все мое счастье в вас! Я даже грозил…
– И
что же? – живо спросила она.
– Королева
написала в Рим, и ей ответили, что брак между нами не будет считаться действительным
и папа расторгнет его. Увидев наконец, что нет никакой надежды, я просил, по
крайней мере, отсрочить мою свадьбу с инфантой.
– Однако
вы уже в дороге и спешите навстречу невесте.
– Что
ж делать? На мои просьбы, мольбы, слезы мне отвечали государственными соображениями.
– И
что же?
– Что
же?.. Что делать, когда столько людей соединилось против меня!
Мария, в
свою очередь, опустила голову.
– Значит,
я должна навсегда проститься с вами! – промолвила она. – Вы знаете,
что меня удаляют… отправляют в ссылку. Мало этого, вы знаете, меня хотя! выдать
замуж!
Людовик
побледнел и приложил руку к сердцу.
– Если
бы дело шло только о моей жизни – меня так измучили, что я, вероятно,
покорилась бы; но я думала, что дело идет о вашей жизни, и потому сопротивлялась,
надеясь сохранить вам себя, ваше достояние…
– Да,
мое достояние, мое сокровище! – прошептал король, пожалуй, скорее любезно,
чем страстно.
– Кардинал
уступил бы, – сказала Мария, – если бы вы обратились к нему и
настоятельно потребовали его согласия. Кардинал назвал бы короля своим
племянником, понимаете вы? Ради этого он решился бы на все, даже на войну!
Уверенный, что он один будет править, воспитав короля и дав ему в жены свою
племянницу, кардинал поборол бы всех противников, опрокинул бы все препятствия.
Ах, ваше величество, я отвечаю вам за это!
Ведь я
женщина и очень проницательна во всем, что касается любви.
Ее слова
производили на короля странное воздействие. Они не возбуждали его страсть, а
охлаждали ее. Он замедлил шаги и проговорил поспешно:
– Что
ж делать? Все против нас!
– Кроме
вашей воли, не так ли, ваше величество?
– Ах,
боже мой! – вздохнул король, покраснев. – Разве у меня есть воля?
– О! –
с горечью прошептала Мария Манчини, оскорбленная его ответом.
– У
короля одна воля: та, которую ему диктует политика, та, которую предписывает
ему польза государства.
– О,
так вы не любите! – вскричала Мария Манчини. – Если бы вы любили
меня, у вас была бы воля.
При этих
словах Мария подняла глаза на своего возлюбленного и увидела, что он бледен и
расстроен, как изгнанник, навсегда расстающийся с родиной.
– Обвиняйте
меня, – воскликнул король, – только не говорите, что я не люблю вас.
Они
долго молчали после этих слов, которые молодой король произнес с глубоким и искренним
чувством.
– Я
не могу себе представить, – заговорила Мария, делая последнюю
попытку, – что завтра и послезавтра я не увижу вашего величества. Не могу
представить, что мне придется вести печальную жизнь вдали от Парижа, что губы
старика, чуждого мне, будут прикасаться к той руке, которую теперь держите вы.
Нет, нет, не могу думать об этом; сердце мое разрывается от отчаяния…
И
действительно, Мария зарыдала.
Растроганный
король поднес платок к губам и подавил глухой стон.
– Смотрите, –
продолжала она, – кареты остановились, сестра ждет меня. Настала решительная
минута. То, что вы скажете теперь, определит всю нашу жизнь… Ах, ваше
величество! Вы хотите, чтобы я потеряла вас! Вы хотите, Луи, чтобы та, которой
вы сказали: «Я люблю тебя», принадлежала другому, а не своему королю, не своему
владыке, не своему любимому? Ах, Луи, будьте мужественны, одно слово, только
одно… Произнесите: «Я хочу! – и жизнь моя сольется с вашей, сердце мое
будет вашим…
Король
не отвечал.
Мария
взглянула на него, как Дидона на Энея в полях Элизиума, с гневом и презрением.
– Прощайте
же, – сказала она. – Прощай, жизнь, прощай, любовь, прощай, небо!
И она
сделала шаг в сторону. Король остановил ее, схватил ее руку и прижал к губам.
Отчаяние взяло верх над его решимостью: он уронил горячую слезу на прелестную ручку.
Мария вздрогнула, как будто эта слеза действительно ее обожгла.
Она
увидела влажные глаза короля, его бледное лицо, его сжатые губы и воскликнула с
непередаваемым выражением:
– Ах,
ваше величество, вы король, вы плачете, а я уезжаю!
Вместо
ответа король закрыл лицо платком.
У
офицера вырвался такой громкий вздох, что обе лошади испугались.
Разгневанная
Мария Манчини отвернулась от короля, бросилась в карету и крикнула кучеру:
– Поезжай!
Скорей! Скорей!
Кучер
повиновался, ударил по лошадям, и тяжелая карета покачнулась на скрипучих осях.
Король Франции остался один, в раздумье, в отчаянии, не смея взглянуть ни
вперед, ни назад.
|
