Капитан
I
Отвратительная
погода. Проклятый туман!
– Утром
его не будет.
– Как
так?
– Я
не доверяю барометру. Но вчера был зюйд-вест. За этим ветром туман держится
слабо.
– Дай
бог.
– Вот
в Ла-Манше…
– Что
вы сказали, капитан?
– Я
говорю: в Ла-Манше, восемь лет назад, был туман гораздо плотнее. Это было
четырнадцатого западного марта.
– А!
– Я
плавал тогда на «Айшере» и еще не собирался жениться. Помню один случай…
– А!
– У
вас дурное расположение духа.
– Да,
пожалуй. Скверно дышать этой мозглятиной; у меня к тому же слабая грудь.
– Да?
Так вот… был случай. Мы потопили рыбачье судно. Как они кричали. Боже мой!
Двоих успели вытащить.
Капитан
помолчал и добавил:
– Я
тогда же дал клятву остаться холостяком. Неприятно подвергать семейство
постоянному риску.
– Кстати,
как ваша супруга?
– Мерси.
Уже поправилась, начинает ходить.
В резком
и хриплом голосе моряка дрогнула веселая нотка. Так приятно иногда не сдержать
клятву. Он чиркнул спичкой, закуривая потухшую от сырости папиросу, и несколько
секунд круг желтого света обнажал козырек фуражки, суровое, немолодое лицо,
высокий лоб и равнодушные, прищуренные глаза.
Спичка
потухла. Красный уголек папиросы, изредка разгораясь в темноте, скупо озарял
кончик загорелого носа, усы, твердый рот и маленький подбородок. С минуту оба
молчали, тщетно, до боли в голове, напрягая зрение. Глухой мрак давил их,
унылый и скучный, как недуг. Волнистая седина тумана, колыхаясь, таяла в
черноте, и казалось, что это беззвучные стада таинственных белых птиц или
облака, плывущие над водой.
С кормы
летела неустанная воркотня винта. Тяжелый стальной вал, скрытый в глубине
судна, при каждом ударе поршней, плавно бегавших в огромных цилиндрах,
передавал свое сотрясение корпусу парохода, дрожавшему тяжело и напряженно от
киля до клотиков[32].
Впереди, за желтыми, слепыми кругами мачтовых фонарей, шумела рассекаемая вода,
и ее струящийся плеск полз вдоль бортов, однообразный и слабый. Тонко звенел
баковый колокол редкими, замирающими ударами, предупреждая и спрашивая. Пароход
шел тихо, но во мраке казалось, что он быстро летит вперед по огромной пустыне
моря, к ее жуткому и таинственному окончанию, к какой-то печальной и странной
бездне. Внизу, на палубе, разговаривали тихими, гортанными голосами, дребезжала
зурна. То были пассажиры, преимущественно мингрельцы и осетины, худые, как
уличные собаки, в ободранных черкесках и серебряных поясах. Вверху, на
грот-мачте, жалобно скрипел гафель. В легкие проникал туман, удушливый от
пароходного дыма, растворявшегося в сырости. Капитан сказал:
– Я
хочу немного уснуть. Вам осталось, кажется, еще три часа.
– Да.
– Спокойной
вахты.
Старший
помощник предпочел бы услышать «спокойной ночи». Он глубоко зарылся в воротник
пальто и сказал:
– И
вам того же.
– На
лаге[33]
восемьдесят. Придем через час.
– Да.
Ну как, вы взяли кормилицу?
– Нет.
А что?
– Говорят,
это лучше. У наших городских женщин жидкое молоко.
Капитан
подумал немного, что бы сказать своему коллеге, страстному семьянину и знатоку
детского воспитания, и махнул рукой, говоря:
– Я
в этом ничего не понимаю. Можно кормилицу, можно и соску.
Возражения
не последовало. Капитан подошел к рубке, ярко освещенной электричеством, и
заглянул в компас. Рулевой, не отрываясь, напряженно следил за нервными
колебаниями большой синей стрелки.
– Четверть
румба направо! – сказал капитан.
– Есть! –
крякнул матрос, поворачивая штурвал.
Слабая
человеческая рука небольшим усилием мускулов двигала влево и вправо огромную
железную махину, набитую десятками тысяч пудов груза. Капитан прошел к трапу,
спустился на палубу и сонно вздохнул, направляясь к себе.
II
Кофе
слегка остыл, но капитан выпил его с наслаждением, согрелся, зажмурил глаза и замурлыкал
скверный романс, засевший в голову лет пятнадцать назад, вместе с глазами десятифранковой
наяды из Сингапура. Там были пальмы, ром невероятной крепости, чугунные кулаки
приятелей и независимость краснощекого двадцатилетнего парня, поклявшегося
чертями и ангелами, что он будет капитаном. Насчет жены клятв никаких не было,
но явилась и она, о чем немало жалела добрая дюжина охрипших глоток, величая
несчастного «разбитым кранцем» и «погибшим пробочником». Он не сердился, но
чувствовал за своей суровой улыбкой другую, рожденную для одной в мире и
навсегда.
Электрическая
розетка продолжала наблюдать сквозь голубой дым сигары, закуренной в промежутке
между воспоминанием и умилением. Волосатая рука шмыгнула через стол к маленькому
портрету, загремев блюдечком. Капитан рассматривал фотографию. Фотографы бессильны
передавать цвет глаз, и это им сильно вредит, хотя помешанные на любви к
женщине щедры, как закутившие принцы. Наедине с собой можно быть смешным, никто
не расскажет. Поэтому капитан не ограничился долгим и нежным взглядом по адресу
портрета, он поцеловал его прямо в затрещавшее стекло и долго не мог прогнать
улыбку с обветренных губ. Дюжина охрипших глоток, рассеянная по земному шару,
никогда не видела ничего подобного даже во сне. Они, впрочем, еще молоды и
бешены, время придет.
За
кормой глухо ворчал винт, отталкивая вперед судно и каюту с капитаном,
понурившим голову при мысли о четырнадцати вечностях – четырнадцати днях
разлуки. Это не в первый раз и не в последний; но там, в городе, в большой,
роскошной квартире, пришел еще один, маленький, сердитый и красный, не дающий,
вероятно, спать по ночам женщине с голубыми глазами. С тех пор как она
вывихнула палец в июле прошлого года – большего беспокойства не было.
Цейлонский
жемчуг, шанхайские и сингапурские раковины, марокканские вещицы из слоновой
кости, аденские кораллы и греческие губки, японские шкатулки и суданские
бурнусы, зонтики и зубочистки, пуговицы и чай, платки и ковры, яхты из ореховой
скорлупы и медные негритянские браслеты – словом, все, что продается в бухтах,
заливах и проливах, на мысах и перешейках, все это куплено и привезено.
Настоящий магазин редкостей, но жене его не легче от этого. Маленькое дорогое
чудовище, ревущее день и ночь, – это она хотела тебя! Крикливый негодяй,
чего доброго, вздумает захворать. Прежде чем вернуться туда, нужно расшвырять в
десятке портов миллион всякой дряни в мешках и ящиках, ругаться до хрипоты,
шлепать в тумане, и четырнадцать раз, день в день, нырять в вечности.
Сознавать
это было донельзя горько, и стекло у портрета хрустнуло еще раз, прежде чем
успокоилось на столе, между бронзовой собакой и яшмовой чернильницей. Капитан
направился в кают-компанию и, отворив дверь пароходного клуба, машинально
улыбнулся бесшабашной физиономии штурмана, возлежавшего за столом с локтями у
чайного подноса и папиросой в зубах. Юноша вместе с младшим помощником лениво
смеялся над Новой Судоходной Компанией, пускающей третий пароход с экипажем из
дворников и маркеров.
– А
ваши койки, господа, еще не соскучились? – спросил капитан. – Я
думаю, что клевать носом на вахте будет скучно и неудобно, а?
Штурман
посмотрел на помощника, помощник – на потолок, потом на пол, и оба принялись
усиленно хохотать, краснея и ежась. Капитан сел и зевнул.
– Ну-с? –
сказал он. – Я ничего не понимаю. Вы делаете друг другу какие-то масонские
знаки… Кто остался в дураках и почему?
– Да
вот, видите ли… – начал штурман, – тут…
– Тут… –
перебил младший помощник.
– Поразительная
женщина!..
– Подозрительная
женщина…
– Ага! –
сказал капитан. – Так.
– Вот…
Так мы и того… капитан. А он говорит мне, что она – того… понимаете?
– Нет.
Штурман
крякнул и сказал с равнодушием опытного развратника:
– Проститутка.
Но позвольте! У меня человеческие глаза, и я вижу…
– Разумеется.
– Что
она совсем не то, а даже – напротив…
– Горничная! –
хихикнул помощник.
Штурман
побагровел и выпрямился.
– Если
вас, Кирпичов, приводит в потешное расположение духа женщина, с которой мы
говорили нынче, и… и… которой коробку конфет, то…
– Ну
что же, – сказал капитан, открывая слипающиеся глаза, – что же новая
компания?
Штурман
перевел дух и обменялся с помощником многообещающим взглядом.
– Они
устроили настоящий митинг, – жалобно начал он, недовольный прекращением спора. –
Какая-то личность влезла на бочку и кричала условия и сколько вакансий… Ну,
понимаете, дело было окончено быстро: взяли двух солеваров, трех наборщиков и
одного кока, остальные, может быть, и матросы, только их никто не видал.
– По
десять рублей, – вставил помощник. – На днях отправляются в Англию за
пароходом и, если их по дороге не съедят вши, вернутся через месяц…
– Но,
говорят, хороший пароход и делает восемнадцать узлов, – заметил
капитан. – Дорогая моя… то есть я хочу сказать, что теперь делают хорошие
пароходы.
– Вы,
кажется, утомились, – почтительно вздохнул штурман. – У вас глаза как
будто немного… Ах, туман, туман! Скоро порт, и – спать!
– Через
час, – сказал капитан. Помощник вынул часы и прибавил:
– Сейчас
два. Почему это от чаю болит живот? Я замечал, что от кофе, если сладкий, –
то же самое.
– Потому
что вы льете его в себя из шланга![34]
– подхватил штурман. – Вы неумеренный человек. Дайте мне книжку, что
читали вчера.
– Это
Лермонтов. Не дам, вы опять оборвете углы. У меня всего десять книг, и половина
их украдена.
– Читайте
на здоровье вашего Лермонтова. Удивительно, как вы отстали. Тургенева,
например, вы не читали.
– К
чему эти ваши выпады? – прищурился помощник. – Идеализатор горничных!
А знаете, – обратился он к капитану, – ведь в Китае лучший чай
двенадцать копеек фунт. Все пошлина.
Задымились
три папиросы. Краснощекий штурман и птицеподобный помощник медленно боролись,
во славу горничной, с одолевавшим их сном. Капитан качался на соломенном стуле
и вздыхал. Четвертое лицо просунулось в дверь, увлекая за собой тонкое,
червеобразное тело в матросской форме.
– Ну-с? –
сказал капитан, удивленно рассматривая Брылова, пароходного ученика. – Что
случилось?
– Господин
капитан, – сказал Брылов, – тут вас женщина спрашивает, пассажирка.
Мгновенное
любопытство подбодрило штурмана и помощника. Но капитан вышел, плотно притворив
за собой дверь.
III
– Ну?!
– Ей-богу!
Жаловаться побегла. Я, грит, капитану на вас, чертей, пожалуюсь, что проходу не
даете…
– Вот
леший! – сказал первый матрос. – Я к ей и так, и этак – тпру!
– Вот
тебе и «тпру», – ответил второй. – Влетить тебе! И что злости в этом
капитане, что жесточества, боже ты мой! Прямо ест. Чтоб его деду на том свете
черти…
– Идет!!
– Идет?!
Ах ты…
Капитан
медленно спускался в кубрик по ступенькам крутого, скользкого трапа. Наконец
нога его коснулась пола, и страшный поток ругани, сопровождаемый сверканьем
глаз и топаньем ног, грянул в воздухе.
– Бир-р-ркин! –
заревел капитан. – Мер-рзавец! Олух! Ска-атина!.. Шашни на пароходе
устраивать?! Да я тебе голову разобью!.. Бездельник, морское чучело, сто тысяч
леших тебе в глотку, пар-рши-вец!.. Мне жалуются на тебя, негодяй! Так-то ты
держишь вахту, чертов бабник?! За юбками бегаешь, скотина?! Мо-о-ряк!..
Бесстыжая харя!.. Кто в море крестился, тот от юбок на край света беги!.. К расчету
в Одессе собачьего сына!.. У-у?.. Разражу на месте!.. В воду спущу!..
Матрос,
бледный как бумага, растерянно пятился назад, держа руки перед лицом и жалобно
хныкая:
– Господин
капитан! Господин капитан!.. Ей-богу!..
Капитан
перевел дух, подумал немного, побагровел, и новый лексикон, приправленный самыми
свирепыми обещаниями и угрозами, повис в воздухе. Он ругался, отводя душу, и
вдохновенная брань его сыпалась, как палочные удары, на голову Биркина. Наконец
усталость взяла свое, капитан бросил последний, уничтожающий взгляд и вышел на
палубу.
Через
полчаса, чувствуя потребность разговаривать, он писал жене длинное, подробное
письмо, улыбаясь самому себе тихими, рассеянными глазами:
«…лю
тебя, ненаглядная кошечка, и твои маленькие ручки целую. Когда приеду, привезу
тебе ящик рахат-лукума, а ты дашь мне свои белые ножки, и я каждый пальчик на
них поцелую. Ты спи, а я тебя перекрещу. Обнимаю тебя, милая, скоро увидимся.
Твой
Вовочка».
|
