Глава 5. ЛЖЕКОРОЛЬ
В это
самое время король-узурпатор продолжал храбро исполнять свою роль.
Филипп
велел начинать утренний прием посетителей – это был так называемый малый
прием. Перед дверьми его спальни собрались уже все удостоенные великой чести
присутствовать при одевании короля. Он решился отдать это распоряжение,
несмотря на отсутствие господина д'Эрбле, который, вопреки его ожиданиям, не
возвращался, и наши читатели знают, что было причиной этого. Но принц, полагая,
что его отсутствие не может быть длительным, захотел, как все честолюбцы,
испытать свои силы и счастье, не пользуясь ничьим покровительством и советом.
К этому
побуждала его и мысль о том, что среди посетителей, несомненно, будет и Анна Австрийская,
его мать, которою он был принесен в жертву и которая была так виновата перед
ним. И Филипп, опасаясь, как бы не проявить естественной при таких
обстоятельствах слабости, не хотел, чтобы свидетелем ее оказался тот человек,
перед которым ему подобало, напротив, выставлять напоказ свою силу.
Открылись
двери, и в королевскую спальню в полном молчании вошли несколько человек. Пока
лакеи одевали его, Филипп не уделял ни малейшего внимания вновь вошедшим.
Накануне он видел, как вел себя на малом приеме его брат Людовик. Филипп
изображал короля, и изображал его так, что ни в ком не возбудил ни малейшего
подозрения.
И лишь
по окончании туалета, – в охотничьем костюме в то утро, – он начал
прием. Его память, а также заметки, составленные для него Арамисом, позволили
ему сразу же узнать Анну Австрийскую, которую держал под руку принц, его
младший брат, и принцессу Генриетту под руку с де Сент‑Эньяном.
Увидев
все эти лица, он улыбнулся; узнав мать – вздрогнул.
Благородное
и запоминающееся лицо, измученное печалью, как бы убеждало принца не осуждать
великую королеву, принесшую в жертву государству свое дитя. Он нашел свою мать
прекрасной. Он знал, что Людовик XIV любит ее, он обещал себе также любить ее и
вести себя так, чтобы не стать для нее жестоким возмездием, омрачающим дни ее
старости.
Он
посмотрел на своего брата с нежностью, которую нетрудно понять.
Тот
ничего у него не отнял, ничем не отравил его жизнь. Будучи как бы боковой
ветвью, не мешающей стволу неутомимо тянуться вверх, он нисколько не заботился
о прославлении и возвеличении своей жизни. Филипп обещал себе быть по отношению
к нему добрым братом – ведь этому принцу было достаточно золота, на которое
покупаются удовольствия.
Он
любезно кивнул де Сент‑Эньяну, гнувшемуся в поклонах и
реверансах, и, дрожа, протянул руку невестке, Генриетте, красота которой
поразила его. Но он увидел в ее глазах холодок, который ему понравился, так как
облегчал будущие отношения с нею.
«Насколько
мне будет удобное, – думал он, – быть ее братом, а не возлюбленным».
Единственная
встреча, которой он в этот момент опасался, встреча с королевой Марией‑Терезией,
так как его сердце и ум, только что подвергшиеся таким испытаниям, несмотря на
основательную закалку, могли бы не выдержать нового потрясения. К счастью, она
не пришла.
Анна
Австрийская завела дипломатический разговор о приеме, оказанном Фуке
королевской фамилии. Она перемешивала враждебные выпады с комплиментами королю,
вопросами о его здоровье, нежной материнской лестью и тонкими хитростями.
– Ну,
сын мой, – спросила она, – изменили ли вы мнение о господине Фуке?
– Сент‑Эньян, –
сказал Филипп, – будьте любезны узнать, здорова ли королева.
При этих
словах, первых, громко произнесенных Филиппом, легкое различие в его голосе и
голосе Людовика XIV не ускользнуло от материнского слуха. Анна Австрийская
пристально посмотрела на сына.
Де Сент‑Эньян
вышел. Филипп продолжал:
– Ваше
величество, мне не нравится, когда дурно говорят о господине Фуке, вы это
знаете, и вы сами хорошо отзывались о нем.
– Это
верно; но ведь я только спросила, как теперь вы к нему относитесь.
– Ваше
величество, – заметила Генриетта, – я всегда любила господина Фуке;
он хороший человек, и притом человек отменного вкуса.
– Суперинтендант,
который никогда не торгуется, – добавил, в свою очередь, принц, – и
неизменно выкладывает золото, когда ни обратишься к нему.
– Каждый
из нас думает лишь о себе, – вздохнула королева‑мать, –
и никто не считается с интересами государства. Господин Фуке, но ведь это
неоспоримо, господин Фуке разоряет страну!
– Разве
и вы, матушка, тоже, – сказал немного тише Филипп, – стали защитницей
господина Кольбера?
– Что? –
спросила удивленная королева.
– Право,
я нахожу, что вы говорите, как давняя ваша приятельница, госпожа де Шеврез.
При этом
имени Анна Австрийская поджала губы и побледнела. Филипп задел львицу.
– Почему
вы напоминаете мне о госпоже де Шеврез и почему вы сегодня восстановлены против
меня?
Филипп
продолжал:
– Разве
госпожа де Шеврез не затевает нескончаемых козней против какой-нибудь из своих
жертв? Разве госпожа де Шеврез недавно не посетила вас, матушка?
– Вы
говорите, сударь, со мной таким образом, что мне кажется, будто я слышу вашего
отца, короля.
– Мой
отец не любил госпожу де Шеврез и был прав. Я тоже ее не люблю, и если она надумает
явиться сюда, как бывало, под предлогом выпрашивания денег, а в
действительности чтобы сеять рознь и ненависть, то тогда…
– Тогда? –
надменно переспросила Анна Австрийская, как бы сама вызывая грозу.
– Тогда, –
решительно ответил молодой человек, – я изгоню из королевства госпожу де
Шеврез и с ней вместе всех наперсников ее тайн и секретов.
Он не
рассчитал силы, заключенной в этих страшных словах, или, быть может, ему захотелось
проверить их действие, как всякому, кто, страдая никогда не покидающей его
болью и стремясь нарушить однообразие ставшего привычным страдания, бередит
свою рану, чтобы вызвать хотя бы острую боль.
Анна
Австрийская едва не потеряла сознания; ее широко открытые, но уже ослабевшие
глаза на мгновение перестали видеть; она протянула руки к младшему сыну,
который тотчас же обнял ее, не боясь рассердить короля.
– Ваше
величество, – прошептала она, – вы жестоки к своей матери.
– Почему
же, ваше величество? – ответил Филипп. – Ведь я говорю лишь о госпоже
де Шеврез, а разве моя мать предпочтет госпожу де Шеврез спокойствию моего
государства и моей безопасности? Я утверждаю, что госпожа де Шеврез пожаловала
во Францию, чтобы раздобыть денег, и что она обратилась к господину Фуке,
предполагая продать ему некую тайну.
– Тайну? –
воскликнула Анна Австрийская.
– Касающуюся
хищений, якобы совершенных суперинтендантом, но это ложь, – добавил
Филипп. – Господин Фуке с возмущением прогнал ее прочь, предпочитая
уважение короля всякому сговору с интриганами. Тогда госпожа де Шеврез продала
свою тайну господину Кольберу, но так как она ненасытна и ей мало тех ста тысяч
экю, которые она выманила у этого приказного, она задумала метить выше, в
поисках более глубоких источников. Верно ли это, ваше величество?
– Вы
осведомлены решительно обо всем, – сказала скорее встревожено, чем
разгневанно, королева.
– Поэтому, –
продолжал Филипп, – я имею право не любить эту фурию, являющуюся к моему
двору, чтобы чернить одних и разорять других. Если бог потерпел, чтобы были
совершены известные преступления, и скрыл их в тени своего милосердия, то я
никоим образом не допущу, чтобы госпожа де Шеврез получила возможность нарушить
божественные предначертания.
Эта
последняя часть речи Филиппа до того взволновала королеву Анну, что Филипп
пожалел ее. Он взял ее руку и нежно поцеловал; она не почувствовала, что в этом
поцелуе, несмотря на сердечный бунт и обиду, было прощение восьми лет ужасных
страданий.
Филипп
помолчал; он дал улечься волнению, порожденному тем, что он только что высказал;
спустя несколько секунд он оживленно и даже весело проговорил:
– Мы
сегодня еще не уедем отсюда, у меня есть план.
Он
повернулся к двери, надеясь увидеть возле него Арамиса, отсутствие которого
начинало его тяготить.
Королева‑мать
выразила желание возвратиться к себе.
– Останьтесь,
матушка, – попросил Филипп, – я хочу помирить вас с господином Фуке.
– Но
я и не враждую с господином Фуке, я только боялась его расточительности.
– Мы
наведем во всем этом надлежащий порядок, и отныне суперинтендант будет у нас проявлять
лишь свои хорошие качества.
– Кого
разыскивает ваше величество? – спросила Генриетта, заметив, что король
посматривает на дверь. Она хотела исподтишка уколоть его, так как думала, что
он ждет Лавальер или письма от нее.
– Сестра
моя, – ответил молодой человек, угадавший с поразительной
проницательностью, для которой только теперь судьба нашла применение, тайную
мысль принцессы, – я жду одного замечательного во всех отношениях
человека, искуснейшего советника, которого я хочу представить собравшимся,
поручив его вашим милостям. Ах, д'Артаньян, входите.
Д'Артаньян
вошел.
– Что
прикажете, ваше величество?
– Скажите,
где ваннский епископ, ваш друг?
– Но,
ваше величество…
– Я
жду его, а он все не показывается. Велите его разыскать.
Д'Артаньян
был поражен; впрочем, изумление его продолжалось недолго; сообразив, что Арамис
по поручению короля тайно покинул Во, он решил, что король хочет сохранить
секрет про себя.
– Ваше
величество изволите настаивать, чтобы отыскали господина д'Эрбле? –
спросил он.
– Настаивать –
нет, зачем же, – ответил Филипп, – он мне не так уж и нужен; но если
б его все-таки отыскали…
«Я
угадал!» – сказал себе д'Артаньян.
– Этот
господин д'Эрбле, – заметила Анна Австрийская, – ваннский
епископ – друг господина Фуке?
– Да,
ваше величество, когда-то он был мушкетером.
Анна
Австрийская покраснела.
– Он
один из четырех храбрецов, которые в свое время совершили столько чудес.
Королева‑мать
тут же раскаялась в своем желании укусить; чтобы сохранить последние зубы, она
прекратила этот неприятный для нее разговор.
– Каков
бы ни был ваш выбор, сын мой, я уверена, что он будет великолепен.
Все
склонились пред королем.
– Вы
увидите, – продолжал Филипп, – глубину Ришелье без скупости Мазарини.
– Первого
министра, ваше величество? – спросил испуганный принц, брат короля.
– Милый
брат, я вам расскажу об этом попозже; но как странно, что господина д'Эрбле все
еще нет.
Он
позвал лакея и приказал:
– Пусть
предупредят господина Фуке, что мне нужно побеседовать с ним. О, в вашем присутствии, –
не уходите.
Де Сент‑Эньян
вернулся с добрыми вестями о королеве. Она осталась в постели только ради
предосторожности, только ради того, чтобы иметь силы исполнить все повеления
короля.
И пока
повсюду искали суперинтенданта и Арамиса, новый король спокойно продолжал
проходить свое испытание, и все, решительно все – члены королевской
фамилии, офицеры, лакеи – видели перед собой Людовика, и только Людовика,
с его жестами, голосом и привычками.
Отныне
уже ничто не могло страшить узурпатора. С какой странной легкостью провидение
опрокинуло самую высокую судьбу во всем мире, чтобы поставить на ее место самую
низкую и обездоленную!
Впрочем,
порой Филипп чувствовал, как по сиянию его юной славы пробегает зловещая тень.
Арамиса все не было.
Разговор
между членами королевской фамилии прекратился как-то сам собой. Озабоченный
Филипп забыл отпустить брата с принцессою Генриеттой.
Они
удивлялись этому и мало-помалу теряли терпение. Анна Австрийская наклонилась к
своему сыну и сказала ему несколько слов по-испански.
Филипп
совершенно не знал этого языка. Он побледнел перед этой неожиданной и неодолимой
трудностью. Но словно гений Арамиса осенил его своею находчивостью. Вместо того
чтобы смутиться, Филипп поднялся со своего места.
– Ну
что ж! Почему вы не отвечаете мне? – удивилась Анна Австрийская.
– Что
за шум? – спросил Филипп и повернулся к той двери, что вела к потайной
лестнице.
Послышался
голос, кричавший:
– Сюда,
сюда! Еще несколько ступенек, ваше величество.
– Голос
господина Фуке! – сказал д'Артаньян, стоявший близ вдовствующей королевы.
– Господин
д'Эрбле, должно быть, недалеко, – добавил Филипп.
Но он
увидел того, кого вовсе не ожидал увидеть рядом с собой. Глаза всех обратились
к дверям, в которых должен был появиться Фуке. Но появился не он.
Страшный
крик раздался сразу во всех углах комнаты, мучительный крик короля и всех свидетелей
этой сцены.
Никогда
ни одному человеку, сколь удивительной и чудесной ни была бы его судьба, с какими
бы приключениями она ни сталкивала его, не доводилось еще видеть зрелище вроде
того, какое в этот момент являла собой королевская спальня. Через полузакрытые
ставни проникал неяркий рассеянный свет, задерживаемый к тому же большими
бархатными портьерами на тяжелой атласной подкладке.
Глаза
свидетелей этой сцены мало-помалу привыкли к мягкому полумраку, и каждый скорее
догадывался о присутствии всех остальных, чем отчетливо видел их. Но в таких
обстоятельствах ни одна из подробностей не ускользает от внимания окружающих, и
все вновь появляющееся кажется таким ярким, будто оно освещено солнцем.
Это и
случилось со всеми, когда, откинув портьеру потайной двери, появился бледный и
нахмуренный Людовик XIV. За ним показалось строгое и опечаленное лицо Фуке.
Королева‑мать,
державшая Филиппа за руку, увидев Людовика, вскрикнула в таком ужасе, как если
бы перед ней предстал призрак. У принца, брата короля, голова пошла кругом, и
он то и дело переводил глаза с короля, которого видел прямо перед собой, на
короля, рядом с которым стоял. Принцесса сделала шаг вперед, проверяя себя, не видит
ли она отражения своего деверя в зеркале.
И
действительно, такое заблуждение не было невозможным.
Оба
короля, потрясенные и дрожащие (мы отказываемся описывать ужас, охвативший Филиппа),
с судорожно сжатыми кулаками, мерили друг друга злобными взглядами, и глаза их
были как кинжалы, вонзавшиеся в душу друг другу. Молча, задыхаясь, наклонившись
вперед, они, казалось, готовились сцепиться в яростной схватке.
Неслыханное
сходство двух лиц, движений, стана, вплоть до сходства в костюме, так как волею
случая Людовик XIV надел в Лувре костюм из лилового бархата, – это полное
тождество двух принцев, ее сыновей, окончательно перевернуло сердце Анны
Австрийской. Впрочем, она еще не угадала всей правды. Бывают в жизни такие
несчастья, которые никто не хочет принять за действительность. Лучше поверить в
чудеса, в сверхъестественное, в то, чего никогда не бывает.
Людовик
не предвидел препятствия этого рода. Он думал, что стоит ему войти, и его сразу
узнают. Ощущая себя живым солнцем, он не мог допустить и мысли о том, что
кто-то может быть похож на него. Он не мог представить себе, что может
существовать такой факел, которого не затмило бы исходящее от него светоносное
и всепобеждающее сияние. Поэтому при виде Филиппа он ужаснулся, быть может,
больше всех остальных, и молчание, которое он упорно хранил, и его
неподвижность были не более чем предвестники яростной вспышки гнева.
Но Фуке!
Кто мог бы изобразить охватившие его чувства, оцепенение, овладевшее им при
виде живого портрета его властелина. Фуке подумал, что Арамис был, без
сомнения, прав: пришелец – король таких же чистых кровей, как и другой,
законный король, и надо было быть безумным энтузиастом, недостойным заниматься
политикой, чтобы отказаться от участия в государственном перевороте, который с
такой поразительной ловкостью произвол генерал иезуитского ордена.
И к тому
же, думал Фуке, крови Людовика XIII и Анны Австрийской он принес в жертву кровь
того же Людовика XIII и той же Анны Австрийской, честолюбию
эгоистическому – честолюбие благородное, праву сохранить то, что
имеешь, – право иметь. При первом же взгляде на претендента Фуке постиг
всю глубину допущенной им ошибки.
Все
происходившее в душе суперинтенданта осталось, разумеется, скрытым от
остальных. Прошло пять минут – пять веков, и за это время два короля и
члены королевской фамилии едва успели немного оправиться от пережитых
потрясений.
Д'Артаньян,
прислонившись к стене прямо против Фуке, пристально смотрел пред собой и не мог
разобраться в происходящем. Он и сейчас не мог бы сказать, что именно породило
в нем его подозрения и сомнения позднего времени, но он отчетливо видел, что
они были вполне основательны и что эта встреча двух Людовиков XIV должна
объяснить все то в поведении Арамиса, что внушало ему подозрения.
Эти
мысли, однако, все еще были покрыты густой пеленой бесконечных загадок. Все действующие
лица происходившей здесь сцены были, казалось, во власти каких-то дремотных
чар, еще не покинувших пробуждающееся сознание.
Вдруг
Людовик, более порывистый, более властный, бросился к ставням и торопливо, разрывая
портьеры, распахнул их во всю ширину. Волны яркого света залили королевскую
спальню и заставили Филиппа отойти в тень, к алькову. Людовик XIV
воспользовался этим движением своего несчастного брата и, обращаясь к Анне
Австрийской, он произнес:
–
Матушка, неужели вы не решаетесь узнать вашего сына лишь потому, что никто в
этой комнате не узнает своего короля?
Анна
Австрийская содрогнулась всем телом и, воздев, к небу руки, застыла в этом молитвенном
жесте, не в силах произнести ни единого слова.
– Матушка, –
тихо молвил Филипп, – неужели вы не узнаете вашего сына?
На этот
раз отшатнулся Людовик XIV.
Что
касается Анны Австрийской, то, пораженная в самое сердце раскаяньем, она
утратила равновесие, зашаталась и, так как никто не пришел ей на помощь, –
настолько всех охватило оцепенение, – со слабым стоном упала в стоящее за
ней кресло. Людовик не мог дольше выносить это зрелище и этот позор. Он
бросился к д'Артаньяну, который хотя и стоял прислонившись к косяку двери, тоже
начал пошатываться, так как и у него закружилась от всего происходящего голова.
– Ко
мне, мушкетер! – крикнул король. – Посмотрите нам обоим в лицо, и вы
увидите, который из нас бледнее.
Этот
крик словно разбудил д'Артаньяна, и в нем проснулось повиновение. Встряхнув головой
и теперь уже не колеблясь, он направился прямо к Филиппу и, положив на его
плечо руку, сказал:
– Сударь,
вы арестованы.
Филипп
не поднял глаз к небу, не сдвинулся с места, к которому как бы прирос; он
только смотрел, не отрываясь, на короля, своего брата. В гордом молчании
упрекал он его во всех своих прошлых несчастьях, во всех будущих пытках. Король
почувствовал, что он бессилен против этого языка души; он опустил глаза и
быстро вышел из комнаты, увлекая с собой невестку и младшего брата и оставив
мать, распростертую в трех шагах от того из ее сыновей, которого она вторично
дала приговорить к смерти. Филипп подошел к Анне Австрийской и сказал ей
нежным, благородно взволнованным голосом:
– Не
будь я вашим любящим сыном, я бы проклял вас, матушка, за все несчастья, что вы
причинили мне.
Д'Артаньян
почувствовал дрожь во всем теле. Он почтительно поклонился юному принцу и, не
подымая головы, произнес:
– Простите
меня, монсеньер, но я солдат и присягал на верность тому, кто только что удалился
отсюда.
– Благодарю
вас, господин Д'Артаньян. Но что с господином д'Эрбле?
– Господин
д'Эрбле в безопасности, монсеньер, – прозвучал голос в глубине
комнаты, – и пока я жив и свободен, ни один волос не упадет с его головы.
– Господин
Фуке! – промолвил, грустно улыбаясь, Филипп.
– Простите
меня, монсеньер, – обратился к нему Фуке, становясь перед ним на
колено, – но тот, кто только что вышел, был моим гостем.
– Вот
это друзья, это сердца, – прошептал со вздохом Филипп. – Они
побуждают меня любить этот мир. Ступайте, господин Д'Артаньян, ведите меня,
куда приказывает вам долг.
Но в
мгновение, когда капитан мушкетеров собирался уже переступить порог комнаты,
Кольбер вручил ему приказ короля и тотчас же удалился.
Д'Артаньян
прочел приказ и в бешенстве смял его.
– Что
там написало? – спросил принц.
– Читайте,
монсеньер, – подал ему бумагу капитан мушкетеров.
Филипп
прочитал несколько строк, наспех написанных рукой Людовика:
«Приказ
господину д'Артаньяну отвезти узника на остров Сент‑Маргерит.
Закрыть
ему лицо железной маской. Под страхом смерти воспретить узнику снимать ее».
– Это
справедливо, – проговорил Филипп со смирением. – Я готов.
– Арамис
был прав, – шепнул Фуке мушкетеру, – это такой же настоящий король,
как тот.
– Этот
лучше, – отвечал Д'Артаньян, – только ему не хватает вас и меня.
|
