Глава 37. РАССКАЗ НАЯДЫ
И ДРИАДЫ
После
обеда все в замке облеклись в парадные платья.
Обедали
обыкновенно в пять часов. Дадим обитателям замка час на обед и два часа на туалет.
Каждый, следовательно, был готов к восьми часам вечера.
В это
время начали собираться у принцессы. Ведь как мы уже сказали, в этот вечер принимала
принцесса. А вечеров у принцессы никто не пропускал, потому что вечера эти
имели прелесть, какой не могла сообщить своим собраниям благочестивая и
добродетельная королева. К несчастью, доброта менее занимательна, чем злой
язык.
Однако
поспешим сказать, что для принцессы такое наименование не годилось.
Эта
исключительная натура воплощала в себе слишком много подлинного великодушия,
благородных порывов и утонченных мыслей, чтобы ее можно было назвать злой. Но
принцесса обладала даром упорства, нередко роковым для того, кто обладает им,
потому что человек с таким характером ломается там, где другой только согнулся
бы, в отличие от покорной Марии-Терезии, она храбро встречала наносимые ей
удары.
Ее
сердце отражало каждое нападение, и, подобно подвижной мишени при игре в
кольца, принцесса, если только не бывала оглушена сразу, отвечала ударом на
удар безрассудному, осмелившемуся вступить в борьбу с ней.
Была ли
то злоба или же просто лукавство? Мы считаем богатыми и сильными те натуры,
которые, подобно древу познания, приносят сразу добро и зло, пускают двойную,
всегда цветущую, всегда плодоносную ветвь, алчущие добра умеют находить на ней
добрый плод, а люди бесполезные и паразиты умирают, поев дурного плода, что
совсем не плохо.
Итак,
принцесса, задумавшая быть второй, а может быть, даже первой королевой,
старалась сделать свой дом приятным для всех с помощью бесед, встреч,
предоставления каждому полной свободы и возможности вставить свое слово, при
условии, однако, чтобы слово было метким и острым И именно поэтому у принцессы
говорили меньше, чем в других местах.
Принцесса
не терпела болтунов и жестоко им мстила. Она позволяла им говорить Она ненавидела
претенциозность и даже королю не прощала этого недостатка. Спесь была болезнью
принца, и принцесса взяла на себя крайне трудную задачу вылечить его.
Поэтов,
остроумных людей, красивых женщин она принимала как властительница
салона, – достаточно мечтательная, посреди всех своих проказ, чтобы
заставить мечтать поэтов; достаточно обворожительная, чтобы блистать среди
самых первых красавиц; достаточно остроумная, чтобы самые замечательные люди
слушали ее с удовольствием.
Легко
понять, что такие собрания должны были привлекать к принцессе всех; молодежь стекалась
на них толпами. Когда король молод, все молоды при дворе.
Поэтому
старые дамы, эти упрямые головы эпохи регентства или прошлого царствования,
ворчали; но их недовольство встречали насмешками, издеваясь над этими
почтенными особами, которые довели дух господства до такой степени, что
командовали отрядами солдат во время войн Фронды, чтобы, как говорила
принцесса, сохранить хоть какую-нибудь власть над мужчинами.
Ровно в
восемь часов ее высочество вошла с фрейлинами в большой салон и застала там нескольких
придворных, ожидавших ее уже более десяти минут. Среди этих наиболее рьяных
гостей она искала взглядом того, кто, по ее мнению, должен был прийти первым.
Она не нашла его.
Почти в
то самое мгновение, когда она кончала этот смотр, доложили о приходе принца.
Принц
был великолепен. Все драгоценности кардинала Мазарини, то есть, понятно, те из
них, которые министру волей-неволей пришлось оставить, все драгоценности королевы-матери
и даже некоторые из камней жены были надеты на нем, так что Филипп сиял, как
солнце.
За ним
медленно шел де Гиш в бархатном костюме жемчужно-серого цвета, расшитом серебром
и украшенном голубыми лентами; он искусно напускал на себя сокрушенный вид.
Костюм графа, кроме того, был отделан тонкими кружевами, не уступавшими,
пожалуй, по красоте драгоценностям принца. Перо на его шляпе было красное.
В этом
наряде де Гиш привлекал к себе общее внимание. Интересная бледность, некоторая
томность взгляда, матовые руки под пышными кружевными манжетами,
меланхолическая складка губ; словом, достаточно было взглянуть на г-на де Гиша,
чтобы признать, что не многие французские царедворцы могут потягаться с ним.
И вот
принц, который имел притязания затмить звезду, если бы звезда вздумала
состязаться с ним, был совершенно отодвинут на второй план в глазах всех
присутствовавших, которые были хотя и молчаливыми, но весьма строгими судьями.
Принцесса
рассеянно взглянула на до Гиша, но как ни мимолетен был этот взгляд, он окрасил
ее лицо очаровательным румянцем. Принцесса нашла де Гиша красивым и элегантным
и почти перестала сожалеть, что совсем было уже одержанная победа над королем
ускользает от нее.
Итак,
помимо ее воли, вся кровь от сердца прихлынула к ее щекам.
Принц
подошел к ней с напыщенным видом. Он не заметил румянца принцессы, а если бы и
заметил, то не понял бы его истинной причины.
– Принцесса, –
сказал он, целуя руку жены, – вот несчастный опальный изгнанник, за которого
я решаюсь заступиться перед вами. Пожалуйста, примите во внимание, что он
принадлежит к числу моих лучших друзей, и я очень просил бы вас оказать ему
хороший прием.
– Какой
изгнанник, что за опальный? – перебила принцесса, осматриваясь кругом и
останавливая свой взгляд на графе не дольше, чем на других.
Наступил
момент пропустить вперед своего протеже. Принц отошел в сторону и дал дорогу де
Гишу, который с довольно хмурым видом подошел к принцессе и почтительно
поклонился.
– Как? –
спросила принцесса, делая вид, будто она крайне удивлена. Это граф де Гиш –
несчастный изгнанник?
– Да, –
подтвердил принц.
– Ведь
его только и видишь здесь, – сказала принцесса.
– Ах,
принцесса, вы несправедливы, – поклонился принц.
– Я?
– Конечно.
Простите беднягу.
– Простить?
За что же мне прощать господина де Гиша?
– Объяснись,
пожалуйста, де Гиш. За что ты хочешь получить прощение?
– спросил
принц.
– Увы,
ее высочество прекрасно знает это, – лицемерно отвечал де Гиш.
– Ну,
дайте же ему руку, принцесса, – попросил Филипп.
– Если
это доставляет вам удовольствие, принц.
И с не
поддающимся описанию движением глаз и плеч принцесса протянула свою руку молодому
человеку, который прижался к ней губами.
Нужно
думать, что он долго не отрывал их и что принцесса не слишком торопилась отнять
руку, потому что принц добавил:
– Де
Гиш совсем не злой, принцесса, и, конечно, но укусит вас.
Присутствующие
воспользовались этими словами, которые были не бог весть как смешны, и громко
захохотали. Действительно, положение было исключительное, и некоторые добрые
души заметили это.
Принц все
еще наслаждался впечатлением, произведенным его словами, когда доложили о
приходе короля.
Попытаемся
описать вид салона в этот момент.
В
середине зала, у камина, заставленного цветами, сидела принцесса с фрейлинами,
возле которых порхали придворные. Другие группы устроились в оконных нишах,
словно отряды гарнизона, размещенного в башнях крепости, и со своих укрепленных
пунктов ловили слова, произнесенные в окружении прекрасной хозяйки.
В одной
из ближайших к камину групп Маликорн, за несколько часов перед этим возведенный
Маниканом и де Гишем в ранг смотрителя покоев, Маликорн, офицерский мундир
которого был сшит два месяца тому назад, сверкал позолотой и ослеплял этим
сиянием так же, как и огнем своих взглядов, Монтале, сидевшую слева от
принцессы.
Принцесса
разговаривала с мадемуазель де Шатильон и мадемуазель де Креки, своими соседками,
и по временам бросала несколько слов принцу, который немедленно стушевался,
едва только раздался возглас:
– Король!
Мадемуазель
де Лавальер, как и Монтале, сидела слева от принцессы и была предпоследней в
ряду фрейлин; справа от нее помещалась мадемуазель де Тонне-Шарант. Она
находилась, следовательно, в положении новобранцев, которых располагают между
испытанными и обстрелянными солдатами.
Подкрепленная
таким образом двумя подругами, Лавальер, – оттого ли, что она была опечалена
отъездом Рауля, или же оттого, что у нее не прошло волнение по поводу недавних
событий, благодаря которым ее имя стало популярным в придворном мире, –
Лавальер закрывала веером свои немного покрасневшие глаза, как будто с большим
вниманием прислушиваясь к словам, нашептываемым ей Монтале и Атенаис то в одно,
то в другое ухо.
Когда
прозвучало имя короля, все в зале задвигалось, заговорило.
Принцесса,
как хозяйка дома, встала, чтобы принять царственного гостя; однако, поднимаясь
с места, она, несмотря на свою озабоченность, бросила взгляд налево, и этот
взгляд, который самонадеянный де Гиш принял на свой счет, остановился на
Лавальер, тотчас же вспыхнувшей от внутреннего волнения.
Король
подошел к центральной группе, все присутствовавшие поспешили к нему. Все головы
склонились перед его величеством, женщины согнулись, точно хрупкие пышные лилии
перед царем Аквйлоном. В этот вечер в Людовике не было ничего неприступного,
можно даже сказать, ничего царственного, кроме его молодости и красоты.
Радостное
настроение короля оживило всех присутствующих; каждый исполнился уверенности,
что проведет прелестный вечер, хотя бы уже потому, что его величество собирался
веселиться у принцессы.
Если кто
мог сравниться с королем по своей веселости и хорошему настроению, то, конечно,
весь розовый г-н де Сент-Эньян: в розовом костюме, с розовым лицом, с розовыми
лентами и, главное, с розовыми мыслями; а мыслей в этот вечер у г-на де
Сент-Эньяна было много.
Эти
бродившие в его голове мысли расцвели особенно пышно, когда он заметил, что мадемуазель
де Тонне-Шарант была так же, как и он, в розовом. Мы не хотим, однако, сказать,
будто хитрый царедворец не знал заранее, что прекрасная Атенаис выберет сегодня
розовое платье: он в совершенстве владел искусством заставить портного или
горничную проболтаться о планах госпожи.
Он
послал мадемуазель Атенаис столько смертоносных взглядов, сколько у него было
бантов на камзоле и башмаках, иными словами – несметное количество.
Когда
король закончил свое приветствие принцессе и пригласил ее снова сесть, круг
немедленно сомкнулся.
Людовик
стал расспрашивать принца о купанье; все время поглядывая на дам, он рассказал,
что поэты изображают в стихах галантное развлечение купание в Вальвене – и
что особенно один из них, г-н Лоре, по-видимому, удостоился чести быть
поверенным какой-то речной нимфы – столько в его стихах правды.
Многие
дамы сочли своим долгом покраснеть.
Воспользовавшись
этой минутой, король решил внимательно осмотреться кругом; одна Монтале
смутилась не настолько, чтобы отвести глаза от короля, и увидела, что его
величество пожирает взглядом мадемуазель де Лавальер.
Смелость
этой фрейлины, по имени Монтале, заставила короля несколько переменить позицию,
и это спасло, таким образом, Луизу де Лавальер от ответного огня, который,
может быть, вызвал бы у нее этот пристальный взгляд. Принцесса завладела
Людовиком, засыпав его градом вопросов, а никто в мире не умел так
расспрашивать, как она.
Однако
король хотел сделать разговор общим и с этой целью удвоил остроумие и любезности.
Принцесса
жаждала комплиментов и решила во что бы то ни стало вырвать их из уст короля;
она обратилась к нему со следующими словами:
– Государь,
ваше величество знает все, что происходит в его королевстве, и поэтому ему
должны быть заранее известны стихи, подсказанные господину Лоре этой нимфой.
Может быть, ваше величество соблаговолит сообщить их нам?
– Принцесса, –
ответил король с изысканной любезностью, – я не решаюсь… Мне кажется, что
именно вас смутили бы некоторые подробности…
Но де
Сент-Эньян рассказывает недурно и отлично запоминает стихи, а чего не запомнил,
импровизирует. Уверяю вас, это крупный поэт.
Выведенный
на сцену де Сент-Эньян принужден был предстать в самом невыгодном для него
свете. К несчастью для принцессы, он думал только о собственных делах, и вместо
того, чтобы осыпать ее комплиментами, которых она с таким нетерпением ждала, он
решил сам немного прихвастнуть своим счастьем.
Итак,
метнув сотый взгляд на прекрасную Атенаис, которая применяла на практике высказанную
ею накануне теорию, то есть не удостаивала вниманием своего обожателя, граф
сказал:
– Ваше
высочество, конечно, извините, если я плохо запомнил стихи, продиктованные нимфой
господину Лоре; там, где король ничего не запомнил, что мог запомнить я, жалкий
смертный?
Принцесса
не особенно благосклонно приняла это возражение царедворца.
– Ах,
принцесса, – прибавил де Сент-Эньян, – в настоящее время дело не в
том, что говорят нимфы пресных вод. Право, можно подумать, что в прозрачной
стихии не происходит больше ничего интересного. Великие события происходят на
суше, принцесса. Вот о том, что происходит на суше, принцесса, ходит столько
рассказов…
– Что
же такое происходит на суше? – спросила принцесса.
– Об
этом нужно спросить у дриад, – отвечал граф, – дриады обитают в
лесах, как известно вашему высочеству.
– Я
знаю даже, что они по природе очень болтливы, господин де Сент-Эньян.
– Да,
принцесса. Но когда они говорят только милые вещи, было бы нехорошо порицать их
за болтливость.
– Так
они рассказывают милые вещи? – небрежно спросила принцесса. Право, граф,
вы дразните мое любопытство, и на месте короля я сейчас же потребовала бы от
вас рассказать те милые вещи, которые болтают госпожи дриады, так как, видимо,
вы один понимаете их наречие.
– Я
весь к услугам его величества, – живо отвечал граф.
– Он
понимает язык дриад, – сказал принц. – Счастливец этот Сент-Эньян!
– Не
хуже французского, ваше высочество.
– Мы
вас слушаем, граф, – обратилась принцесса к де Сент-Эньяну.
Король
почувствовал замешательство; без всякого сомнения, его поверенный мог поставить
его в затруднительное положение.
Он ясно
видел это по всеобщему вниманию, возбужденному предисловием де Сент-Эньян и
поведением принцессы. Даже самые сдержанные люди, казалось, готовы были ловить
на лету слова графа.
В зале
закашляли, пододвинулись поближе, стали искоса посматривать в сторону фрейлин,
а те, чтобы с большей твердостью и непринужденностью вынести эти инквизиторские
взгляды, усердно замахали веерами и приняли позу дуэлянтов, готовых выдержать
огонь противника.
Тогдашнее
общество настолько привыкло к остроумным словесным состязаниям и щекотливым
рассказам, что в тот момент, когда современный салон почуял бы скандал,
огласку, трагедию и в испуге разбежался бы, гости принцессы, напротив,
расположились поудобнее, чтобы не упустить ни одного слова, ни одного жеста из
комедии, сочиненной для них г-ном де Сент-Эньяном, зная, что, каковы бы ни были
ее стиль и интрига, развязка будет благополучная и остроумная.
Граф
пользовался репутацией учтивого человека и превосходного рассказчика. Итак,
посреди глубокой тишины, которая устрашила бы всякого, только не его, граф
смело начал свое повествование.
– Принцесса,
король позволит мне обратиться прежде всего к вашему высочеству, проявившему
наибольший интерес к моим словам; поэтому я буду иметь честь сообщить вашему
высочеству, что дриады охотнее всего обитают в дуплах дубов, и так как сами они
очень красивы, то выбирают самые красивые деревья, то есть самые большие и
ветвистые.
При этом
вступлении, очень прозрачно намекавшем на пресловутую сцену у королевского дуба
в прошлую ночь, сердца слушателей так сильно забились от радости или тревоги,
что, не обладай де Сент-Эньян звучным и сильным голосом, они бы заглушили его.
– Дриады,
должно быть, водятся в Фонтенбло, – совершенно спокойным тоном сказала
принцесса, – потому что никогда в жизни я не видела более красивых дубов,
чем в королевском парке.
Произнося
эти слова, принцесса послала в сторону де Гиша взгляд, на который тот не мог бы
пожаловаться, как на предыдущий, еще сохранявший, как мы сказали, оттенок
некоторой небрежности, очень тягостной для его любящего сердца.
– Я
собирался рассказать вашему высочеству именно о Фонтенбло, подтвердил де
Сент-Эньян, – потому что дриада, о которой идет речь, живет в парке замка
его величества.
Действие
началось; теперь ни для рассказчика, ни для слушателей отступления не было.
– Послушаем, –
согласилась принцесса, – мне кажется, ваша повесть будет не только очаровательна,
как народная сказка, но окажется еще и занимательной, как вполне современная
хроника.
– Я
должен начать с начала, – сказал граф. – Итак, в Фонтенбло в одной
красивой хижине живут пастухи. Один из них называется Тирсис, и ему принадлежат
очень богатые владения, полученные им по наследству от родителей. Тирсис молод
и красив и слывет первым из пастухов в округе. Его положительно можно назвать
королем.
Раздался
легкий одобрительный шепот, и де Сент-Эньян продолжал:
– Сила
Тирсиса равняется его мудрости; на охоте никто не может соперничать с ним в ловкости,
никто не проявляет столько мудрости в советах.
Управляет
ли он конем на прекрасных равнинах своих владений, руководит ли играми послушных
ему пастухов, кажется, будто видишь бога Марса, потрясающего копьем на полях Фракии,
или, вернее, Аполлона, бога света, рассыпающего над землей огненные стрелы.
Каждый
поймет, что этот аллегорический портрет короля был неплохим вступлением. Поэтому
слушатели не остались равнодушны к нему и разразились громкими рукоплесканиями;
не остался равнодушен и сам король, который очень любил тонкую похвалу, но
никогда не выражал неудовольствия и в тех случаях, когда она бывала явно
утрированной. Де Сент-Эньян говорил:
– Не
только благодаря воинственным играм, сударыня, пастух Тирсис стяжал себе славу
короля пастухов.
– Пастухов
Фонтенбло, – добавил король, улыбаясь принцессе.
– О, –
воскликнула она, – Фонтенбло произвольно выбрано поэтом; я сказала бы:
пастухов всего мира.
Король
забыл свою роль бесстрастного слушателя и поклонился.
– И
достоинства этого короля пастухов блещут особенно ярко в обществе
красавиц, – продолжал де Сент-Эньян посреди льстивого шепота. – Ум у
него утонченный, а сердце чистое; он умеет сказать комплимент с необыкновенной
приятностью, он умеет любить со скромностью, которая обещает побежденным
счастливицам самую завидную участь. Все окружено тайной и трогательным
вниманием. Кто видел Тирсиса и слышал его, не может его не любить, а кто любит
его и любим Тирсисом, тот обрел счастье.
Де
Сент-Эньян сделал паузу; он смаковал сказанные им комплименты, и как ни уродливо
преувеличен был этот портрет, он все же некоторым понравился, особенно тем, кто
был искренне убежден в достоинствах пастуха Тирсиса. Принцесса попросила
рассказчика продолжать.
– У
Тирсиса, – рассказывал граф, – был верный товарищ, или, вернее, преданный
слуга, которого зовут… Аминтас.
– Теперь
нарисуйте нам портрет этого Аминтаса, – с лукавой улыбкой перебила
принцесса, – вы такой прекрасный художник, господин де Сент-Эньян…
– Принцесса…
– Ах,
граф, пожалуйста, не приносите в жертву этого бедного Аминтаса; я никогда не
прощу вам этого.
– Принцесса,
Аминтас слишком ничтожен по сравнению с Тирсисом для того, чтобы здесь возможна
была какая-нибудь параллель. Некоторые друзья похожи на тех слуг древности,
которые просили заживо погребать себя у ног своих господ. Место Аминтаса у ног
Тирсиса; он ничего больше не просит, и если иногда славный герой…
– Славный
пастух, хотите вы сказать? – спросила принцесса, притворно упрекая г-на де
Сент-Эньяна.
– Ваше
высочество правы, я ошибся, – отвечал придворный, – итак, если пастух
Тирсис делает иногда Аминтасу честь, называя его своим другом и открывая ему
сердце, то это исключительная милость, которую последний принимает как
несказанное блаженство.
– Все
это, – перебила принцесса, – рисует нам полную преданность Аминтаса
Тирсису, но у нас ведь нет портрета Аминтаса. Граф, не льстите ему, если
угодно, нарисуйте его нам; я хочу видеть Аминтаса.
Де
Сент-Эньян повиновался, низко поклонившись невестке его величества.
– Аминтас, –
сказал он, – немного старше Тирсиса. этот пастух не вполне обездолен природой;
говорят даже что музы улыбнулись при его рождении, как Геба улыбается
молодости. Он не имеет притязания блистать; ему только хочется быть любимые, и,
может быть, если бы его узнали хорошенько, он не оказался бы недостойным любви.
Эта
последняя фраза, подкрепленная убийственным взглядом, была обращена прямо к мадемуазель
де Тонне-Шарант, которая, не дрогнув, выдержала атаку.
Однако
скромность и тонкость намека произвели хорошее впечатление;
Аминтас
пожал его плоды в виде рукоплесканий; даже голова самого Тирсиса благожелательно
кивнула в знак согласия.
– Однажды
вечером, – продолжал де Сент-Эньян, – Тирсис и Аминтас прогуливались
по лесу, разговаривая о своих любовных страданиях. Заметьте, сударыни, что это
уже рассказ дриады; ибо как иначе можно было узнать то, о чем беседовали Тирсис
и Аминтас, двое самых скромных и сдержанных пастухов на земле? Итак, они вошли
в самую густую часть леса с целью уединиться и без помехи поверить друг другу
свои горести, как вдруг звуки голосов поразили их слух.
– Ах,
ах! – раздались восклицания. – Это очень интересно.
Тут
принцесса, подобно бдительному генералу, делающему смотр своей армии, взглядом
заставила подтянуться Монтале и де Тонне-Шарант, которые уже изнемогали под
бременем этих слишком прозрачных намеков.
– Эти
мелодичные голоса, – опять начал де Сент-Эньян, – принадлежали
нескольким пастушкам, которые, в свою очередь, желали насладиться свежестью
леса и, зная, что эта часть его уединенна, почти недоступна, собрались там,
чтобы обменяться мыслями об овчарне.
Громкий
взрыв хохота, еле заметная улыбка короля, взглянувшего на де
Тонне-Шарант, – таков был результат последней фразы де Сент-Эньяна.
– Дриада
уверяет, – продолжал де Сент-Эньян, – что пастушек было три и что все
они были молоды и красивы.
– Их
звали? – спокойно произнесла принцесса.
– Как
их звали? – переспросил де Сент-Эньян, как будто возмущенный этой
нескромностью.
– Ну
да. Своих пастухов вы назвали Тирсис и Амитас; назовите же как-нибудь пастушек.
– О,
принцесса, я не сочинитель, не трувер, как говорили когда-то; я просто
пересказываю то, что сообщила дриада.
– Как
же ваша дриада называла этих пастушек? Какая у вас непослушная память. Разве
эта дриада в ссоре с богиней Мнемозиной?
– Принцесса,
этих пастушек… но помните, что разоблачать имена женщин – преступление!
– За
которое женщина прощает вас, граф, при условии, чтобы вы открыли нам имена пастушек.
– Они
назывались: Филис, Амарилис и Галатея.
– Наконец-то!
Стоило ожидать так долго, чтобы вы их назвали, – сказала принцесса, –
это очаровательные имена. Теперь их портреты?
Де
Сент-Эньян снова поморщился.
– О,
пожалуйста, граф, по порядку! – попросила принцесса. – Не правда ли,
государь, нам нужны портреты пастушек?
Король,
ожидавший этой настойчивости и уже ощущавший некоторую тревогу, не счел нужным
дразнить такую опасную допросчику. Кроме того, он думал, что де Сент-Эньян,
рисуя портреты, сумеет найти несколько тонких штрихов, и они произведут
благоприятное впечатление на ту слушательницу, которую его величеству хотелось
пленить. С такой надеждой и с такими опасениями Людовик разрешил де Сент-Эньяну
набросать портреты пастушек Филис, Амарилис и Галатеи.
– Хорошо, –
согласился де Сент-Эньян с видом человека решившегося.
И он
начал.
|
