Глава 36. ШАЙО
Хотя
никто их не звал, Маникан и Маликорн пошли за королем и д'Артаньяном. Они оба были
очень умны, но честолюбие часто приводило Маликорна слишком рано, Маникан же
вследствие лени часто опаздывал. На этот раз оба они явились вовремя.
Было
приготовлено пять лошадей. Две предназначались для короля и д'Артаньяна; две
для Маникана и Маликорна. На пятую сел паж. Кавалькада поскакала галопом.
Д'Артаньян сам выбрал лошадей. Они как нельзя лучше подходили для разлученных
влюбленных: лошади не бежали, а летели. Через десять минут кавалькада вихрем
примчалась в Шайо, вздымая облако пыли.
Король
буквально спорхнул с лошади. Но как ни стремительно было это движение, д'Артаньян
уже стоял на земле. Людовик знаком поблагодарил мушкетера и бросил повод пажу.
Затем он вбежал в дом и, быстро распахнув дверь, вошел в приемную.
Маникан,
Маликорн и паж остались за оградой, д'Артаньян последовал за королем.
При
входе в приемную первое, что заметил король, была Луиза – не на коленях,
но распростертая на полу перед большим каменным распятием.
Девушка
лежала на сырых плитах, еле видная в сумраке залы, освещенной только узким решетчатым
окном, почти совсем закрытым вьющимися растениями. Она была одна, неподвижная,
холодная, как камень, на который упало ее тело. Король подумал, что она мертва,
громко вскрикнул; тотчас же к нему подбежал д'Артаньян.
Король
уже обвил одной рукой стан девушки. Д'Артаньян помог королю поднять бедняжку,
которая вся оцепенела. Король схватил ее в объятия и стал согревать поцелуями
ее ледяные руки и виски.
Д'Артаньян
ударил в колокол. На звон его сбежались кармелитки. Монахини возмущенно закричали
при виде двух мужчин, поддерживавших какую-то женщину.
Прибежала
и настоятельница. Но, несмотря на свою суровость, она была более светской
женщиной, чем придворные дамы, и с первого же взгляда узнала короля по тому
почтению, которое ему оказывали спутники, по той властности, с какой он
держался. При виде короля настоятельница сейчас же удалилась, ибо только таким
способом она могла сохранить свое достоинство. Но она прислала с монахинями
разные лекарства, приказав им, кроме того, запереть двери.
Давно
было пора: горе короля выражалось все более бурно. Он уже решил послать за
своим доктором, но в эту минуту Лавальер пришла в себя. Открыв глаза, она
прежде всего увидела у своих ног короля. Без сомнения, она не поняла, кто это,
и горестно вздохнула.
Людовик
пожирал ее жадным взором. Наконец ее блуждающий взгляд остановился на короле.
Она узнала его и попыталась вырваться из его объятий.
– Как! –
прошептала она. – Жертвоприношение еще не совершено?
– Нет,
нет! – отвечал король. – Оно и не будет совершено, клянусь вам.
Несмотря
на свою слабость, Лавальер поднялась.
– Но
оно должно быть совершено, – проговорила она. – Не останавливайте
меня.
– Как!
Вы хотите, чтобы я позволил вам принести себя в жертву? вскричал король. –
Ни за что, никогда!
– Ну,
пора уходить! – прошептал д'Артаньян. – Раз они начали разговаривать,
избавим их от посторонних ушей.
Д'Артаньян
ушел, влюбленные остались одни.
– Государь! –
говорила Лавальер. – Умоляю вас, ни слова больше. Не губите мою жизнь, мое
будущее; не губите вашей славы ради минутной прихоти.
– Прихоти! –
воскликнул король.
– О,
теперь, государь, – продолжала Лавальер, – я ясно читаю в вашем
сердце.
– Вы,
Луиза?
– Да,
я.
– Объяснитесь.
– Непонятное,
безрассудное увлечение на несколько минут могло показаться вам достаточным
оправданием. Но у вас есть обязанности, несовместимые с любовью к бедной
девушке. Забудьте меня.
– Забыть?
– Дело
уже сделано.
– Скорее
умру!
– Государь,
вы не можете любить ту, которую решились убить так жестоко сегодня ночью.
– Что
вы говорите? Не понимаю.
– О
чем вы просили меня вчера утром? Любить вас? Что вы обещали взамен? Никогда не
ложиться в постель, не примирившись со мной, если вам случится рассердиться на
меня.
– Простите
меня, простите, Луиза! Ревность свела меня с ума.
– Государь,
ревность – дурное чувство, которое разрастается, как сорная трава, если
его не вырвать с корнем. Вы опять будете ревновать и скоро погубите меня.
Сжальтесь, дайте мне умереть.
– Еще
одно слово, мадемуазель, и я умру у ваших ног.
– Нет,
нет, государь, я себя лучше знаю, чем вы. Не губите и вы себя из-за несчастной,
которую все презирают.
– О,
назовите мне ваших преследователей, умоляю вас!
– Я
ни на кого не жалуюсь, государь: я обвиняю только себя. Прощайте, государь!
Разговаривая со ней таким образом, вы компрометируете себя.
– Берегитесь,
Луиза! Своими словами вы приводите меня в отчаяние; берегитесь!
– Государь,
умоляю вас, разрешите мне остаться в этом монастыре!
– Я
отниму вас у самого бога.
– Но
прежде, – вскричала бедняжка, – вырвите меня из рук ожесточенных
врагов, покушающихся на мою жизнь, на мою честь. Если у вас достаточно силы для
любви, найдите же в себе силы защитить меня. Ту, кого, по вашим словам, вы
любите, оскорбляют, осыпают насмешками, выгоняют.
И кроткая
девушка, в припадке горя начавшая жаловаться, с рыданиями ломала руки.
– Вас
выгнали! – вскричал король. – Вот уже второй раз, как я слышу это
слово.
– С
позором, государь. Вы видите теперь, что у меня один только защитник –
бог, одно утешение – молитва, один приют – монастырь.
– У
вас будет мой дворец, мой двор. Не бойтесь, Луиза; те, кто вчера выгнал вас,
завтра будут трепетать перед вами. Что я говорю: завтра, сегодня утром они уже
почувствовали мою силу. Луиза, Луиза, вы будете жестоко отомщены. Кровавыми
слезами заплатят обидчики за ваши слезы. Назовите мне их имена.
– Никогда!
Ни за что!
– Как
же я тогда накажу их?
– Государь,
ваша рука оцепенеет, когда вы увидите, кого нужно наказать.
– О,
вы меня не знаете! – перебил ее Людовик. – Я ни перед чем не
остановлюсь. Я испепелю все королевство и прокляну собственную семью. Да, я
отсеку даже эту руку, если она окажется настолько трусливой, что не в состоянии
будет сокрушить врагов самого кроткого и милого создания в мире.
И
действительно, произнося эти слова, Людовик с силой ударил кулаком по дубовой
перегородке, которая глухо застонала.
Лавальер
ужаснулась. В гневе этого всесильного юноши было нечто величавое и зловещее,
как в ярости разбушевавшихся стихий. И Луиза, думавшая, что ничье горе не может
сравниться с ее страданиями, была побеждена горем короля, выражавшимся в
угрозах и гневе.
– Государь, –
сказала она, – в последний раз умоляю вас, оставьте меня. Я уже обрела спокойствие
в этом святом месте. Бог – защитник, перед которым рушится вся мелкая людская
злоба. Государь, еще раз прошу, разрешите мне жить здесь.
– В
таком случае, – воскликнул Людовик, – скажите откровенно, что вы
никогда меня не любили, скажите, что мое унижение, мое раскаяние льстят вашей
гордости, но мое горе не печалит вас. Скажите, что французский король для вас
не возлюбленный, нежность которого могла бы дать вам счастье, а деспот, прихоть
которого разбила ваше сердце. Не говорите, что вы стремитесь к богу: скажите,
что вы бежите от короля. Нет, бог не сообщник непреклонных решений; бог допускает
раскаяние, прощает, бог не противится любви.
Слыша
эти слова, вливавшие огонь в ее жилы, Луиза отчаянно рыдала.
– Значит,
вы не поняли? – сказала она.
– Чего?
– Что
меня выгнали, что меня презирают и что я достойна презрения?
– Я
окружу вас уважением, вы будете самой обожаемой женщиной при моем дворе, вам
все будут завидовать.
– Докажите,
что вы не разлюбили меня.
– Каким
образом?
– Оставьте
меня.
– Я
докажу свою любовь, не расставаясь с вами.
– Но
неужели, государь, вы думаете, что я допущу это? Неужели вы думаете, что я
позволю вам объявить войну всей вашей семье? Неужели вы думаете, что я позволю
вам оттолкнуть из-за меня мать, жену и сестру!
– А,
наконец-то вы назвали ваших обидчиков! Клянусь всемогущим богом, я их накажу!
– Вот
поэтому-то будущее и страшит меня. Поэтому я отказываюсь от всего. Поэтому я не
хочу, чтобы вы мстили за меня. Довольно слез, горя, жалоб! Я никогда не причиню
никому страданий, не буду виновницей ничьих слез. Довольно я сама наплакалась,
довольно настрадалась!
– А
мое горе, мои стенания, мои слезы для вас ничего не значат?
– Ради
бога, государь, не говорите так! Мне необходимо мужество, чтобы принести эту
жертву.
– Луиза,
Луиза, умоляю тебя! Приказывай, распоряжайся, карай или милуй, только не покидай
меня!
– Увы,
государь, нам необходимо расстаться.
– Значит,
ты меня не любишь?
– Бог
видит, что люблю!
– Ложь,
ложь!
– Если
бы я не любила, государь, я бы не стала вас удерживать; я отомстила бы за
нанесенные оскорбления торжеством над врагами, которое вы мне предлагаете. Но
видите, я не хочу даже сладостного возмездия в виде вашей любви, любви,
составляющей смысл моей жизни: ведь я хотела умереть, думая, что вы меня больше
не любите.
– Да,
да, теперь мне все понятно. Вы святая, вы заслуживаете всяческого уважения. Поэтому
ни одна женщина в мире не будет так любима мной, как вы, Луиза; ни одна женщина
не приобретет надо мной такой власти.
Клянусь
вам, я разбил бы вдребезги весь мир, если бы мир стал между мной и вами. Вы приказываете
мне успокоиться, простить? Хорошо, я успокоюсь.
Вы
хотите кротости и благости? Я буду милостив и кроток. Приказывайте, я буду
повиноваться…
– Боже
мой! Имею ли я, бедная девушка, право продиктовать хоть полслова такому могущественному
королю, как вы?
– Вы
жизнь моя и душа моя! Разве не душа управляет телом?
– Значит,
вы меня любите, дорогой государь?
– Всеми
силами моей души. Я с улыбкой отдал бы за вас жизнь, стоит вам сказать только
слово.
– Вы
меня любите?
– Да,
да!
– Значит,
мне нечего больше желать в этом мире… Дайте вашу руку, государь, и мы простимся.
Я испытала в этой жизни все счастье, которое мне было суждено.
– Нет,
нет! Твоя жизнь только начинается. У твоего счастья не было вчера, у него есть
сегодня, завтра и грядущее! Прочь мысли о разлуке, прочь мрачное отчаяние:
любовь – наш бог, она потребность наших душ. Ты будешь жить для меня, а я
для тебя. – И, упав перед ней на колени, Людовик в порыве невыразимой
радости и благодарности стал покрывать поцелуями ее ноги.
– Государь!
Государь! Все это только сон.
– Почему
сон?
– Потому
что я не могу вернуться ко двору. Я изгнанница; как мне с вами видеться? Не лучше
ли мне замуровать себя в монастыре и жить воспоминаниями о вашей любви, о
последних порывах вашего сердца и вашем последнем признании? Повторяю вам, я
уже испытала все определенные мне судьбой радости.
– Вы –
изгнанница? – вскричал Людовик XIV. – Кто смеет изгонять, если я
призываю?
– О
государь, есть сила, над которой не властны короли: свет и общественное мнение.
Подумайте, разве король может любить изгнанную из дворца женщину, которую его
мать запятнала подозрением, а сестра заклеймила наказанием? Такая женщина
недостойна короля.
– Недостойна
меня женщина, которая мне принадлежит?
– Да,
именно, государь. С момента, как она вам принадлежит, ваша любовница недостойна
вас.
– Вы
правы, Луиза. Но вы не будете больше изгнанницей.
– Должно
быть, вы еще не разговаривали с принцессой.
– Я
обращусь к своей матери.
– Значит,
вы не виделись и с матерью.
– Разве
и она? Бедная Луиза! Так против вас все?
– Да,
бедная Луиза, уже надломленная бурей, когда вы пришли сюда, а теперь
окончательно изнемогшая.
– Простите
меня.
– Словом,
вы не смягчите ни мать, ни сестру. Поверьте, зло непоправимо, потому что я никогда
не позволю вам прибегнуть к насилию.
– Хорошо,
для доказательства моей любви к вам, Луиза, я сделаю невозможное: я пойду к
принцессе.
– Вы?
– Я
потребую у нее отмены решения, я заставлю ее.
– Заставите?
Нет, нет!
– В
таком случае я упрошу ее.
Луиза
покачала головой.
– Если
понадобится, я не остановлюсь перед мольбами, – продолжал Людовик. –
Поверите ли вы после этого моей любви?
Луиза
подняла на него взгляд.
– Ради
бога, не унижайтесь из-за меня; пусть я лучше умру.
Людовик
задумался. Его лицо омрачилось.
– Я
буду любить так, как вы любили, – молил он, – я перенесу все, что вы
перенесли; пусть это будет моим искуплением в ваших глазах. Отбросим все
мелкое. Будем велики, как наше горе, и сильны, как наша любовь!
Произнося
эти слова, он обвил руками ее стан.
– Единственная
моя радость, жизнь моя, поедемте со мной!
Она
сделала последнее усилие, сосредоточив в нем не свою волю, – ее воля была
уже побеждена, – а остаток своей энергии.
– Нет,
нет! – чуть слышно прошептала она. – Я умерла бы от стыда.
– Вы
вернетесь, как королева. Никто не знает о вашем побеге… Один только д'Артаньян…
– Значит,
и он меня предал?
– Каким
образом?
– Он
поклялся…
– Я
поклялся не говорить королю, – молвил д'Артаньян, просовывая голову в
приоткрытую дверь, – и я сдержал свое слово. Я беседовал с господином де
Сент-Эньяном, не моя вина, если король услышал меня. Не правда ли, государь?
– Да,
верно, простите его, – попросил король.
Лавальер
с улыбкой протянула мушкетеру свою маленькую белую ручку.
– Господин
д'Артаньян, – сказал восхищенный король, – раздобудьте теперь карету
для мадемуазель.
– Государь, –
отвечал капитан, – карета готова.
– Образец
услужливости! – воскликнул король.
– Не
скоро же ты оценил меня, – прошептал д'Артаньян, все же польщенный
похвалой.
Лавальер
была побеждена; ослабевшая девушка позволила своему царственному возлюбленному
увести себя. Но у дверей приемной она вырвалась из королевских объятий и снова
бросилась к распятию, целуя его и приговаривая:
– Боже
мой, ты привел меня к себе, ты и оттолкнул, но милость твоя бесконечна. Только,
когда я вернусь, забудь, что я уходила, потому что тогда я больше не покину
тебя.
Из груди
короля вырвалось рыдание. Д'Артаньян вытер слезу. Людовик увел девушку, усадил
в карету и поместил с ней д'Артаньяна.
Король
сел на лошадь и поскакал ко дворцу. Сейчас же по приезде он попросил принцессу
принять его.
|
