Глава 34.
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА
Через
несколько минут после ухода доктора Гризара пришел духовник.
Едва он
переступил порог, как францисканец вперил в него пристальный взгляд. Потом, покачав
головой, прошептал.
– Это
нищий духом, и я надеюсь, что господь простит меня, если я умру, не прибегая к
помощи этого воплощенного убожества.
Со своей
стороны, духовник смотрел на умирающего с изумлением, почти с ужасом. Он никогда
не видел, чтобы готовые закрыться глаза пылали таким огнем; никогда не замечал,
чтобы готовый угаснуть взгляд был так страшен.
Францисканец
сделал быстрое и повелительное движение рукой.
– Садитесь,
отец мой, – сказал он, – и выслушайте меня.
Иезуит-духовник,
хороший пастырь, простой и наивный новичок в ордене, которому из всех тайн
общества Иисуса была известна только церемония посвящения, подчинился этому
странному исповедующемуся.
– В
этой гостинице живет несколько человек, – проговорил францисканец.
– Я
думал, – удивился иезуит, – что меня позвали сюда для исповеди.
Разве
это исповедь?
– Зачем
этот вопрос?
– Чтобы
знать, должен ли я хранить в тайне ваши слова.
– Мои
слова часть исповеди; я доверяю их вам, как духовнику.
– Хорошо, –
сказал священник, садясь в то кресло, которое только что с большим трудом покинул
францисканец, перешедший на кровать.
Францисканец
продолжал:
– Я
сказал вам, что в этой гостинице есть несколько человек.
– Я
слышал.
– Всех
постояльцев должно быть восемь.
Иезуит
кивнул в знак того, что он все понял.
– Первый,
с кем я хочу поговорить, – распорядился умирающий, – это немец из
Вены, по фамилии барон фон Востпур. Сделайте мне одолжение, подойдите к нему и
скажите, что тот, кого он ждал, приехал.
Духовник
с изумлением посмотрел на кающегося: исповедь казалась ему странной.
– Повинуйтесь! –
произнес францисканец суровым тоном, не допускавшим возражения.
Добрый
иезуит покорно встал и вышел из комнаты.
Как
только иезуит ушел, францисканец снова взял бумаги, которые ему пришлось
отложить из-за приступа лихорадки.
– Барон
фон Востпур, – заметил он, – честолюбив, глуп, ограничен.
Он
сложил бумаги и спрятал их под подушку.
В конце
коридора послышались быстрые шаги. Духовник вернулся в сопровождении барона фон
Востпура, который так высоко задирал голову, точно хотел пробить по –
толок пером своей шляпы. При виде францисканца с мрачным взором и простого
убранства комнаты немец спросил:
– Кто
зовет меня?
– Я! –
отвечал францисканец.
Потом,
обращаясь к духовнику, прибавил:
– Добрый
отец, оставьте нас одних на несколько минут; когда барон выйдет, вы вернетесь.
Иезуит
вышел и, должно быть, воспользовался случаем, чтобы расспросить хозяина насчет
этой странной исповеди и этого монаха, обращавшегося с духовником, как с
камердинером.
Барон
подошел к кровати и хотел заговорить, но францисканец сделал ему знак хранить
молчание.
– Каждая
минута драгоценна, – быстро начал больной. – Вы сюда приехали, чтобы
участвовать в состязании, не правда ли?
– Да,
отец мой.
– Вы
надеетесь, что вас выберут генералом?
– Надеюсь.
– А
вы знаете, какие условия необходимы для достижения этой высшей степени,
делающей человека господином королей, равным папе?
– Кто
вы такой, – спросил барон, – чтобы подвергать меня этому допросу?
– Я
тот, кого вы ждете.
– Главный
избиратель?
– Я
уже выбран.
– Вы…
Францисканец
не дал ему договорить; он протянул свою исхудалую руку: на ней блестел
перстень, знак генеральской степени.
Барон
попятился от изумления, потом поклонился с глубоким почтением и сказал:
– Как,
вы здесь, монсеньер? В этой бедной комнате, на этой убогой постели, и вы
избираете будущего генерала, то есть вашего преемника?
– Не
беспокойтесь об этом, сударь; исполните поскорее главное условие, то есть
сообщите ордену такую важную государственную тайну, благодаря которой один из
первых дворов Европы навсегда попал бы при вашем посредстве в феодальную
зависимость от ордена. Скажите же, вы добыли эту тайну, как вы утверждали в
вашем прошении, поданном в Большой Совет?
– Монсеньер…
– Впрочем,
начнем по порядку… Вы действительно барон фон Востпур?
– Да,
монсеньер.
– Это
ваше письмо?
Генерал
иезуитов вынул из связки одну бумагу и подал ее барону.
Барон
взглянул на нее и сделал утвердительный знак:
– Да,
монсеньер, это мое письмо.
– И
вы можете показать мне ответ секретаря Большого Совета?
– Вот
он, монсеньер.
Барон
протянул францисканцу письмо со следующим простым адресом:
«Его
превосходительству барону фон Востпур».
В нем
содержалась одна только фраза:
«Между
пятнадцатым и двадцать вторым мая, Фонтенбло, гостиница „Красивый павлин“.
А. М.
D. G.
[22]+++
– Хорошо, –
кивнул францисканец, – все в порядке, говорите.
– У
меня отряд, состоящий из пятидесяти тысяч человек; все офицеры подкуплены. Я
стою лагерем на Дунае. В четыре дня я могу свергнуть с престола императора,
который, как вы знаете, противится распространению нашего ордена, и заместить
его принцем из его рода, которого мне укажет орден.
Францисканец
слушал, не подавая признаков жизни.
– Это
все? – спросил он.
– В
мои планы входит европейская революция, – добавил барон.
– Хорошо,
господин Востпур. Вы получите ответ; возвращайтесь к себе и через четверть часа
уезжайте из Фонтенбло.
Барон
вышел, пятясь назад, с таким подобострастным видом, точно он откланивался
самому императору, которого собирался предать.
– Это
не тайна, – прошептал францисканец, – это заговор… Впрочем, прибавил
он после минутного размышления, – будущность Европы теперь не зависит от
австрийского двора.
И
красным карандашом, который был у него в руке, он вычеркнул из списка имя
барона фон Востпура.
– Теперь
очередь кардинала, – продолжал он, – со стороны Испании мы имеем,
конечно, нечто более серьезное.
Подняв
глаза, он увидел духовника, который, как школьник, покорно ждал его распоряжений.
– А-а! –
сказал он, заметив эту покорность. – Выговорили с хозяином?
– Да,
монсеньер, и с врачом.
– С
Гризаром?
– Да.
– Значит,
он вернулся?
– Он
ждет с обещанным лекарством.
– Хорошо,
если понадобится, я позову его; теперь вы понимаете всю важность моей исповеди,
не правда ли?
– Да,
монсеньер.
– В
таком случае пригласите испанского кардинала Херебиа. И поскорее.
Так как
вы теперь знаете, в чем дело, то на этот раз останетесь здесь, потому что по
временам мне делается дурно.
– Не
позвать ли доктора?
– Нет
еще, подождите… Только испанского кардинала… Ступайте!
Через
пять минут вошел кардинал, бледный и встревоженный.
– Мне
сказали, монсеньер… – пролепетал кардинал.
– К
делу, – глухим голосом произнес францисканец.
И он
показал кардиналу письмо, которое тот написал в Большой Совет.
– Это
ваш почерк? – спросил он.
– Да,
но…
– А
ваше приглашение?
Кардинал
колебался с ответом. Его пурпур был возмущен власяницей бедного францисканца.
Умирающий
протянул руку и показал кольцо. Кольцо произвело свое действие, которое было
тем сильнее, чем выше был ранг того лица, к которому обращался францисканец.
– Тайну,
тайну, скорее! – потребовал больной. Говоря это, он опирался на руку
своего духовника.
– Coras
isti?[23]–
с беспокойством спросил кардинал.
– Говорите
по-испански, – приказал францисканец, проявляя самое живое внимание.
– Вам
известно, монсеньер, – продолжал по-кастильски кардинал, – что,
согласно условиям брака инфанты с королем французским, упомянутая инфанта, так
же как и король Людовик, отказалась от всяких притязаний на владения испанской
короны?
Францисканец
кивнул утвердительно.
– Отсюда
следует, – излагал кардинал, – что мир и союз между двумя
королевствами зависит от соблюдения этой статьи договора.
Францисканец
снова кивнул.
– Не
только Франция и Испания, – сказал кардинал, – но и вся Европа будет
потрясена, если одна из сторон нарушит договор.
Снова
утвердительный знак со стороны больного.
– Таким
образом, – заключил кардинал, – человек, способный предвидеть события
и ясно различать то, что лишь как туманное видение мелькает в сознании обычных
людей, то есть мысль о грядущих благах или бедствиях, такой человек предохранит
мир от величайшей катастрофы. Можно будет обратить на пользу ордена события,
угаданные тем человеком, который их подготовляет.
– Pronto!
Pronto![24]–
торопил его францисканец, бледнея все более.
Кардинал
наклонился к самому уху умирающего.
– Монсеньер, –
сказал он, – мне известно, что французский король решил при первом же
предлоге, каковым может послужить, например, смерть испанского короля или же
брата инфанты, с оружием в руках потребовать от лица Франции наследства, и в
моем распоряжении есть подробно разработанный политический план Людовика
Четырнадцатого на этот счет.
– Где
этот план? – спросил францисканец.
– Вот
он, – ответил кардинал.
– Чьей
рукой он написан?
– Моей.
– Это
все, что вы хотели сообщить?
– Мне
кажется, монсеньер, я сообщил достаточно, – отвечал кардинал.
– Это
правда, вы оказали ордену большую услугу. Но каким путем вы раздобыли эти подробности,
с помощью которых вы составили этот план?
– Слуги
французского короля у меня на жалованье и передают мне обрывки бумаг, уцелевших
в камине.
– Вы
очень изобретательны, – прошептал францисканец, пробуя улыбнуться. –
Господин кардинал, через четверть часа вы покинете эту гостиницу; ответ будет
вам послан. Ступайте!
Кардинал
удалился.
– Позовите
ко мне Гризара и разыщите венецианца Марини, – сказал больной.
Духовник
повиновался, а францисканец тем временем вынул свои бумаги и, вместо того чтобы
вычеркнуть имя кардинала, как он сделал это по отношению к барону, поставил
возле него крестик. Затем, выбившись из сил, упал на кровать и прошептал имя
доктора Гризара. Очнувшись, больной выпил половину лекарства, которое ему подал
доктор; венецианец и духовник стояли подле двери.
Венецианец
выполнил те же формальности, что и два его конкурента; так же, как и они, проявил
нерешительность при виде двух посторонних, но, успокоенный приказанием
генерала, открыл ему, что папа, встревоженный могуществом ордена, задумал
провести полное изгнание иезуитов и старается заручиться для этой цели помощью
европейских дворов. Он перечислил союзников папы и рассказал о предполагаемых
мерах для выполнения этого плана, он также назвал тот остров Архипелага, куда
после ареста предполагалось сослать двух кардиналов, адептов одиннадцатого
года, следовательно, высших чинов ордена, вместе с тридцатью двумя наиболее
видными римскими иезуитами.
Францисканец
поблагодарил синьора Марпни. Разоблачение папского плана оказывало немалую
услугу ордену. После этого венецианец получил приказание уехать через четверть
часа и вышел из комнаты сияющий, как если бы перстень – символ
первенства – уже был надет на его палец.
Однако,
когда он удалился, францисканец шептал, лежа на кровати:
– Все
эти люди – шпионы или же сбиры; ни один из них не годится в генералы; все
они пооткрывали заговоры, никто не выведал тайны. Но не с помощью разрушения,
войны, насилия следует управлять обществом Иисуса, нет – путем
таинственного влияния, которое дает человеку моральное превосходство. Нет,
преемник не найден, и в довершение несчастья господь поразил меня, я умираю. О,
неужели общество рушится вместе с моей смертью, за неимением поддерживающей
колонны? Неужели подстерегающая меня смерть положит конец ордену? Десять лет
моей жизни навсегда упрочили бы его существование, потому что с воцарением
нового короля перед орденом открываются самые блестящие перспективы.
Францисканец
произнес эти слова частью мысленно, частью вслух, и молодой иезуит с ужасом
слушал его, как слушают горячечный бред, между тем как более просвещенный
Гризар жадно впивал эти речи, точно откровение из неведомого ему мира, куда
заглядывал его взор, но не в силах была коснуться его рука.
Вдруг
францисканец приподнялся.
– Закончим, –
сказал он, – смерть завладевает мной. О, еще недавно я думал умереть спокойно,
я надеялся… Теперь же я в отчаянии, если только среди оставшихся… Гризар,
Гризар, дайте мне прожить один только час!
Гризар
подошел к умирающему и дал ему проглотить несколько капель не лекарства, которое
францисканец оставил недопитым, но жидкости из флакона, принесенного с собой.
– Позовите
шотландца, – потребовал францисканец, – позовите бременского купца.
Скорее, скорее! Иисус, я умираю… задыхаюсь!
Духовник
побежал, за помощью, точно существовала человеческая сила, которая могла бы
отвратить руку смерти, уже занесенную над больным; но на пороге двери он
встретил Арамиса. Тот, прижав к губам палец, точно статуя Гарпократа, бога
молчания, взглядом заставил отступить его в глубину комнаты.
Доктор и
духовник переглянулись и сделали движение, как бы собираясь отстранить Арамиса.
Но он двумя крестными знамениями, каждое на особый лад, пригвоздил их к месту.
– Начальник, –
прошептали они.
Арамис
медленно вошел в комнату, где умирающий боролся с первыми приступами агонии.
Францисканец, –
оттого ли, что эликсир произвел свое действие, оттого ли, что появление Арамиса
придало ему силы, – напрягся и поднялся на кровати, с горящими глазами,
полуоткрытым ртом и влажными от пота волосами.
Арамис
почувствовал в комнате удушливый запах; окна были закрыты, камин пылал; две
желтые восковые свечи оплывали на медные подсвечники и еще больше нагревали
воздух. Арамис открыл окно и, устремив на умирающего взгляд, полный понимания и
уважения, сказал:
– Монсеньер,
прошу прощения за то, что вошел к вам без зова, но меня тревожит ваше состояние,
и я боялся, что вы скончаетесь, не повидавшись со мной, так как в вашем списке
я стою шестым.
Умирающий
вздрогнул и посмотрел на лист бумаги.
– Значит,
вы тот, кого когда-то звали Арамисом, а потом шевалье д'Эрбле? Значит, вы ваннский
епископ?
– Да,
монсеньер.
– Я
вас знаю, я вас видел.
– На
последнем юбилее мы встречались у святого отца.
– Ах
да, вспомнил! И вы тоже находитесь в числе соискателей?
– Монсеньер,
я слышал, что ордену необходимо держать в своих руках важную государственную
тайну, и, зная, что из скромности вы решили сложить с себя свои обязанности в
пользу того, кто добудет эту тайну, я написал о своей готовности выступить
соискателем, так как мне одному известна очень важная тайна.
– Говорите, –
сказал францисканец, – я готов выслушать вас и судить, насколько важна
ваша тайна.
– Монсеньер,
та тайна, которую я буду иметь честь доверить вам, не может быть высказана
вслух. Всякая мысль, вышедшая за пределы нашего сознания и получившая то или
иное выражение, уже не принадлежит тому, кто ее породил. Слово может быть
подхвачено внимательным и враждебным ухом; поэтому его не следует бросать
случайно, иначе тайна перестает быть тайной.
– Как
же в таком случае вы предполагаете сообщить мне вашу тайну? спросил умирающий.
Арамис
знаком попросил доктора и духовника удалиться и подал францисканцу пакет в
двойном конверте.
– Но
ведь написанные слова могут быть еще опаснее слов, сказанных вслух; как вы думаете? –
спросил францисканец.
– Нет,
монсеньер, – отвечал Арамис, – потому что в этом конверте вы увидите
знаки, понятные только вам и мне.
Францисканец
смотрел на Арамиса со все возрастающим изумлением.
– Это, –
продолжал Арамис, – тот шифр, который вы приняли в тысяча шестьсот
пятьдесят пятом году и который мог бы разобрать лишь ваш покойный секретарь
Жуан Жужан, если бы он вернулся с того света.
– Вы,
значит, знаете этот шифр?
– Я
сам дал его Жужану.
И
Арамис, почтительно поклонившись, направился к двери, точно собираясь уйти.
Но жест
францисканца и его зов удержали его.
– Иисус, –
воскликнул монах, – ecce homo![25].
Затем,
вторично прочитав бумагу, попросил:
– Подойдите
поскорее ко мне.
Арамис
подошел к францисканцу с тем же спокойным и почтительным видом.
Францисканец,
протянув руку, привлек его к себе.
– Как
и от кого вы могли узнать подобную тайну?
– От
госпожи де Шеврез, близкой подруги и доверенного лица королевы.
– А
госпожа де Шеврез?
– Умерла.
– А
другие знали?
– Только
двое простолюдинов: мужчина и женщина.
– Кто
же они?
– Они
его воспитывали.
– Что
же с ними сталось?
– Тоже
умерли… тайна эта сжигает, как огонь.
– Но
вы ведь живы?
– Никто
не знает, что тайна в моих руках.
– Давно?
– Уже
пятнадцать лет.
– И
вы хранили ее?
– Я
хотел жить.
– А
теперь дарите ее ордену, без честолюбия, не требуя вознаграждения?
– Я
дарю ее ордену, питая честолюбивые замыслы и не бескорыстно, отвечал
Арамис, – потому что теперь, когда вы меня знаете, монсеньер, вы сделаете
из меня, если останетесь живы, то, чем я могу, чем я должен быть.
– Но
так как я умираю, – воскликнул францисканец, – то я делаю тебя своим
преемником… Возьми!
И, сняв
перстень, он надел его на палец Арамиса.
Затем
обратился к двум свидетелям этой сцены:
– Подтвердите,
когда понадобится, что я, больной телом, но в здравом уме, свободно и добровольно
передал это кольцо – знак всемогущества монсеньеру д'Эрбле, епископу
ваннскому, и что я назначаю его своим преемником. Я, смиренный грешник, готовый
предстать перед богом, склоняюсь перед – ним первый, чтоб показать пример
всем.
И
действительно, францисканец поклонился, а доктор и иезуит упали на колени.
Арамис, побледнев не меньше умирающего, обвел взглядом всех актеров этой сцены.
Удовлетворенное честолюбие приливало вместе с кровью к его сердцу.
– Поспешим, –
попросил францисканец, – меня гнетет, мне не дает покоя то, что я должен
еще сделать! Я не успею выполнить задуманного.
– Я
выполню все, – обещал Арамис.
– Хорошо.
И,
обращаясь к иезуиту и к доктору, францисканец добавил:
– Оставьте
нас одних.
Те
повиновались.
– Этим
знаком, – сказал он, – вы можете сдвинуть землю; этим знаком вы
будете разрушать, этим знаком вы будете созидать: In hoc signo vinces![26] Закройте
дверь, – закончил францисканец, обращаясь к Арамису.
Арамис
запер дверь и вернулся к францисканцу.
– Папа
составил заговор против ордена, – сказал монах, – папа должен
умереть.
– Он
умрет, – спокойно отвечал Арамис.
– Орден
должен семьсот тысяч ливров одному бременскому купцу по имени Бонштетт, который
приехал сюда, прося в качестве гарантии моей подписи.
– Ему
будет уплачено, – обещал Арамис.
– Шестеро
мальтийских рыцарей – вот их имена, – благодаря болтливости одного
иезуита одиннадцатого года узнали тайны, доверяемые только членам ордена,
посвященным в третью степень; нужно узнать, как поступали эти люди с тем, что
им было открыто, и не допустить дальнейшего разглашения.
– Это
будет сделано.
– Троих
опасных членов ордена нужно отправить в Тибет, чтобы они погибли там; они приговорены.
Вот их имена.
– Я
приведу приговор в исполнение.
– Наконец,
в Антверпене живет одна дама, двоюродная внучка Равальяка; у нее есть бумаги,
компрометирующие орден. В течение пятьдесят первого года ее семья получала
пенсию в пятьдесят тысяч ливров. Пенсия – тяжелый расход; орден не богат…
Выкупите бумаги за определенную сумму, а в случае отказа уничтожьте пенсию… не
подвергая орден опасности.
– Я
обдумаю, – сказал Арамис.
– На
прошлой неделе в Лиссабонский порт должен был прийти корабль из Лимы; для виду
он нагружен шоколадом, в действительности на нем золото.
Каждый
слиток прикрыт слоем шоколада. Это судно принадлежит ордену; оно стоит семнадцать
миллионов ливров; потребуйте его: вот документы.
– В
какой порт велеть ему зайти?
– В
Байонну.
– Если
не помешает погода, он прибудет через три недели. Это все?
Францисканец
сделал утвердительный знак, потому что не мог больше говорить; кровь подступила
ему к горлу и хлынула изо рта, из ноздрей и из глаз. Несчастный успел только
пожать руку Арамису, затем в судороге упал с кровати на пол.
Арамис
приложил руку к его сердцу: сердце не билось. Нагнувшись, Арамис заметил, что
один лоскуток бумаги, переданной им францисканцу, уцелел. Он взял его, сжег и
позвал духовника и доктора.
– Ваш
кающийся предстал перед богом, – обратился он к духовнику, теперь он
нуждается только в молитвах и обряде погребения. Идите приготовьте все нужное
для самых скромных похорон, какие подобает бедному монаху… Ступайте!
Иезуит
ушел. Тогда, обращаясь к врачу, лицо у которого было бледное и встревоженное,
Арамис тихонько сказал:
– Господин
Гризар, вылейте из этого стакана все, что в нем осталось, и сполосните его; в
нем еще слишком много того, что Главный Совет приказал вам прибавить в
лекарство.
Ошеломленный,
испуганный, подавленный, Гризар чуть не упал навзничь.
Арамис
жалостливо пожал плечами, взял стакан и вылил содержимое в золу камина. И ушел,
захватив с собой бумаги покойника.
|
