 Увеличить |
Глава 45. НОЧЬ В
БАСТИЛИИ
Страдание
в этой жизни соразмерно с силами человека. Мы отнюдь не собираемся утверждать,
что бог неизменно соразмеряет ниспосылаемое им человеку несчастье с силами
этого человека; подобное утверждение было бы не вполне точным, поскольку тем же
богом дозволена смерть, являющаяся единственным выходом для души, которой
невмоготу пребывать в оболочке тела. Итак, страдание в этой жизни соразмерно с
силами человека. Это значит, что при равном несчастии слабый страдает больше,
нежели сильный. Но что же придает человеку силу? Закалка, привычка и опыт. Мы
не станем утруждать себя доказательством этого; это аксиома как в отношении
нашей душевной жизни, так и нашего естества.
Когда
молодой король, потеряв всякое представление о действительности, растерянный и
разбитый, понял, что его ведут в одну из камер Бастилии, он решил, что смерть
во многих отношениях схожа со сном, что и она полна разнообразных видений. Он
вообразил, будто его кровать в замке Во провалилась сквозь пол и вслед за тем
он умер; он вообразил, что он – это покойный Людовик XIV, продолжающий видеть
все те же ужасы, невозможные для него в жизни и называемые низложением с трона,
тюрьмой и всевозможными оскорблениями некогда всемогущего государя.
Наблюдать
в качестве призрака, сохраняющего ощущение своего тела, свои собственные мучения,
томиться, тщетно стараясь постигнуть непостижимую тайну, где действительность,
а где лишь ее подобие, видеть все, слышать все, все понимать, отчетливо помнить
мельчайшие подробности своих последних минут – разве это не пытка, пытка
тем более невыносимая, что она может быть вечною?
– Не
есть ли это то самое, что зовется вечностью, адом? – шептал Людовик XIV в
то мгновение, когда за ним закрылась дверь, запираемая Безмо.
Он не
проявил ни малейшего интереса к окружающей его обстановке и, прислонившись спиной
к стене, окончательно проникся мыслью о том, что он умер; он зажмурил глаза,
чтобы не увидеть чего-нибудь еще худшего.
«Но
все-таки как же произошла моя смерть? – спрашивал он себя, поддаваясь
безумию. – Не спустили ли эту кровать при помощи какого-нибудь
приспособления? Нет, нет – когда она начала опускаться, я не почувствовал
ни сотрясения, ни толчка… А не отравили ли меня во время обедов или, кто знает,
не обкурили ли отравленною свечой, как мою прабабку Жанну д'Альбре?»
Вдруг
холод камеры пронизал плечи Людовика.
«Я
видел, – продолжал – он, – я видел моего отца мертвым на той
самой кровати, на которой он всегда спал; на нем было королевское одеяние. Это
бледное лицо с заострившимися чертами, эти застывшие, некогда столь подвижные
руки, эти вытянутые, похолодевшие ноги, – нет, ничто не говорило о сне,
полном видений. А ведь бог должен был бы наслать на него целые полчища снов, на
него, чьей смерти предшествовало столько других, ибо сколь многих он сам послал
на смерть!
Нет,
этот король по-прежнему был королем, он царил на смертном одре так же, как на
своем бархатном троне. Он не отрекся от свойственного ему величия. Бог,
ниспославший на него кару, не может наказывать и меня, не сделавшего ничего
противного его заповедям».
Странный
шум привлек внимание молодого человека. Он посмотрел и увидел на каминной доске
под громадной грубою фреской, изображавшей распятие, огромную крысу, грызшую
хлебную корку и смотревшую на нового постояльца камеры умным и любознательным
взглядом.
Король
испугался: крыса вызвала в нем омерзение. С громким криком бросился он к
дверям. И благодаря этому вырвавшемуся из его груди крику Людовик понял, что он
жив, не потерял разума и что чувства его вполне естественны.
– Узник! –
воскликнул он. – Я, я – узник!
Он
поискал глазами звонок.
«В
Бастилии нет звонков! Я в Бастилии! Но как же я сделался узником?
Это все,
конечно, Фуке. Пригласив в Во, меня заманили в ловушку. Но Фуке не один… Его
помощник… этот голос… это был голос д'Эрбле, я узнал его. Кольбер был прав. Но
чего же от меня хочет Фуке? Будет ли он царствовать вместо меня? Немыслимо! Кто
знает?.. – подумал Людовик. – Кто знает, быть может, герцог Орлеанский,
мой брат, сделал со мною то, о чем всю жизнь мечтал, замышляя против моего
отца, мой дядя. Но королева?
Но моя
мать? Но Лавальер? О, Лавальер! Она окажется во власти принцессы Генриетты!
Бедное дитя, ее, наверное, заперли, как заперт я сам. Мы с нею навеки
разлучены!»
И при
одной этой мысли несчастный влюбленный разразился криками, вздохами и рыданиями.
– Есть
же здесь комендант! – с яростью вскрикнул король. – Я поговорю с ним,
я буду звать.
Он стал
звать коменданта. Никто не ответил. Он схватил стул и стал яростно колотить им
в массивную дубовую дверь. Дерево, ударяясь о дерево, порождало мрачное эхо в
глубине переходов и лестниц, но ни одно живое существо так и не отозвалось.
Для
короля это было еще одним доказательством того полного пренебрежения, которое
он встретил к себе в Бастилии. После первой вспышки неудержимого гнева, чуточку
успокоившись, он заметил полоску золотистого света: должно быть, занималась
заря. После этого он опять принялся кричать, сначала не очень громко, затем все
громче и громче. И на этот раз кругом все было безмолвно.
Двадцать
других попыток также не привели ни к чему.
В нем
начала бурлить кровь; она бросилась ему в голову. Привыкнув к неограниченной власти,
он содрогнулся, столкнувшись с неповиновением подобного рода. Гнев его все
возрастал. Он сломал стул, который был для него чрезмерно тяжелым, и, пустив в
ход один из его обломков, стал бить им в дверь, как тараном. Он бил с таким
усердием и так долго, что лоб его покрылся испариной. Шум, который до этого он
поднимал, сменился несмолкающим грохотом. Несколько приглушенных и, как
показалось ему, отдаленных криков ответило ему с разных сторон.
Это
произвело на короля странное впечатление. Он остановился, чтобы прислушаться.
Это были голоса узников, еще так недавно – его жертв, теперь сотоварищей.
Эти голоса, словно легчайшие испарения, проникали сквозь толстые сводчатые
потолки, сквозь стены. Они громко обвиняли того, кто шумел, как их вздохи и
слезы без слов обвиняли, должно быть, того, кто лишил их свободы. Отняв у столь
многих свободу, он появился здесь, между ними, чтобы отнять у них сон.
От этой
мысли он едва не сошел с ума. Она удвоила его силы, и обломки стула опять были
приведены в действие. Через час Людовик почувствовал какое-то движение в
коридоре, и сильный стук в его дверь прекратил удары, которыми он сам осыпал
ее.
– Вы
что, спятили, что ли? – прикрикнул на него кто-то, стоявший за
дверью. – Что это с вами стряслось этим утром?
«Этим
утром?» – подумал изумленный король.
Затем он
вежливо обратился к своему незримому собеседнику:
– Сударь,
вы – комендант Бастилии?
– Милый
мой, у вас мозги набекрень, – отвечал голос за дверью, – но все же
это не основание производить такой грохот. Перестаньте шуметь, черт возьми!
– Вы –
комендант?
За
дверью все смолкло. Тюремщик ушел, не удостоив короля даже ответом.
Когда
король удостоверился в том, что тюремщик и в самом деле ушел, его ярость
сделалась безграничною. Гибкий, как тигр, он вскочил на стол, потом на окно и
начал трясти решетку. Он выдавил стекло, и тысячи звенящих осколков упали во
двор. Он кричал голосом, становившимся с каждым мгновением все более хриплым:
«Коменданта, коменданта!» Этот припадок длился около часа.
С
растрепанными, прилипшими ко лбу волосами, с разорванной и выпачканной одеждой
и бельем, превратившимся в клочья, король перестал кричать и метаться по
камере, лишь окончательно обессилев, и только тогда он постиг, насколько
неумолимы эти толстые стены, насколько непроницаем кирпич, из которого они
сложены, и насколько тщетны попытки вырваться из их плена, когда располагаешь
только таким орудием, как отчаянье, тогда как над ними властно лишь время.
Он
прижался лбом к двери и дал своему сердцу чуточку успокоиться; еще одно
добавочное его биение, и оно бы не выдержало.
«Придет
же час, – подумал король, – когда мне, как и остальным заключенным,
принесут какую-нибудь еду. Я тогда увижу кого-нибудь, я спрошу, мне ответят».
И король
стал вспоминать, в котором часу разносят в Бастилии завтрак.
Он не
знал даже этого. Как безжалостный и исподтишка нанесенный удар ножа, поразило
его раскаяние: ведь двадцать пять лет прожил он королем и счастливцем,
нисколько не думая о страданиях, которые испытывает несчастный, несправедливо
лишенный свободы. Король покраснел от стыда. Он подумал, что бог, допустив,
чтобы его, короля Франции, подвергли столь ужасному унижению, воздал в его лице
государю, причинявшему столько мучений другим.
Ничто не
могло бы с большим успехом склонить эту душу, сломленную страданиями, к религии,
чем подобные мысли. Но Людовик не осмелился преклонить пред богом колени, чтобы
просить, чтобы умолять его о скорейшем завершении этого испытания.
«Бог
творит благо, он прав. Было бы подлостью просить бога о том, в чем я
неоднократно отказывал моим ближним».
Он
предавался размышлениям этого рода, он казнил себя за былое свое равнодушие к
судьбам несчастных и обездоленных, когда за дверью снова послышался шум, на
этот раз сопровождавшийся, впрочем, скрипом ключа, вставляемого в замочную
скважину.
Король
устремился вперед, чтобы скорее узнать, кто же это пришел к нему, но, вспомнив
о том, что это было бы поведением, недостойным короля Франции, он остановился
на полпути, принял благородную и невозмутимую, привычную для него позу и стал
ждать, повернувшись спиной к окну, чтобы скрыть хоть немного свое волнение от
того, кто сейчас войдет к нему в камеру.
Это был
всего-навсего сторож, принесший корзину с едой. Король рассматривал этого человека
с внутренней тревогой и беспокойством; он ждал, пока тот нарушит молчание.
– Ах, –
сказал сторож, – вы сломали ваш стул, я же вам говорил! Вы что же,
рехнулись, что ли?
– Сударь, –
ответил ему король, – взвешивайте ваши слова, они могут иметь для вас исключительные
последствия.
Сторож,
поставив корзину на стол, взглянул на своего собеседника и удивленно
проговорил:
– Что
вы сказали?
– Извольте
передать коменданту, чтобы он немедленно явился ко мне, – с достоинством
произнес король.
– Послушайте,
детка, вы всегда были умницей, но от сумасшествия становятся злыми, и я хочу
предупредить вас заранее: вы сломали стул и шумели; это – проступки,
подлежащие наказанию карцером. Обещайте, что этого больше не повторится, и я ни
о чем не стану докладывать коменданту.
– Я
хочу повидать коменданта, – ответил король, не обращая внимания на слова
сторожа.
– Берегитесь!
Он велит посадить вас в карцер.
– Я
хочу! Слышите? Я хочу видеть коменданта.
– Вот
оно что! Ваш взгляд становится диким. Превосходно. Я отберу у вас нож.
И
сторож, прихватив с собой нож, закрыл дверь и ушел, оставив короля еще более
несчастным и одиноким, чем прежде. Напрасно он снова пустил в ход сломанный
стул; напрасно бросил через окно тарелки и миски; и на это не последовало
никакого ответа.
Через
два часа это был уже не король, не дворянин, не человек, не разумное существо;
это был сумасшедший, ломающий себе ногти, царапая дверь, пытающийся поднять
огромные каменные плиты, которыми был вымощен пол, и испускающий такие ужасные
вопли, что старая Бастилия, казалось, дрожала до основания оттого, что посмела
посягнуть на своего властелина.
Что
касается коменданта, то он не проявил ни малейшего беспокойства в связи с
сумасшествием узника. Сторож и часовые доложили ему об этом: но что из этого?
Разве сумасшедшие не были обычным явлением в крепости и разве стены не способны
удержать сумасшедших?
Господин
де Безмо, свято уверовав во все то, что ему сказал Арамис, и имея на руках королевский
приказ, жаждал лишь одного: пусть сошедший с ума Марчиали будет достаточно сумасшедшим,
чтобы повеситься на брусьях своего полога или на одном из прутьев тюремной решетки.
И
действительно, этот узник не приносил никакого дохода и ко всему еще становился
чрезмерно обременительным. Все осложнения с Сельдоном и Марчиали, осложнения с
освобождением и заключением вновь, осложнения, связанные со сходством, –
все это нашло бы в подобной развязке чрезвычайно простое и удобное для всех
разрешение; больше того, Безмо показалось к тому же, что эго не было бы
неприятно и г-ну д'Эрбле.
– И
по правде сказать, – говорил Безмо майору, своему помощнику, – обыкновенно
узник достаточно страдает от своего заключения, он страдает более чем
достаточно, чтобы пожелать ему из милосердия смерти. И это тем более так, если
узник сошел с ума, если он кусается и шумит; в этом случае, честное слово,
можно было бы не только желать ему из милосердия смерти, но было бы добрым
делом потихоньку прикончить его.
После
приведенных рассуждений славный комендант принялся за свой второй завтрак.
|
