 Увеличить |
Глава 37. КОРОНА И
ТИАРА
Арамис
покинул карету первым и, распахнув перед молодым человеком дверцу, стал возле
нее. Он видел, как тот, дрожа всем телом, ступил на мох и сделал несколько
неуверенных шагов. Бедный узник, казалось, разучился ходить по земле.
Это было
15 августа, около одиннадцати часов вечера; тяжелые тучи, предвещавшие непогоду,
охватили все небо, не допуская на землю ни малейшего проблеска света. Впрочем,
привыкнув немного к окружающей тьме, глаз начинал различать границу между
дорогой и окаймлявшим ее подлеском – все кругом было непроницаемо черным,
и только дорога на этом фоне представлялась темно-серым пятном. Но запах травы
и еще более резкий и свежий запах дубов, теплый, насыщенный воздух, впервые
после стольких лет окутавший все его тело, невыразимое наслаждение свободой
среди полей и лесов говорили столь пленительным для него языком, что, несмотря
на всю сдержанность, почти скрытность, о которой мы постарались дать читателю
представление, принц позволил себе отдаться нахлынувшим на него чувствам и
радостно и легко вздохнул.
Затем,
медленно поднимая все еще тяжелую голову, он принялся жадно ловить струи воздуха,
напоенные самыми разнообразными ароматами и живительные для его начинающего
освобождаться от привычной скованности лица.
Скрестив
руки на груди, как бы затем чтобы не дать ей разорваться под наплывом этого доселе
не ведомого ему блаженства, он с восторгом вдыхал этот новый для него воздух,
веющий по ночам под сводами леса. Небо, на которое он смотрел, шум воды, живые
существа, копошащиеся, как он чувствовал, вокруг него, – разве это не сама
жизнь, и не безумец ли Арамис, полагавший, что в нашем мире можно мечтать о
чем-то другом?
Пленительные
картины существования на лоне природы, существования, не знающего ни забот, ни
страхов, ни стеснений, налагаемых чужой волей, море счастливых, неизменно
предстающих пред юным воображением дней – вот воистину та приманка, на
которую может попасться несчастный узник, замученный каменными стенами своего
каземата и зачахший в спертой атмосфере Бастилии. И такую приманку показал ему
он, Арамис, предложивший и тысячу пистолей, лежавших наготове в карете, и волшебный
Эдем, скрытый в дебрях Нижнего Пуату.
Таковы
были размышления Арамиса, который с неописуемою тревогой следил за этим безмолвным
шествием радостей, поочередно охватывавших Филиппа, и видел, что он все глубже
и глубже уходил в мир, порождаемый его воображением. И действительно, принц,
поглощенный своими думами, лишь ногами продолжал оставаться на бренной земле,
тогда как душа его, вознесшись к подножию престола господня, молила даровать
ему хотя бы луч света, дабы он мог наконец разрешить свои колебания, от чего
зависела его жизнь или смерть.
Для
ваннского епископа эти мгновения были ужасными. Никогда еще не стоял он лицом к
лицу с несчастьем, чреватым столь значительными последствиями. Неужели же этой
стальной душе, привыкшей к тому, что неодолимых препятствий не существует, и
шутя справлявшейся с любыми из них, не знавшей, что значит быть слабою и
побежденною, неужели же ей суждена неудача в ее столь безмерно великом замысле,
и все – лишь оттого, что ею не предусмотрено впечатление, которое могут оказать
на плоть человеческую листья деревьев, омытые струями свежего воздуха.
Арамис,
пригвожденный к месту своим отчаяньем и своими сомнениями, напряженно следил за
раздиравшей душу Филиппа борьбой, которую вели за нее два враждебных друг другу
таинственных ангела. Эта пытка продолжалась ровно десять минут, испрошенных
молодым человеком у Арамиса. В течение всех этих десяти минут, этой вечности
для Филиппа и Арамиса, Филипп не отрывал своих глаз от неба, и они были
печальными, влажными и молящими, Арамис не отрывал своих глаз от Филиппа, и они
были жадными, горящими и пожирающими.
Вдруг
голова молодого человека склонилась, мысль его вернулась на землю. Видно было,
как взгляд его становился все более жестким, как морщился лоб, как рот принимал
выражение суровой решимости; потом взор его снова стал неподвижным. И на этот
раз в нем отразилось сияние мирского величия, на этот раз он был похож на
взгляд сатаны, показывающего с вершины горы царства и власть земную на соблазн
Иисусу. Лицо Арамиса просветлело. Филипп быстрым и нервным движением схватил
его за руку.
– Идем, –
произнес он, – идем за короной Франции.
– Это
ваше решение, принц? – спросил Арамис.
– Да.
– И
непреклонное?
Филипп
не удостоил его ответом. Он взглянул на епископа, как бы спрашивая его: да
разве возможно отступать от уже принятого решения?
– Такие
взгляды, как тот, что вы только что метнули в меня, огненными чертами рисуют характер, –
произнес Арамис, склоняясь над рукой Филиппа. – Вы будете великим
монархом, монсеньер, верьте мне!
– Вернемся
к нашему разговору, прошу вас. Я, кажется, уже сказал, что желаю уяснить себе
две весьма существенных вещи: во-первых, каких опасностей и препятствий нам
следует ожидать, и на это вами было отвечено, и во-вторых, каковы условия,
которые вы мне поставите. Ваш черед говорить, господин д'Эрбле.
– Условия,
принц?
– Конечно.
Пустяки такого рода не могут остановить меня посередине пути, и надеюсь, вы не
нанесете мне оскорбления, предположив, будто я настолько наивен, что могу
верить в вашу полную незаинтересованность в нашем деле. Итак, без всяких
уловок, без опасений откройте мне все ваши мысли по этому поводу.
– Я
готов к этому, принц. Став королем…
– Когда?
– Завтра
вечером, или, точнее, ночью.
– Объясните,
как это произойдет.
– Охотно,
но только разрешите сначала задать вам один вопрос, ваше высочество.
– Задавайте.
– Я
послал к вашему высочеству верного человека, которому велел вручить вам тетрадь
с некоторыми заметками; заметки эти были составлены с тем, чтобы ваше
высочество получили возможность основательно изучить тех лиц, которые состоят и
будут состоять при вашем дворе.
– Я
прочел эти записки.
– Внимательно?
– Я
знаю их наизусть.
– И
поняли их? Простите, но я считаю для себя позволительным спросить об этом
несчастного узника, который так долго был заперт в Бастилии.
– В
таком случае спрашивайте; я буду учеником, отвечающим перед учителем заданный
им урок.
– Начнем
с вашей семьи, мой принц.
– С
моей матери, Анны Австрийской? Со всех ее несчастий и рокового недуга? О, я
знаю, знаю ее!
– Ваш
второй брат? – отвешивая поклон, спросил Арамис.
– К
этим заметкам вы приложили портреты, нарисованные с таким искусством, что по
ним я узнавал тех людей, историю, характеры и нравы которых вы мне описывали.
Принц, мой брат, – красивый, бледный брюнет; он не любит свою жену, Генриетту,
ту, которую я, Людовик Четырнадцатый, немного любил, в которую и сейчас еще
немного влюблен, хотя она и заставила меня лить горькие слезы в тот день, когда
хотела прогнать от себя мадемуазель Лавальер.
– Глаз
этой последней, мой принц, вам придется остерегаться, – сказал
Арамис. – Лавальер искренне любит ныне царствующего монарха. А любящую
женщину обмануть нелегко.
– Она
белокурая, у нее голубые глаза, нежность которых поможет мне узнать ее душу.
Она чуть-чуть прихрамывает, ежедневно пишет мне письма, на которые я заставляю
отвечать господина де Сент‑Эньяна.
– А
вы хорошо его знаете?
– Так,
как если бы видел собственными глазами. Последние стихи, которые он написал для
меня, я знаю не хуже тех, что сочинил им в ответ.
– Отлично.
Знаете ли вы ваших министров?
– У
Кольбера лицо некрасивое, хмурое, но вместе с тем умное; лоб зарос волосами;
большая тяжелая голова. Смертельный враг господина Фуке.
– О
Кольбере можно не говорить.
– Конечно,
ведь вы попросите, надо полагать, отправить его в изгнание, разве не так?
Восхищенный
Арамис удовольствовался тем, что воскликнул:
– Вы
действительно будете великим монархом, мой принц.
– Вы
видите, – улыбнулся принц, – я знаю мой урок как полагается и с
помощью божьей, а также вашею справлюсь со всем.
– Есть
еще одна пара глаз, которых вам придется остерегаться, мой принц.
– Да,
глаз господина д'Артаньяна, капитана мушкетеров и вашего друга?
– Моего
друга, должен признаться.
– Того,
кто сопровождал Лавальер в Шайо; доставил в сундуке королю Карлу Второму Монка
и так хорошо служил моей матери. Корона Франции обязана ему столь многим, что,
в сущности, обязана всем. А его ссылки вы также будете добиваться?
– Никогда,
мой принц. Такому человеку, как д'Артаньян, когда придет время, я сам расскажу
обо всем происшедшем. Но пока его нужно остерегаться, потому что, если он
выследит нас раньше, чем мы сами ему откроемся, и вы и я будем схвачены и
убиты. Он – человек дела.
– Приму
во внимание. Теперь давайте поговорим о господине Фуке. Что, по-вашему, я должен
буду для него сделать?
– Простите,
быть может, вам кажется, что я недостаточно почтителен к вам, задавая все время
вопросы?
– Это
ваша обязанность и пока, к тому же, ваше право.
– Прежде
чем перейти к господину Фуке, я должен напомнить вам еще обо одном моем друге.
– О
господине дю Валлоне, Геркулесе Франции? Что до него, то его судьба обеспечена.
– Нет,
я хотел говорить не о нем.
– Значит,
о графе де Ла Фер?
– И
о его сыне, который стал сыном всех четверых.
– А,
об этом мальчике, который умирает от любви к Лавальер и у которого так подло
отнял ее мой брат! Будьте покойны, я сделаю так, что она вернется к нему.
Скажите, господин д'Эрбле: легко ли забывается оскорбление от того, кого
любишь? Прощают ли женщине, которая изменила? Что это, свойство французской
души или закон, заложенный в человеческом сердце?
– Человек,
любящий так глубоко, как любит Рауль, кончает тем, что забывает проступок своей
возлюбленной, но что до Рауля, то, право, не знаю, забудет ли он.
– Я
позабочусь об этом. Вы только это и хотели сказать относительно вашего друга?
– Да.
– Тогда
перейдем к господину Фуке. Кем, по вашему мнению, нужно будет его назначить?
– Он
был суперинтендантом, пусть в этой должности останется.
– Хорошо!
Но сейчас он первый министр.
– Не
совсем.
– Столь
несведущему и робкому королю, как я, крайне необходим первый министр.
– Нужен
ли будет вашему величеству друг?
– Мой
единственный друг – вы, и только вы.
– У
вас появятся впоследствии и другие, но столь же преданного, столь же ревнующего
о вашей славе среди них, полагаю, не будет.
– Моим
первым министром будете вы.
– Но
не сразу, мой принц. Это породило бы излишние толки и подозрения.
– Ришелье,
первый министр Марии Медичи, моей бабки, был только люсонским епископом,
подобно тому как вы – ваннский епископ. Впрочем, благодаря покровительству
королевы он вскоре стал кардиналом.
– Будет
лучше, – сказал, кланяясь, Арамис, – если я стану первым министром
лишь после того, как вы сделаете меня кардиналом.
– Вы
будете им не позже чем через два месяца, господин д'Эрбле. Но этого мало, вы не
оскорбите меня, если попросите больше, и огорчите, ограничившись этим.
– Я
действительно надеюсь на большее, принц.
– Скажите,
скажите же!
– Господин
Фуке не долго будет у дел, он скоро состарится. Он любит удовольствия, правда,
совместимые с возложенной на него работой, поскольку кое-что от своей молодости
он сохраняет в себе и поныне. Но эти остатки ее при первом же горе или болезни,
которые могут постигнуть господина Фуке, исчезнут бесследно. Мы избавим его,
пожалуй, от горя, потому что он человек с благородным сердцем и достойный во
всех отношениях, но спасти его от болезни – здесь мы бессильны. Итак,
давайте решим. Когда вы уплатите долги господина Фуке и приведете в порядок
государственные финансы, Фуке останется королем, властвующим над своими
придворными – поэтами и художниками. Мы сделаем его достаточно богатым для
этого.
Вот
тогда, став первым министром при вашем королевском величестве, я смогу подумать
о ваших и о своих интересах.
Молодой
человек посмотрел в упор на своего собеседника.
– Кардинал
Ришелье, о котором мы говорили, – продолжал Арамис, – допустил
непростительную ошибку, упорно управляя лишь одной Францией. На одном троне он
оставил двух королей, Людовика Тринадцатого и себя самого, тогда как мог с
гораздо большими удобствами рассадить их на двух разных тронах.
– На
двух тронах? – задумчиво повторил молодой человек.
– Подумайте, –
спокойно продолжал Арамис, – кардинал, первый министр Франции, опирающийся
на поддержку и милость наихристианнейшего короля; кардинал, которому король,
его господин, вручает свои сокровища, свою армию, свой совет, – такой
кардинал был бы вдвойне не прав, применяя все эти возможности к одной только
Франции. К тому же, мой принц, – добавил Арамис, смотря прямо в глаза
Филиппу, – вы не будете таким королем, каким был ваш покойный отец,
изнеженным, вялым и утомленным. Вы будете королем умным и предприимчивым. Ваших
владений вам будет мало; вам будет тесно со мной. А наша дружба не должна
быть – я не скажу нарушена, но даже хоть в малой мере омрачена
какой-нибудь лелеемой одним из нас тайной мыслью. Я подарю вам трон
Франции – вы подарите мне престол святого Петра. Когда союзницей вашей
честной, твердой и хорошо вооруженной руки станет рука такого папы, каким буду
я, то и Карл Пятый, которому принадлежало две трети мира, и Карл Великий,
владевший всем миром, покажутся ничтожными в сравнении с вами. У меня нет ни
семейных связей, ни предрассудков, я не стану толкать вас ни на преследование
еретиков, – ни на династические войны, я скажу: «Вселенная наша; мне –
души, вам – тела».
И так
как я умру прежде вас, вам останется к тому же мое наследство. Что вы скажете о
моем плане, принц?
– Скажу,
что я счастлив и горд хотя бы уже потому, что понял ваш замысел, господин
д'Эрбле; вы будете кардиналом, и я назначу вас первым министром. Потом вы
укажете мне, что нужно сделать, чтобы вас выбрали папой; и я это сделаю.
Требуйте от меня каких угодно гарантий.
– Это
излишне. Все мои поступки будут направлены к вашей выгоде; я не поднимусь ни на
одну ступень выше, чтобы не поднять и вас вместе с собою; я всегда буду
достаточно далеко, чтобы не возбуждать вашей зависти, и достаточно близко,
чтобы блюсти ваши выгоды и беречь вашу дружбу. Все договоры в нашем мире
непрочны и нарушаются, поскольку обычно они имеют в виду интересы лишь одной
стороны. Ничего подобного между нами не будет, и мне не нужны никакие гарантии.
– Итак…
брат мой… исчезнет?
– Да.
Мы похитим его в кровати. Достаточно нажать пальцем, и пол в той комнате,
которая отведена ему в Во, опустится в люк. Заснув под сенью короны, он проснется
в тюрьме. С этого момента единственным повелителем будете вы, и стремлением
всей вашей жизни будет стремление сохранить меня при своей особе.
– Это
правда! Вот моя рука, господин д'Эрбле.
– Позвольте
же мне, ваше величество, почтительно преклонить пред вами колени. И в день,
когда ваше чело украсит корона, мое же – тиара, мы обменяемся поцелуем.
– Поцелуйте
меня сейчас же, сегодня и будьте больше, чем просто великий, просто искусный,
просто возвышенный гений: будьте добры ко мне, будьте моим отцом.
Арамис
слушал его почти с нежностью. Ему показалось, что в сердце его шевельнулось еще
незнакомое ему чувство, но это впечатление, впрочем, вскоре пропало.
«Его
отцом! – подумал он. – Да, да, святым отцом!»
Они
снова сели в карету, которая быстро покатила по дороге к Во-ле-Виконт.
|
