Глава 4. ПОДРУГИ
Королева
надменно посмотрела на герцогиню де Шеврез и сказала:
– Вы
произнесли, кажется, слово «счастливая», говоря обо мне. А между тем,
герцогиня, я всегда думала, что на всем белом свете нет ни одного существа,
которое было бы столь же обойдено счастьем, как французская королева.
– Государыня,
вы воистину мать всех скорбей. Но наряду с теми возвышенными терзаниями, о
которых мы с вами, старинные приятельницы, разлученные людской злобой, только
что говорили, наряду с этими бедствиями, связанными с тем, что вы –
королева, у вас есть и кое-какие радости, правда, мало ощутимые вами, но
порождающие в этом мире жгучую зависть.
– Какие
же? – спросила горестно Анна Австрийская. – Как можно произносить
слово «радость», если вы сами только что утверждали, что и тело мое и дух
нуждаются в целебных лекарствах?
Госпожа
де Шеврез задумалась на минуту, потом прошептала:
– Какая,
однако, пропасть отделяет королей от всех остальных!
– Что
вы хотите этим сказать?
– Я
хочу сказать, что они настолько далеки от грубой действительности, что забывают
о нуждах, с которыми должны бороться другие. Они подобны тем обитателям
африканских нагорий, которые на своих зеленых высотах, оживленных ручьями, со
студеной, как лед, водою, не понимают, как это можно умирать от жажды и голода
среди сожженной солнцем пустыни.
Королева
слегка покраснела; только теперь она поняла, о чем идет речь.
– Как
дурно с моей стороны, что я покинула вас! – воскликнула она.
– Ах,
государыня, говорят, что король унаследовал ненависть, которую питал ко мне его
покойный отец. Король прогнал бы меня, если бы ему стало известно, что я во
дворце.
– Не
скажу, герцогиня, чтобы король питал к вам особое расположение, – сказала
в ответ королева. – Но я могла бы… как-нибудь скрытно…
На лице
герцогини промелькнула презрительная усмешка, встревожившая ее собеседницу.
И
королева поторопилась добавить:
– Впрочем,
вы очень хорошо сделали, что явились ко мне.
– Благодарю
вас, ваше величество.
– Хотя
бы для того, чтобы доставить мне радость наглядным опровержением слухов о вашей
смерти.
– Неужели
говорили о том, что я умерла?
– Со
всех сторон.
– Но
мои сыновья не носили траура.
– Вы
ведь знаете, герцогиня, что двор без конца путешествует; мы не часто видим у
себя господ д'Альбер де Люинь, ваших детей, и, кроме того, столько вещей
ускользает от нас в сутолоке забот, среди которых мы постоянно живем.
– Ваше
величество не должны были верить слуху о моей смерти.
– Почему
бы и нет? Увы, все мы смертны: ведь вы видите, что и я, ваша меньшая сестра,
как говорили мы когда-то, уже склоняюсь к могиле.
– Если
вы поверили в мою смерть, ваше величество, то вас, по всей вероятности,
удивило, что, умирая, я не подала о себе весточки.
– Но
ведь смерть, герцогиня, порой приходит нежданно‑негаданно.
– О,
ваше величество! Души, отягощенные тайнами, вроде той, о которой мы только что
говорили, всегда испытывают потребность в освобождении от лежащего на них
бремени, и эту потребность следует удовлетворить заранее. Среди дел, которые
надлежит выполнить, готовясь к путешествию в вечность, указывают также и на
необходимость привести в порядок бумаги.
Королева
вздрогнула.
– Ваше
величество, – сказала герцогиня, – в точности узнаете день моей
смерти, и притом достовернейшим способом.
– Как
же это произойдет?
– Не
позже чем на следующий день после моей кончины вашему величеству будет доставлен
четырехслойный конверт, и в нем вы обнаружите все, что осталось от нашей
некогда столь таинственной переписки.
– Вы
не сожгли моих писем? – воскликнула с ужасом Анна.
– О
моя королева, лишь предатели жгут королевские письма.
– Предатели?
– Да,
предатели. Или, вернее, они делают вид, что сжигают их, но в действительности
хранят их у себя или продают за большие деньги…
– Господи
боже!
– Тот,
однако, кто хранит верность, прячет такие сокровища как можно дальше; затем в
один прекрасный день он является к своей королеве и говорит: «Ваше величество,
я старею, я тяжело болен, моя жизнь в опасности, и в опасности тайна,
доверенная мне вашим величеством; возьмите же эту таящую опасность бумагу и
сами, своими руками сожгите ее».
– Бумага,
в которой таится опасность? Какая же это бумага?
– У
меня только одна такая бумага, но действительно очень опасная!
– О
герцогиня, скажите, скажите же, что это такое?
– Это
записка… от второго августа тысяча шестьсот сорок четвертого года, в которой вы
посылаете меня в Нуази‑ле‑Сек,
чтоб повидать вашего милого и несчастного мальчика. Вашей рукою так и написано:
«милого и несчастного мальчика».
Воцарилась
полная тишина. Королева мысленно измеряла глубину пропасти, г-жа де Шеврез
расставляла свою западню.
– Да,
несчастный, очень, очень несчастный! – прошептала Анна Австрийская. –
Какую печальную жизнь прожил этот бедный ребенок и как ужасно эта жизнь
завершилась!
– Разве
он умер? – воскликнула герцогиня, и королева, несколько успокаиваясь,
подумала, что ее удивление искренне.
– Умер
в чахотке, умер всеми забытый, увял, как цветок, поднесенный влюбленным и засунутый
предметом его любви в глубину шкафа, чтобы укрыть его от нескромных глаз окружающих.
– Значит,
он умер! – повторила герцогиня опечаленным тоном, который, несомненно, мог
бы обрадовать королеву, если бы в нем не слышалось нотки сомнения. – Умер
в Нуази‑ле‑Сек?
– Да,
на руках у своего гувернера, несчастного, преданного слуги, который ненамного
пережил его.
– Само
собою понятно: нелегко снести такую печаль и жить с такой тайной в груди.
Королева
не удостоила заметить иронию этих слов. Г-жа де Шеврез продолжала:
– Несколько
лет назад, государыня, я справлялась в самом Нуази‑ле‑Сек
о судьбе этого столь несчастного мальчика. Там его не считали умершим, вот
почему я не сразу прониклась скорбью вместе с вашим величеством. О, разумеется,
если б я поверила этому слуху, никогда ни один намек на это горестное событие
не пробудил бы законнейшую печаль в вашем сердце, ваше величество.
– Вы
говорите, что в Нуази‑ле‑Сек
ребенка не считали умершим?
– Нет,
ваше величество.
– Что
же там говорили?
– Говорили…
Но, разумеется, это плод заблуждения.
– Все
же скажите, что вы там слышали.
– Говорили,
что как-то вечером – это было в начале тысяча шестьсот сорок пятого
года – величественная и красивая женщина (что было замечено, несмотря на
маску и плащ, которые скрывали ее), несомненно, знатная дама, даже очень
знатная дама, приехала в карете на перекресток дорог, тот самый, на котором,
как вам известно, я дожидалась вестей о молодом принце, когда ваше величество
благоволили меня туда посылать.
– И?
– И
гувернер привел мальчика к этой даме.
– Дальше!
– На
следующий день гувернер с мальчиком уехали из местечка.
– Видите
ли, этот рассказ правдив; но бедный ребенок умер внезапно, что часто случается
с детьми в возрасте до семи лет. По словам врачей, жизнь их в эти годы держится
на волоске.
– То,
что говорит ваше величество, – истина; никто не знает этого лучше, чем вы,
никто не верит этому столь же безгранично, как я. Но заметьте, тут есть одна
странность…
«Что
еще?» – подумала королева.
– Лицо,
сообщившее мне эти подробности, лицо, ездившее справляться о здоровье ребенка…
– Вы
кому-нибудь доверили подобное – поручение? О, герцогиня!
– Некто
немой, как ваше величество, немой, как я; предположим, что этим некто была я сама.
Это лицо, проезжая через некоторое время в Турень…
– В
Турень?
– Узнало
и гувернера и мальчика… простите, этому лицу, разумеется, лишь так показалось,
что оно узнало обоих. Оба были живы, веселы и здоровы, оба цвели, один в дни
своей бодрой, полной сил старости, другой в нежные дни первой юности. Судите же
после этого, можно ли доверять слухам? Можно ли в нашем подлунном мире верить
чему бы то ни было? Но я утомляю ваше величество. О, я совсем не хотела этого,
и я сейчас же откланяюсь, принеся еще раз уверения в моей почтительнейшей
преданности, ваше величество.
– Останьтесь!
Поговорим немного о вас.
– Обо
мне? О государыня, не опускайте столь низко свой взор.
– Почему
же? Разве вы не стариннейшая моя приятельница… Разве вы сердитесь на меня,
герцогиня?
– Я?
Господи боже! У меня нет к этому оснований. Неужели я явилась бы к вам, будь у
меня причина сердиться на вас?
– Годы
одолевают нас, герцогиня; мы должны теснее сплотиться в борьбе против грозящей
нам смерти.
– Ваше
величество, вы осыпаете меня милостями, произнося такие ласковые слова.
– Никто
не любил меня так, никто мне так не служил, как вы, герцогиня.
– Ваше
величество помнит об этом?
– Всегда…
Герцогиня, я хочу от вас доказательства дружбы.
– Всем
своим существом я ваша, ваше величество!
– Но
где же доказательство дружбы?
– Какое?
– Обратитесь
ко мне с какой-нибудь просьбой.
– С
просьбой?
– О,
я знаю, у вас самая бескорыстная, самая возвышенная, самая царственная душа.
– Но
хвалите меня чрезмерно, ваше величество, – сказала взволнованно герцогиня.
– Я
не в состоянии воздать вам хвалу, которая была бы равна вашим заслугам.
– С
возрастом под влиянием несчастий очень меняешься, ваше величество.
– Да
услышит вас бог, герцогиня!
– Что
это значит, ваше величество?
– Это
значит вот что: прежняя герцогиня, прекрасная, обожаемая Шеврез, ответила бы
мне черной неблагодарностью. Она бы сказала: «Мне ничего не нужно от вас». Да
будут в таком случае благословенны несчастья, если они изменили вас и вы
теперь, быть может, ответите мне: «Принимаю».
Взгляд и
улыбка герцогини смягчились. Она была очарована королевой и не пыталась скрыть
свои чувства.
– Говорите
же, моя дорогая, – продолжала королева, – чего вы желаете?
– Итак,
я должна высказаться?
– Поскорей,
не раздумывая.
– Ваше
величество можете принести мне несказанную радость, несравненную радость.
– Ну,
говорите же, – промолвила королева, слегка охладев вследствие
проснувшегося в ней беспокойства. – Только не забывайте, моя дорогая
Шеврез, что теперь надо мной стоит сын, как некогда стоял муж.
– Я
буду скромна, моя королева.
– Называйте
меня Анной, как прежде, это будет сладким напоминанием о несравненных днях
юности.
– Хорошо.
Итак, моя обожаемая госпожа, моя милая Анна…
– Ты
еще помнишь испанский?
– Конечно.
– Тогда
сообщи мне по-испански, чего ты хочешь.
– Я
хочу следующего: окажи мне честь и приезжай ко мне на несколько дней в Дампьер.
– И
это все? – воскликнула пораженная королева.
– Да.
– Только
и всего?
– Боже
мой, разве вы не видите, что я прошу вас о неслыханном благодеянии? Если вы не
видите этого, значит, вовсе меня не знаете. Принимаете ли вы мое приглашение?
– Конечно,
и от всего сердца.
– О,
как я признательна вам!
– И
я буду счастлива, – продолжала, все еще не вполне уверовав в искренность
герцогини, Анна Австрийская, – если мое присутствие сможет оказаться
полезным для вас.
– Полезным! –
воскликнула, смеясь, герцогиня. – О нет! Приятным, сладостным, радостным,
да, тысячу раз да! Значит, вы обещаете?
– Даю
вам слово.
Герцогиня
схватила прекрасную руку королевы и покрыла ее поцелуями.
«Она, в
сущности, добрая женщина, – подумала королева, – и… ей свойственно
душевное благородство».
– Ваше
величество, – задала вопрос герцогиня, – даете ли вы мне две недели?
– Конечно.
Но для чего?
– Зная,
что я в немилости, никто не хотел дать мне взаймы сто тысяч экю, которые мне нужны,
чтобы привести в порядок Дампьер. Но теперь, лишь только станет известно, что
эти деньги пойдут на то, чтобы принять ваше величество, парижские капиталы
рекой потекут ко мне.
– Так
вот оно что, – сказала королева, ласково кивнув головой, – сто тысяч
экю! Нужно сто тысяч экю, чтобы привести в порядок Дампьер?
– Около
этого.
– И
никто не хочет ссудить их вам?
– Никто.
– Если
хотите, я их ссужу, герцогиня.
– О,
я не посмею.
– Напрасно.
– Правда?
– Честное
слово королевы. Сто тысяч экю – это, в сущности, не так уж много.
– Разве?
– Да,
немного. Я знаю, что вы никогда не продавали ваше молчание за цену, которую оно
стоит. Подвиньте мне этот стол, герцогиня, и я напишу вам чек для господина
Кольбера; нет, лучше для господина Фуке, который гораздо любезнее и приятнее.
– А
платит ли он?
– Если
он не заплатит, заплачу я. Но это был бы первый случай, когда бы он мне
отказал.
Королева
написала записку, вручила ее герцогине и простилась с ней, расцеловав ее напоследок.
|