Пропавшее солнце
I
Страшное
употребление, какое дал своим бесчисленным богатствам Авель Хоггей, долго еще
будет жить в памяти всех, кто знал этого человека без сердца. Не раз его
злодейства – так как деяния Хоггея были безмерными, утонченными злодействами –
грозили, сломав гроб купленного молчания, пасть на его голову, но золото
вывозило, и он продолжал играть с живыми людьми самым различным образом;
неистощимый на выдумку, Хоггей не преследовал иных целей, кроме забавы. Это был
мистификатор и палач вместе. В основе его забав, опытов, экспериментов и игр
лежал скучный вопрос: «Что выйдет, если я сделаю так?»
Четырнадцать
лет назад вдова Эльгрев, застигнутая родами в момент безвыходной нищеты, отдала
новорожденного малютку-сына неизвестному человеку, вручившему ей крупную сумму
денег. Он сказал, что состоятельный аноним – бездетная и детолюбивая семья –
хочет усыновить мальчика. Мать не должна была стараться увидеть или искать
сына.
На этом
сделка была покончена. Утешаясь тем, что ее Роберт вырастет богачом и счастливцем,
обезумевшая от нужды женщина вручила свое дитя неизвестному, и он скрылся во
тьме ночи, унес крошечное сердце, которому были суждены страдание и победа.
II
Купив
человека, Авель Хоггей приказал содержать ребенка в особо устроенном помещении,
где не было окон. Комнаты освещались только электричеством. Слуги и учитель
Роберта должны были на все его вопросы отвечать, что его жизнь – именно такова,
какой живут все другие люди. Специально для него были заказаны и отпечатаны
книги того рода, из каких обычно познает человек жизнь и мир, с той лишь
разницей, что в них совершенно не упоминалось о солнце.[44] Всем, кто говорил с
мальчиком или по роду своих обязанностей вступал с ним в какое бы ни было
общение, строго было запрещено Хоггеем употреблять это слово.
Роберт
рос. Он был хил и задумчив. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, Хоггей среди
иных сложных забав, еще во многом не раскрытых данных, вспомнив о Роберте,
решил, что можно, наконец, посмеяться. И он велел привести Роберта.
III
Хоггей
сидел на блестящей, огромной террасе среди тех, кому мог довериться в этой запрещенной
игре. То были люди с богатым, запертым на замок прошлым, с лицами, бесстрастно
эмалированными развратом и скукой. Кроме Фергюсона, здесь сидели и пили Харт –
поставщик публичных домов Южной Америки, и Блюм – содержатель одиннадцати
игорных домов.
Был
полдень. В безоблачном небе стояло пламенным белым железом вечное Солнце. По
саду, окруженному высокой стеной, бродил трогательный и прелестный свет. За
садом сияли леса и снежные цепи отрогов Ахуан-Скапа.
Мальчик
вошел с повязкой на глазах. Левую руку он бессознательно держал у сильно
бьющегося сердца, а правая нервно шевелилась в кармане бархатной куртки. Его
вел глухонемой негр, послушное животное в руках Хоггея. Немного погодя вышел
Фергюсон.
– Что,
доктор? – сказал Хоггей.
– Сердце
в порядке, – ответил Фергюсон по-французски, – нервы истощены и вялы.
– Это
и есть Монте-Кристо? – спросил Харт.
– Пари, –
сказал Блюм, знавший, в чем дело.
– Ну? –
протянул Хоггей.
– Пари,
что он помешается с наступлением тьмы.
– Э,
пустяки, – возразил Хоггей. – Я говорю, что придет проситься обратно
с единственной верой в лампочку Эдисона.
– Есть.
Сто миллионов.
– Ну,
хорошо. – сказал Хоггей. – Что, Харт?
– Та
же сумма на смерть, – сказал Харт. – Он умрет.
– Принимаю.
Начнем. Фергюсон, говорите, что надо сказать.
Роберт
Эльгрев не понял ни одной фразы. Он стоял и ждал, волнуясь безмерно. Его привели
без объяснений, крепко завязав глаза, и он мог думать что угодно.
– Роберт, –
сказал Фергюсон, придвигая мальчика за плечо к себе, – сейчас ты увидишь
солнце – солнце, которое есть жизнь и свет мира. Сегодня последний день, как
оно светит. Это утверждает наука. Тебе не говорили о солнце потому, что оно не
было до сих пор в опасности, но так как сегодня последний день его света,
жестоко было бы лишать тебя этого зрелища. Не рви платок, я сниму сам. Смотри.
Швырнув
платок, Фергюсон внимательно стал приглядываться к побледневшему, ослепленному
лицу. И как над микроскопом согнулся над ним Хоггей.
IV
Наступило
молчание, во время которого Роберт Эльгрев увидел необычайное зрелище и
ухватился за Фергюсона, чувствуя, что пол исчез, и он валится в сверкающую
зеленую пропасть с голубым дном. Обычное зрелище дня – солнечное пространство –
было для него потрясением, превосходящим все человеческие слова. Не умея
овладеть громадной перспективой, он содрогался среди взметнувшихся весьма
близких к нему стен из полей и лесов, но наконец пространство стало на свое
место.
Подняв
голову, он почувствовал, что лицо горит. Почти прямо над ним, над самыми, казалось,
его глазами, пылал величественный и прекрасный огонь. Он вскрикнул. Вся жизнь
всколыхнулась в нем, зазвучав вихрем, и догадка, что до сих пор от него было
отнято все, в первый раз громовым ядом схватила его, стукнувшись по шее и
виску, сердце. В этот момент переливающийся раскаленный круг вошел из центра
небесного пожара в остановившиеся зрачки, по глазам как бы хлестнуло резиной, и
мальчик упал в судорогах.
– Он
ослеп, – сказал Харт. – Или умер.
Фергюсон
расстегнул куртку, взял пульс и помолчал с значительным видом.
– Жив? –
сказал, улыбаясь и довольно откидываясь в кресле, Хоггей.
– Жив.
V
Тогда
решено было посмотреть, как поразит Роберта тьма, которую, ничего не зная и не
имея причины подозревать обман, он должен был считать вечной. Все скрылись в
укромный уголок, с окном в сад, откуда среди чинной, но жестокой попойки
наблюдали за мальчиком. Воспользовавшись обмороком, Фергюсон поддержал
бесчувственное состояние до той минуты, когда лишь половина солнца виднелась
над горизонтом. Затем он ушел, а Роберт открыл глаза.
«Я спал
или был болен», – но память не изменила ему; сев рядом, она ласково
рассказала о грустном и же стоком восторге. Воспрянув, заметил он, что темно,
тихо и никого нет, но, почти не беспокоясь об одиночестве, резко устремил
взгляд на запад, где угасал, проваливаясь, круг цвета розовой меди. Заметно было,
как тускнут и исчезают лучи. Круг стал как бы горкой углей. Еще немного, –
еще, – последний сноп искр озарил белый снег гор – и умер, –
навсегда! навсегда! навсегда!
Лег и
уснул мрак. Направо горели огни третьего этажа.
– Свалилось!
Свалилось! – закричал мальчик. Он сбежал в сад, ища и зовя людей, так как
думал, что наступит невыразимо страшное. Но никто не отозвался на его крик. Он
проник в чащу померанцевых и тюльпанных деревьев, где журчание искусственных
ручьев сливалось с шелестом крон.
Сад рос
и жил; цвела и жила невидимая земля, и подземные силы расстилали веера токов
своих в дышащую теплом почву. В это время Хоггей сказал Харту и Блюму: «Сад
заперт, стены высоки; там найдем, что найдем, – утром. Игрушка довольно
пресная; не все выходит так интересно, как думаешь».
Что
касается мальчика, то в напряжении его, в волнении, в безумной остроте чувств
все перешло в страх. Он стоял среди кустов, стволов и цветов. Он слышал их
запах. Вокруг все звучало насыщенной жизнью. Трепет струй, ход соков в стволах,
дыхание трав и земли, голоса лопающихся бутонов, шум листьев, возня сонных птиц
и шаги насекомых, – сливалось в ощущение спокойного, непобедимого рокота,
летящего от земли к небу. Мальчику казалось, что он стоит на живом, теплом
теле, заснувшем в некой твердой уверенности, недоступной никакому отчаянию. Это
было так заразительно, что Роберт понемногу стал дышать легче и тише. Обман
открылся ему внутри.
– Оно
вернется, – сказал он. – Не может быть. Они надули меня.
VI
За
несколько минут до рассвета Фергюсон разыскал жертву среди островков бассейна и
привел ее в кабинет. Между тем в просветлевшей тьме за окном чей-то
пристальный, горячий взгляд уперся в затылок мальчика, он обернулся и увидел
красный сегмент, пылающий за равниной.
– Вот! –
сказал он, вздрогнув, но сжав торжество, чтобы не разрыдаться. – Оно
возвращается оттуда же, куда провалилось! Видели? Все видели?
Так как
мальчик спутал стороны горизонта, то это был единственный – для одного человека
– случай, когда солнце поднялось с запада.
– Мы
тоже рады. Наука ошиблась, – сказал Фергюсон.
Авель
Хоггей сидел, низко согнувшись, в кресле, соединив колено, локоть и ладонь с подбородком,
смотря и тоскуя в ужасной игре нам непостижимой мечты на хилого подростка, который
прямо смотрел в его тусклые глаза тигра взглядом испуга и торжества. Наконец,
бьющий по непривычным глазам свет ослепил Роберта, заставил его прижать руки к
глазам; сквозь пальцы потекли слезы.
Проморгавшись,
мальчик спросил:
– Я
должен стоять еще или идти?
– Выгнать
его, – мрачно сказал Хоггей, – я вижу, что затея не удалась. А жаль
Фергюсон, ликвидируйте этот материал. И уберите остатки прочь.
|