Глава 36. КАКИМ
ВОЛШЕБСТВОМ Д'АРТАНЬЯН ИЗВЛЕК ИЗ СОСНОВОГО ЯЩИКА КОТТЕДЖ
Слова
короля о самолюбии Монка очень встревожили д'Артаньяна. Лейтенант всю жизнь
умел выбирать врагов, и когда ими оказывались люди непреклонные и непобедимые,
значит, он сам того хотел. Но взгляды сильно меняются с возрастом: каждый год
приносит перемену в образе мыслей. Образ мыслей – это волшебный фонарь, в
котором глаз человека каждый раз меняет оттенки. Так что с последнего дня
какого-либо года, когда вы видели все белым, до первого дня следующего, когда
все кажется вам черным, достаточно промежутка в одну ночь.
Когда
д'Артаньян выехал из Кале со своими десятью головорезами, его так же мало страшила
встреча с Голиафом, Навуходоносором или Олоферном, как стычка с рекрутами или
спор с трактирной хозяйкой. Он походил на голодного ястреба, налетающего на
барана. Голод ослепляет. Но когда д'Артаньян насытился, когда он разбогател,
победил, совершил исключительно трудный подвиг, тогда он потерял охоту
рисковать и стал учитывать все возможные неудачи.
Возвращаясь
с аудиенции, он думал только об одном: как бы не задеть такого сильного человека,
как Монк, человека, которого старался, не задевать сам Карл II, хотя он и был
королем. Едва утвердившись на престоле, король еще нуждался в покровительстве
и, конечно, рассуждал д'Артаньян, не откажет этому покровителю в удовольствии
сослать д'Артаньяна, заточить его в Миддлсекскую башню или утопить во время
переправы из Дувра в Булонь. Короли всегда с готовностью оказывают своим
вице-королям услуги такого сорта.
Впрочем,
если Монк вздумает мстить, он обойдется и без короля. Королю пришлось бы только
простить ирландскому вице-королю его действия против д'Артаньяна. Сказанных со
смехом слов: te absolve[9]
или сделанной каракулями пометки на пергаменте: «Король Карл» было бы
совершенно достаточно, чтобы успокоить совесть герцога Олбермеля. Щедрая
фантазия бедняги д'Артаньяна рисовала ему картину верной гибели, если слова эти
будут произнесены или написаны.
Притом
же наш предусмотрительный мушкетер чувствовал, что в этом случае он останется
совсем одинок: дружба Атоса не поможет. Если бы дело шло об ударах шпагой,
мушкетер мог положиться на своего товарища; но д'Артаньян слишком хорошо знал
Атоса и был уверен, что при щекотливых отношениях с королем можно будет все
свалить на несчастный случай, который позволит оправдать Монка или Карла II,
причем Атос непременно станет защищать честность и благородство оставшихся в
живых и только поплачет над могилою друга, сочинив великолепную эпитафию.
– Решительно, –
заключил гасконец, обдумав все это, – необходимо попасть в милость к Монку
и убедиться, что он равнодушен к случившемуся.
Если,
боже упаси, он все еще сердится и не забыл обиду, то я отдам свои деньги Атосу
и останусь в Англии, сколько будет нужно, чтобы хорошенько изучить генерала; а
потом, – у меня глаз острый и ноги проворные, – если я увижу малейший
признак враждебности, я убегу и спрячусь у. милорда Бекингэма, который кажется
мне славным малым. В благодарность за гостеприимство я расскажу ему всю историю
с брильянтами. Она может повредить только репутации старой королевы, ну, а она,
выйдя замуж за подлого скрягу Мазарини, сможет сознаться, что в молодости
любила красавца Бекингэма. Черт возьми! Монку не победить меня! Притом же у
меня явилась новая мысль.
Известно,
что д'Артаньян отнюдь не был беден идеями.
Во время
своего монолога д'Артаньян внутренне весь собрался, словно застегнулся на все
пуговицы, а ничто так не подстегивало его воображения, как эта готовность к
бою, какому бы то ни было.
Весьма
возбужденный, д'Артаньян вошел в дом герцога Олбермельского.
Его
ввели к вице-королю с поспешностью, доказывавшей, что его считают своим
человеком. Монк сидел в своем рабочем кабинете.
– Милорд, –
сказал д'Артаньян с простодушным видом, который хитрый гасконец умел принимать
в совершенстве, – я пришел просить у вас совета.
Монк,
столь же собранный душевно, сколь его антагонист был собран мысленно, отвечал:
– Говорите,
дорогой мой.
Лицо его
казалось еще простодушнее лица д'Артаньяна.
– Милорд,
прежде всего обещайте мне снисходительность и молчание.
– Обещаю
все, что вам угодно. Но скажите же, в чем дело.
– Вот
что, милорд: я не совсем доволен его величеством королем.
– В
самом деле? Чем же именно вы недовольны, любезнейший лейтенант?
– Его
величество иногда шутит очень нескромно над своими верными слугами, а шутка, милорд,
такое оружие, которое больно ранит нашу братию военных.
Монк
всеми силами старался не выдать своих мыслей; но д'Артаньян следил так внимательно,
что заметил на его лице едва приметную краску.
– Но
я, – отвечал Монк самым естественным тоном, – отнюдь не враг шуток,
любезный господин д'Артаньян. Мои солдаты скажут вам, что в лагере я частенько
не без удовольствия слушал сатирические песни, которые залетали из армии
Ламберта в мою. Генералу построже они бы, наверное, резали слух.
– Ах,
милорд, – сказал д'Артаньян, – я знаю, что вы совершенство.
Знаю,
что вы выше всех человеческих слабостей Но шутки шуткам рознь.
Есть
такие, что прямо бесят меня.
– Нельзя
ли узнать, какие именно, дорогой мой?
– Те,
которые обращены против моих друзей или против людей, уважаемых мною.
Монк
слегка вздрогнул, и д'Артаньян подметил его движение.
– Каким
образом, – спросил Монк, – булавка, царапающая другого, может колоть
вам кожу? Ну-ка расскажите.
– Милорд,
я все объясню вам одной фразой: дело шло о вас.
Монк
подошел к д'Артаньяну.
– Обо
мне?
– Да,
и вот чего я не мог объяснить себе. Быть может, я плохо знаю характер короля.
Как у короля достает духу смеяться над человеком, оказавшим ему такие услуги?
Чего ради он хочет стравить вас, льва, со мной, мухой?
– Но
я совсем не вижу, чтобы он имел намерение стравить нас, – ответил Монк.
– Да,
да, он хочет! Король должен был дать мне награду и мог наградить меня как
солдата, не сочиняя истории с выкупом, которая задевает вас.
– Да
она вовсе не задевает меня, уверяю вас, – отвечал Монк с улыбкой.
– Вы
не гневаетесь на меня, понимаю. Вы меня знаете, милорд, я умею хранить тайны
так крепко, что скорей могила выдаст их, чем я. Но все-таки… Понимаете, милорд?
– Нет, –
упрямо отвечал Монк.
– Если
кто-нибудь другой узнает тайну…
– Какую
тайну?
– Ах,
милорд! Эту злополучную тайну про Ньюкасл.
– А!
Про миллион графа де Ла Фер?
– Нет,
милорд, нет! Покушение на вашу свободу.
– Оно
было превосходно исполнено, и тут не о чем говорить. Вы воин храбрый и хитрый,
вы соединяете качества Фабия и Ганнибала. Вы применили к делу ваши оба
качества – Мужество и хитрость. Против этого тоже ничего не скажешь, я
должен был позаботиться о своей защите.
– Я
это знаю, милорд. Этого я и ждал от вашего беспристрастия, и если б ничего не
было, кроме похищения, так черт возьми! Но обстоятельства этого похищения…
– Какие
обстоятельства?
– Вы
ведь знаете, милорд, что я имею в виду.
– Нет
же, клянусь вам!
– Ах…
Право, это трудно выговорить!
– Что
ж такое?
– Этот
проклятый ящик!
Монк
заметно покраснел.
– О,
я совсем забыл про него!
– Сосновый, –
говорил д'Артаньян, – с отверстиями для носа и рта. По правде сказать, милорд,
все остальное еще куда ни шло, но ящик!..
Ящик!..
Решительно, это скверная шутка!
Монк
смутился. Д'Артаньян продолжал:
– Однако
нет ничего удивительного, что я сделал это, я, солдат, искавший счастья. Легкомыслие
моего поступка извиняется важностью предприятия, и, кроме того, я осторожен и
умею молчать.
– Ах, –
вздохнул Монк, – верьте, господин д'Артаньян, я хорошо вас знаю и ценю по
заслугам.
Д'Артаньян
не спускал глаз с Монка и видел, что происходило в душе генерала, пока он говорил.
– Но
дело не во мне, – сказал мушкетер.
– Так
в ком же? – спросил Монк, начинавший уже терять терпение.
– В
короле, который не умеет молчать.
– А
если он будет говорить, – так что за беда? – пробормотал Монк.
– Милорд, –
сказал д'Артаньян, – умоляю вас, не притворяйтесь со мной. Ведь я говорю совершенно
откровенно. Вы имеете право сердиться, как бы вы ни были снисходительны. Черт
возьми! Человеку, столь важному, как вы, человеку, играющему скипетрами и
коронами, как фокусник шарами, не следует попадать в ящик! Ведь вы не цветок,
не окаменелость! Понимаете ли, от этого лопнут со смеху все ваши враги, а у вас
их, должно быть, не перечесть, так как вы благородны, великодушны, честны.
Половина рода человеческого расхохочется, когда представит себе вас в ящике. А
ведь смеяться таким образом над вторым лицом в королевстве – совсем
неприлично.
Монк
совершенно растерялся при мысли, что его представят лежащим в ящике. Насмешка,
как и предвидел д'Артаньян, подействовала на генерала так, как никогда не
действовали ни опасности войны, ни жгучее честолюбие, ни страх смерти.
«Отлично, –
подумал гасконец, – я спасен, потому что он испугался».
– О, –
начал Монк, – что касается короля, то не бойтесь, любезный господин
д'Артаньян. Король не станет шутить с Монком, клянусь вам!
Д'Артаньян
заметил молнию, блеснувшую в его главах и тотчас же исчезнувшую.
– Король
добр и благороден, – продолжал Монк, – и не пожелает зла тому, кто
сделал ему добро.
– Ну
еще бы, разумеется! – воскликнул д'Артаньян. – Я совершенно согласен
с вашим мнением насчет сердца короля, но только не насчет его головы: он добр,
но чересчур легкомыслен.
– Король
не поступит легкомысленно с Монком, поверьте мне.
– Значит,
вы спокойны, милорд?
– С
этой стороны – совершенно.
– Но
не с моей?
– Я
уже, кажется, сказал вам, что полагаюсь на вашу честность и умение молчать.
– Тем
лучше, но, однако, вспомните еще одно…
– Что
же?
– Ведь
я не один: у меня были товарищи, и еще какие!
– Да,
я знаю их.
– К
несчастью, и они вас знают.
– Так
что же?
– А
то, что они там, в Булони, ждут меня.
– И
вы боитесь?
– Боюсь,
что в мое отсутствие… Черт возьми! Если б я был с ними, так поручился бы за их
молчание!
– Не
правду ли я говорил вам, что опасность грозит не со стороны его величества,
хоть он и любит шутить, а от ваших же товарищей, как вы сами признаете… Сносить
насмешки короля – это еще возможно, но со стороны каких-то бездельников…
Черт возьми!
– Да,
понимаю, это невыносимо. Вот почему я вам и говорю: не думаете ли вы, что мне
надо ехать во Францию как можно скорее?
– Если
вы находите, что ваше присутствие…
– Остановит
этих бездельников?.. О, я в этом уверен.
– Но
ваше присутствие не помешает слухам распространяться, если они уже пущены.
– О,
тайна еще не разглашена, милорд, ручаюсь вам. Во всяком случае, верьте, я
твердо решился…
– На
что?
– Проломить
голову первому, кто заикнется о ней, и первому, кто услышит ее. Потом я вернусь
в Англию искать убежища у вас и, может быть, просить службы.
– Возвращайтесь!
– К
несчастью, милорд, я здесь никого не знаю, кроме вас, и если я не найду вас или
вы, в своем величии забудете меня…
– Послушайте,
господин д'Артаньян, – отвечал Монк, – вы прелюбезный человек, чрезвычайно
умный и храбрый. Вы достойны пользоваться всеми земными благами. Поезжайте со
мной в Шотландию, и, клянусь вам, я так хорошо устрою вас в моем
вице-королевстве, что все станут завидовать вам.
– Ах,
милорд, сейчас это невозможно. Сейчас на мне лежит священная обязанность: я должен
охранять вашу славу. Я должен помешать какому-нибудь глупому шутнику омрачить
блеск вашего, имени перед современниками, даже, быть может, перед потомством!
– Перед
потомством!
– А
как же! Для потомства подробности этого происшествия должны остаться тайной.
Представьте себе, что эта несчастная история с сосновым ящиком разойдется по
свету, – что подумают? Подумают, что вы восстановили королевскую власть не
из благородных побуждений, не по собственному движению сердца, а вследствие
условия, заключенного между вами обоими в Шевенингене. Сколько бы я ни
рассказывал, как было все на деле, мне не поверят: скажут, что и я урвал
кусочек и уписываю его.
Монк
нахмурил брови.
– Слава,
почести, честность! – прошептал он. – Пустые звуки!
– Туман, –
прибавил д'Артаньян, – туман, сквозь который никто ясно не может видеть.
– Если
так, поезжайте во Францию, любезный друг, – сказал Монк. – Поезжайте,
и чтобы вам было приятнее и удобнее вернуться в Англию, примите от меня на
память подарок…
«Давно
бы так!» – подумал д'Артаньян.
– На
берегу Клайда, – продолжал Монк, – у меня есть домик под сенью
деревьев; у нас это называется коттедж. При доме несколько сот арканов земли.
Примите его от меня!
– Ах,
милорд…
– Вы
будете там как дома; это как раз такое убежище, о каком вы сейчас говорили.
– Как!
Вы хотите обязать меня такою благодарностью! Но мне совестно!
– Нет, –
сказал Монк с тонкой улыбкой, – не вы будете благодарны мне, а я вам.
Он пожал
руку мушкетеру и прибавил:
– Я
велю написать дарственную.
И вышел.
Д'Артаньян
посмотрел ему вслед и задумался: он был тронут.
«Вот
наконец, – подумал он, – честный человек. Только больно чувствовать,
что он делает все это не из приязни ко мне, а из страха. О, я хочу, чтобы он
полюбил меня!»
Потом,
поразмыслив еще, он прошептал: «А впрочем, на что мне его любовь? Ведь он англичанин!»
И вышел,
слегка утомленный этим поединком.
«Вот я и
помещик, – подумал он. – Но, черт возьми, как разделить этот коттедж
с Планше? Разве отдать ему землю, а себе взять дом, или пусть он возьмет дом, а
я возьму… Черт возьми! Монк не позволит мне подарить лавочнику дом, в котором
он жил! Он слишком горд! Впрочем, к чему говорить Планше об этом? Не деньгами
компании приобрел я эту усадьбу, а своим умом: стало быть, она принадлежит мне
одному».
И он
пошел к графу де Ла Фер.
|
