Глава 8. ГЕРЦОГ ДЕ
БОФОР
Герцог
обернулся в тот самый момент, когда Рауль, желая оставить его с Атосом наедине,
закрывал дверь и собирался перейти вместе с офицерами в соседнюю залу.
– Это
тот юноша, которого так расхваливал принц? – спросил де Бофор.
– Да,
это он.
– По-моему,
он настоящий солдат! Он здесь не лишний, пусть останется с нами.
– Оставайтесь,
Рауль, раз монсеньер разрешает, – повернулся к сыну Атос.
– Как
он красив и статен! – продолжал герцог. – А вы мне дадите его, если я
попрошу вас об этом, сударь?
– Что
вы хотите сказать, монсеньер?
– Ведь
я заехал проститься с вами. Разве вам не известно, кем я в скором времени
стану?
– Вероятно,
тем, кем вы были всегда, монсеньер, то есть храбрым принцем и отменным дворянином.
– Я
становлюсь африканским принцем и бедуинским дворянином. Король посылает меня покорять
арабов.
– Что
вы, монсеньер!
– Это
странно, не так ли? Я, чистокровный парижанин, я, король предместий (меня ведь
прозвали рыночным королем), я перехожу с площади Мобер к подножию минаретов
Джиджелли; из фрондера я превращаюсь в искателя приключений.
– О
монсеньер, если бы не вы сами говорили об этом…
– Вы
б не поверили, разве не так? Все же вам придется поверить и давайте простимся.
Вот что значит обрести вновь королевскую милость.
– Милость?
– Да.
Вы улыбаетесь. Ах, дорогой граф, знаете ли вы, почему я принял подобное
назначение?
– Потому
что слава для вашей светлости превыше всего.
– Какая
там слава – отправляться за море, чтобы стрелять из мушкета по дикарям!
Нет, там не найду я славы, и всего вероятнее, что меня ожидает там нечто
другое… Но я неизменно хотел и продолжаю хотеть, чтобы жизнь моя, слышите,
граф, чтобы жизнь моя заблистала еще и этой гранью, после того как пятьдесят
долгих лет она излучала самый причудливый блеск. Ведь посудите-ка сами, разве
не странно родиться сыном короля, воевать с королями, считать себя одним из могущественнейших
людей своего века, никогда не терять собственного достоинства, походить на
Генриха Четвертого, быть великим адмиралом Французского королевства – и
поехать за смертью в Джиджелли ко всем этим туркам, маврам и сарацинам?
– Монсеньер,
вы так упорно настаиваете на этом, – сказал смущенный словами Бофора
Атос. – С чего это вы решили, что столь блистательная судьба оборвется в
этом жалком углу?
– Неужели
вы думаете, справедливый и доверчивый человек, что, если меня отправляют в
Африку под таким смехотворным предлогом, я не постараюсь выйти из этого
смешного положения с честью? И не заставлю говорить о себе? А чтобы заставить
говорить о себе, когда есть принц, есть Тюрепи и еще несколько моих
современников, могу ли я, адмирал Франции, сын Генриха Четвертого и король
Парижа, сделать что-либо иное, кроме того, чтобы подставить свой лоб под пулю? Черт
возьми! Уверяю вас, об этом, будьте спокойны, несомненно заговорят. Я буду убит
назло и вопреки всем на свете. Если не там, то где-нибудь в другом месте.
– Монсеньер,
что за чрезмерное преувеличение! А в вашей жизни чрезмерной была только
храбрость!
– Черт
возьми, дорогой друг, это не храбрость, настоящая храбрость это ехать за море
навстречу цинге, дизентерии, саранче и отравленным стрелам, как мой предок
Людовик Святой. Кстати, известно ли вам, что эти бездельники пользуются
отравленными стрелами и посейчас? И потом, я об этом думаю уже очень давно. А
вы знаете, если я хочу чего-нибудь, то хочу очень сильно.
– Вы
пожелали покинуть Венсен, монсеньер?
– Да,
и вы мне помогли в этом, друг мой; кстати, я оборачиваюсь во все стороны и не
вижу моего старого приятеля Вогримо. Как он и что он?
– Вогримо
и доныне – почтительный слуга вашей светлости, – улыбнулся Атос.
– У
меня с собой для него сто пистолей, которые я привез как наследство. Мое
завещание сделано.
– Ах,
монсеньер, монсеньер!
– И
вы понимаете, что если б увидели имя Гримо в моем завещании…
Герцог
расхохотался. Затем, обратившись к Раулю, который с начала этой беседы
погрузился в раздумье, он произнес:
– Молодой
человек, я знаю, что здесь есть вино, именуемое, если не ошибаюсь, Вувре…
Рауль
торопливо вышел, чтобы распорядиться относительно угощения герцога. Бофор взял
Атоса за руку и спросил:
– Что
вы хотите с ним делать?
– Пока
ничего, монсеньер.
– Ах
да, я знаю; со времени страсти короля к… Лавальер…
– Да,
монсеньер.
– Значит,
все это правда?.. Я, кажется, знавал ее некогда, эту маленькую прелестницу Лавальер.
Впрочем, она, сколько помнится, не так уж хороша.
– Вы
правы, монсеньер, – согласился Атос.
– Знаете
ли, кого она мне чем-то напоминает?
– Она
напоминает кого-нибудь вашей светлости?
– Она
похожа на одну очень приятную юную девушку, мать которой жила возле рынка.
– А,
а! – кивнул Атос.
– Хорошие
времена! – добавил Бофор. – Да, Лавальер напоминает мне эту милую
девушку.
– У
которой был сын, не так ли?
– Кажется,
да, – ответил герцог с той наивной беспечностью и великолепной
забывчивостью, интонации которых передать невозможно. – А вот бедняга
Рауль, он, бесспорно, ваш сын, не так ли?
– Да,
монсеньер, он, бесспорно, мой сын.
– Бедный
мальчик оскорблен королем и очень страдает.
– Он
делает нечто большее, монсеньер, он сдерживает порывы своей души.
– И
вы позволите ему тут закоснеть? Это нехорошо. Послушайте, дайте-ка его мне.
– Я
хочу его сохранить при себе, монсеньер. У меня только он один на всем свете, и
пока он захочет оставаться со мной…
– Хорошо,
хорошо, – сказал герцог, – и все же я быстро привел бы его в чувство.
Уверяю вас, он из того теста, из которого делаются маршалы Франции.
– Возможно,
монсеньер, но ведь маршалов Франции назначает король; Рауль же ничего не примет
от короля.
Беседа
прервалась, так как в комнату возвратился Рауль. За ним шел Гримо, руки
которого, еще твердые и уверенные, держали поднос со стаканами и бутылкой вина,
столь любимого герцогом.
Увидев
того, кому он издавна покровительствовал, герцог воскликнул:
– Гримо!
Здравствуй, Гримо! Как поживаешь?
Слуга
отвесил низкий поклон, обрадованный не меньше своего знатного собеседника.
– Вот
и встретились два старинных приятеля! – улыбнулся герцог, энергично трепля
по плечу Гримо.
Гримо
поклонился еще ниже и с еще более радостным выражением на лице, чем кланялся в
первый раз.
– Что
я вижу, граф? Почему лишь один кубок?
– Я
могу пить с вашей светлостью только в том случае, если ваша светлость
приглашает меня, – с благородной скромностью произнес граф де Ла Фер.
– Черт
возьми! Приказав принести один этот кубок, вы были правы: мы будем пить из него
как братья по оружию. Пейте же, граф, пейте первым.
– Окажите
мне милость, – попросил Атос, тихонько отстраняя кубок.
– Вы –
чудеснейший друг, – ответил на это герцог. Он выпил и передал золотой
кубок Атосу.
– Но
это еще не все, – продолжал он, – я еще не утолил жажды, и мне
хочется воздать честь вот этому красивому мальчику, который стоит возле нас. Я
приношу счастье, виконт, – обратился он к Раулю, – пожелайте
что-нибудь, когда будете пить из моего кубка, и черт меня набери, если ваше
желание не исполнится.
Он
протянул кубок Раулю, который торопливо омочил в нем свои губы и так же
торопливо сказал:
– Я
пожелал, монсеньер.
Глаза
его горели мрачным огнем, кровь прилила к щекам; он испугал Атоса своей
улыбкой.
– Чего
же вы пожелали? – спросил герцог, откинувшись в кресле и передавая Гримо
бутылку и вслед за ним кошелек.
– Монсеньер,
обещайте мне выполнить мое пожелание.
– Разумеется,
раз я сказал, то о чем же еще толковать.
– Я
пожелал, господин герцог, отправиться с вами в Джиджелли.
Атос
побледнел и не мог скрыть волнения. Герцог посмотрел на своего друга как бы
затем, чтобы помочь ему отпарировать этот внезапный удар.
– Это
трудно, мой милый виконт, очень трудно, – добавил он не слишком уверенно.
– Простите,
монсеньер, я был нескромен, – произнес Рауль твердым голосом, – но
поскольку вы сами предложили мне пожелать…
– Пожелать
покинуть меня, – молвил Атос.
– О
граф… неужели вы можете это подумать?
– Черт
возьми! – вскричал герцог. – В сущности, этот мальчуган прав. Что он
будет здесь делать? Да он пропадет тут с горя!
Рауль
покраснел. Герцог, все более и более увлекаясь, между тем продолжал:
– Война –
разрушение; участвуя в ней, можно выиграть решительно все, потерять же только
одно – жизнь. Ну что же, тем хуже!
– То
есть память, – живо вставил Рауль, – значит: тем лучше.
Увидев,
что Атос встал и открывает окно, Рауль раскаялся в своих столь необдуманно сказанных
словах. Атос, несомненно, пытался скрыть свои тягостные переживания. Рауль
бросился к графу, но Атос уже справился со своей печалью, и, когда он снова
вышел на свет, лицо его было спокойно и ясно.
– Ну
так как же, – спросил герцог, – едет он или не едет? Если едет, то
будет моим адъютантом, будет мне сыном, граф.
– Монсеньер! –
воскликнул Рауль, отвешивая герцогу низкий поклон.
– Монсеньер, –
обратился к Бофору граф, – Рауль действует, руководствуясь своими желаниями.
– О
нет, граф, я поступлю так, как вы того захотите, – произнес юноша.
– Раз
так, то этот вопрос будет решаться не графом и не виконтом, – сказал
герцог, – а мной. Я увожу его. Морская служба, друг мой, – это
великолепное будущее.
Рауль
улыбнулся так горестно, что сердце Атоса сжалось, и он ответил ему суровым и непреклонным
взглядом. Рауль понял отца; он взял себя в руки, и у него не вырвалось больше
ни одного лишнего слова.
Видя,
что уже поздно, герцог поспешно встал и быстро проговорил:
– Я
тороплюсь; но если мне скажут, что я потерял время в беседе с другом, я отвечу,
что завербовал отличного новобранца.
– Простите,
господин герцог, – перебил Бофора Рауль, – не говорите этого королю,
ибо не королю я буду служить.
– Кому
же ты будешь служить, милый друг? Теперь уже не те времена, когда можно было
сказать: «Я принадлежу господину Бофору». Нет, теперь уж мы все, малые и
великие, принадлежим королю. Поэтому, если ты будешь служить на моих
кораблях, – никаких уловок, мой милый виконт, – ты будешь тем самым
служить королю.
Атос с
нетерпением ждал, какой ответ даст на этот трудный вопрос Рауль, непримиримый
враг короля – своего соперника. Отец надеялся, что желание отправиться
вместе с Бофором разобьется об это препятствие. Он был почти благодарен Бофору
за его легкомыслие или, быть может, великодушие, благодаря которому ставился
еще раз под сомнение отъезд его сына, его единственной радости.
Но Рауль
все так же спокойно и твердо ответил:
– Герцог,
вопрос, который вы мне задаете, я уже решил для себя. Я буду служить в вашей эскадре,
раз вы оказали мне милость и согласились, чтобы я сопутствовал вам, но служить
я буду владыке более могущественному, чем король Франции, – я буду служить
господу богу.
– Богу?
Но как же? – в один голос воскликнули Атос и Бофор.
– Я
хочу дать обет и стать рыцарем мальтийского ордена.
Эти
слова, отчетливо и медленно произнесенные Бражелоном, падали одно за другим,
словно студеные капли с черных нагих деревьев, претерпевших зимнюю бурю.
От этого
последнего удара Атос пошатнулся, и даже сам герцог, казалось, заколебался. Гримо
испустил глухое стенание и уронил бутылку с вином, разбившуюся на ковре,
которым был застлан пол, но никто не обратил на это внимания.
Герцог
де Бофор пристально посмотрел на юношу и прочел на его лице, несмотря на опущенные
глаза, такую решимость, которой никто не смог бы противодействовать. Что до
Атоса, то он знал эту нежную и вместе с тем непреклонную душу и не надеялся
отклонить ее от рокового пути, который она только что для себя избрала. Он
пожал протянутую герцогом руку.
– Граф,
через два дня я отправляюсь в Тулон, – сказал герцог. – Приедете ли
вы повидаться со мной в Париже, чтобы сообщить ваше решение?
– Я
буду иметь честь навестить вас в Париже, чтобы еще раз принести вам свою
благодарность за все ваши милости, – ответил Атос.
– И
независимо от принятого вами решения, привезите мне виконта, вашего сына, –
добавил герцог, – я дал ему слово и требую от него лишь вашего разрешения.
И пролив
этот бальзам на раненое отцовское сердце, герцог потрепал по плечу старину Гримо,
который сверх всякой меры моргал глазами; затем он присоединился к свите,
ожидавшей его у цветника.
Свежие и
отдохнувшие лошади быстро умчали гостей; Атос и Бражелон остались одни. Пробило
одиннадцать.
Отец и
сын хранили молчание, но всякий проницательный наблюдатель угадал бы в этом
молчании подавленные рыданья и жалобы. Но они оба были людьми такой
необыкновенной твердости, такой закалки, что всякое движение души, которое они
решили таить про себя, скрывалось в глубине их сердца и больше уже не
показывалось.
Так
провели они в полном молчании время до полуночи. И только часы, отбившие на колокольне
двенадцать ударов, показали им, сколько минут длилось странствие, проделанное
их душами в бескрайнем царстве воспоминаний о прошлом и опасений относительно
будущего.
Атос
поднялся первым.
– Поздно…
До завтра, Рауль.
Рауль
встал вслед за отцом и подошел обнять его на прощание. Граф нежно прижал его к
сердцу и сказал:
– Итак,
через два дня вы покинете меня, покинете навсегда?
– Граф, –
ответил молодой человек, – я принял было решение пронзить себе сердце
шпагой, но вы сочли бы меня трусом, и я от этого отказался; теперь нам приходится
покинуть друг друга.
– Это
вы, Рауль, покидаете меня здесь в одиночестве.
– Граф,
выслушайте меня, молю вас об этом. Если я не уеду отсюда, я умру от горя и от
любви. Я высчитал, сколько еще я мог бы прожить, оставаясь здесь с вами.
Отправьте меня, и поскорее, или вы будете наблюдать, как я угасаю у вас на
глазах, медленно умирая в родительском доме. Это сильнее, чем моя воля,
сильнее, чем мои силы; ведь вы видите, что за месяц я прожил не меньше тридцати
лет и что моя жизнь приходит к концу.
– Итак, –
холодно произнес Атос, – вы уезжаете с намерением умереть в Африке? О,
скажите мне правду, не лгите!
Рауль
побледнел; он молчал какие-нибудь две-три секунды, но эти секунды тянулись для
его отца как часы мучительной агонии. Наконец Рауль внезапно проговорил:
– Граф,
я обещал отдать себя богу. Взамен этой жертвы – ведь я отдаю ему и свою
молодость, и свободу – я буду молить его лишь об одном: чтобы он хранил
меня ради вас, потому что вы, и только вы, – вот что связывает меня с этим
миром. Один бог способен вложить в меня силы не забывать, сколь многим я вам
обязан и сколь ничтожно все остальное в сравнении с вами.
Атос с
нежностью обнял сына:
– Вы
ответили мне словами честного человека. Через два дня мы поедем к господину
Бофору в Париж, и вы поступите так, как найдете необходимым.
И он
медленно направился к себе в спальню. Рауль сошел в сад; он провел всю эту ночь
в липовой аллее.
|
