Подаренная жизнь
I
Коркин
был человек средней физической силы, тщедушного сложения; его здоровый глаз, по
контрасту с выбитым, закрывшимся, смотрел с удвоенным напряжением; он брился,
напоминая этим трактирного официанта. В общем, худощавое кривое его лицо не
производило страшного впечатления. «Джонка», бурое пальто и шарф были его
бессменной одеждой. Он никогда не смеялся, а говорил голосом тонким и тихим.
В
субботу вечером Коркин сидел в трактире и пил чай, обдумывая, где бы
заночевать. Его искала полиция. Хлопнула, дохнув морозным паром, дверь; вошел
испитой мальчишка, лет четырнадцати. Он осмотрелся, увидел Коркина и,
подмигнув, направился к нему.
– Тебя,
слышь, хотят тут, дело тебе есть, – сказал он, подсаживаясь. – Фрайер
спрашивал.
– Чего
это?
– Какой-то
барин, – сказал хулиган, – я с ним снюхался на вокзале. Надо ему
кого-то «пришить». Мастера ищет.
– Он
где?
– Поедем
в «Ливерпуль». Он там в кабинете засел, пьет и бегает. Кулачонко сжал, по столу
треснул, зубами скрипнул. Псих.
– Пойдем, –
сказал Коркин. Он встал, закрыл шарфом нижнюю часть лица, «джонку» сдвинул к
бровям, торопливо докурил папироску и вышел с хулиганом на улицу.
II
По
выцветшему, насквозь пропахшему кисло-унылым запахом кабинету «Ливерпуля» расхаживал,
нервно потирая руки, человек лет тридцати. На нем был короткий, в талию, серый
полушубок, белый барашек на рукавах и воротнике придавал полушубку вид
фатовской, дамский. Шапка, тоже белая, сидела на бородатой, жеманно откинутой
голове очень кокетливо.
Мрачное
лицо, с выдающейся нижней челюстью, обведенной густой, подстриженной клинышком,
темной бородой; впалые, беспокойные глаза, закрученные торчком усы и нечто танцующее
во всех движениях от скользящей, конькобежной походки до выворачивания наотлет
локтей, – давали общее впечатление холеного, истеричного самца.
Коркин,
постучав, вошел. Неизвестный нервически заморгал.
– По
делу звали, – сказал Коркин, смотря на бутылки.
– Да,
да, по делу, – заговорил шепотом неизвестный. – Вы – тот самый?
– Тот
самый.
– Вы…
пьете?
По тому,
как он резко сказал «вы», – Коркин видел, что барин презирает его.
– Пьете, –
нахально ответил Коркин; сел, налил и выпил.
Барин
некоторое время молчал, воздушно поглаживая бороду пальцами.
– Обтяпайте
мне одно дело, – хмуро сказал он.
– Говорите…
зачем звали.
– Мне
нужно, чтобы одного человека не было. За это получите вы тысячу рублей, а задатком
теперь триста.
Левая
щека его задергалась, глаза вспухли. Коркин выпил вторую порцию и съязвил:
– Самому-то
вам… слабо… или как?..
– Что?
Что? – встрепенулся барин.
– Сами…
трусите?..
Барин
устремился к окну и, постояв там вполоборота, кинул:
– Болван!
– Сам
болван, – спокойно ответил Коркин.
Барин
как бы не расслышал этого. Присев к столу, он объяснил Коркину, что желает смерти
студента Покровского; дал его адрес, описал наружность и уплатил триста рублей.
– В
три дня будет готов Покровский, – сухо сказал Коркин. – По газетам
узнаете.
Они
условились, где встретиться для доплаты, и расстались.
III
Весь
следующий день Коркин напрасно подстерегал жертву. Студент не входил и не выходил.
К семи
часам вечера Коркин устал и проголодался. Размыслив, решил он отложить дело до
завтра. Кинув последний раз взгляд на черную арку ворот, Коркин направился в
трактир. За едой он заметил, что ему как-то не по себе: ныли суставы,
вздрагивалось, хотелось тянуться. Пища казалась лишенной запаха. Однако Коркину
не пришло в голову, что он простужен.
Преступник
с отвращением доел щи. Сидя потом за чаем, он испытывал неопределенную тревогу.
Бродили беспокойные мысли, раздражал яркий свет ламп. Коркин хотел уснуть,
забыв о полиции, железной гирьке, приготовленной для Покровского, и всём на
свете. Но притон, где он ночевал, открывался в одиннадцать.
У
Коркина оставалось два свободных часа. Он решил провести их в кинематографе. На
него напало странное легкомыслие, полное презрение к сыщикам и тупое
безразличие ко всему.
Он зашел
в какой-то из «Биоскопов». При кинематографе этом существовал так называемый
«Анатомический музей», произвольное собрание восковых моделей частей
человеческого тела. Коркин зашел и сюда.
С порога
Коркин осмотрел комнату. За стеклами виднелось нечто красное, голубое, розовое
и синее, и в каждом таком непривычных очертаний предмете был намек на тело
самого Коркина.
Вдруг он
испытал необъяснимую тягость, сильное сердцебиение – потому ли, что встретился
с объектом своего «дела» в его, так сказать, непривычном, бесстрастно интимном
виде, или же потому, что на модели, изображающие сердце, легкие, печень, мозг,
глаза и т. п., смотрели вместе с ним незнакомые люди, далекие от
подозрения, что такие же, только живые механизмы уничтожались им,
Коркиным, – он не знал. Его резкое, новое ощущение походило на то, как
если бы, находясь в большом обществе, он увидел себя совершенно нагим, раздетым
таинственно и мгновенно.
Коркин
подошел ближе к ящикам; заключенное в них магически притягивало его. Прежде
других бросилась ему в глаза надпись: «Кровеносная система дыхательных путей».
Он увидел нечто похожее на дерево без листьев, серого цвета, с бесчисленными
мелкими разветвлениями. Это казалось очень хрупким, изысканным. Затем Коркин долго
смотрел на красного человека без кожи; сотни овальных мускулов вплетались один
в другой, тесно обливая костяк упругими очертаниями; они выглядели сухо и
гордо; по красной мускулатуре струились тысячи синих жил.
Рядом с
этим ящиком блестел большой черный глаз; за его ресницами и роговой оболочкой
виднелись некие, непонятные Коркину, похожие на маленький станок, части, и он,
тупо смотря на них, вспомнил свой выбитый глаз, за которым, следовательно, был
сокрушен такой же таинственный станок, как тот, которые он видел.
Коркин
осмотрел тщательно все: мозг, напоминающий ядро грецкого ореха; разрез головы
по линии профиля, где было видно множество отделений, пустот и перегородок;
легкие, похожие на два больших розовых лопуха, и еще много чего, оставившего в
нем чувство жуткой оторопелости. Все это казалось ему запретным, случайно и
преступно подсмотренным. В целомудренной, восковой выразительности моделей
пряталась пугающая тайна.
Коркин
направился к выходу. Проходя мимо старика извозчика, стоявшего рядом с бабой в
платке, он услышал, как извозчик сказал:
– Все
как есть показано, Вавиловна. Работа божья… хитрая… и-их – хитрая заводь! Все,
это… мы, значит, вовнутри, вот… да-а!
Суеверный
страх проник в Коркина – страх мужика, давно приглушенный городом. В среде, где
все явления жизни и природы: рост трав, хлеба, смерть и болезнь, несчастье и
радость, – неизменно связываются с богом и его волей – никогда не исчезает
такое суеверное отношение к малопонятному. Коркин шел по улице, с трудом
одолевая страх. Наконец страх прошел, оставив усталость и раздражение.
Коркин
хотел уже направиться к ночлегу, но вспомнил о студенте Покровском. Его непреодолимо
потянуло увидеть этого человека, хотя бы мельком, не зная даже, удастся ли
убить его сегодня; он испытывал томительное желание прикоснуться к решению, к
концу «дела»; войти в круг знакомого, тяжкого возбуждения.
Он
подошел к тем воротам и, подождав немного, вдруг столкнулся лицом к лицу с вышедшим
из-под ворот на улицу высоким, прихрамывающим молодым человеком.
– Он, –
сличив приметы, сказал Коркин и потянулся, как собака, сзади студента. Вокруг
не видно было прохожих.
«Амба! –
подумал Коркин, – ударю его». Дрожа от озноба, вынул он гирьку, но тут,
останавливая решение, показалось Коркину, что у студента, если забежать вперед,
окажутся закрывающие все лицо огромные глаза с таинственными станками. Он
увидел также, что тело студента под пальто лишено кожи, что мускулы и
сухожилья, сплетаясь в ритмических сокращениях, живут строгой, сложной жизнью,
видят Коркина и повелительно отстраняют его.
Чувствуя,
что рука не поднимается, что страшно и глухо вокруг, Коркин прошел мимо студента,
кинув сквозь зубы:
– Даром
живете.
– Что
такое? – быстро спросил студент, отшатываясь.
– Даром
живете! – повторил Коркин и, зная уже, с тупой покорностью совершившемуся,
что студент никогда не будет убит им, – свернул в переулок.
|
