Увеличить |
Балкон
I
Я и мой
друг Петлин вышли из дачного сада при свете цветных фонариков, развешанных по
аллеям. Нас провожали хозяин и его сестры, две молодые девушки. Старшая, Лиза,
спокойная, полная и сдержанная, остановилась у калитки и, как только мы
раскланялись в последний раз, повернулась и ушла к дому, а младшая, прозванная
«Козодой», выбежала на дорогу, держась за рукав Петлина; на белой кофточке
темнела мечущаяся от быстрых движений коса девушки; все, что она сказала нам на
прощание своим звонким, нетерпеливо срывающимся голосом, запомнилось мной в
виде следующего:
– Неужели
у вас не трепещет душа оттого, что затихшая ночь хороша? Я, если, знаете, выпью
две рюмки, могу говорить стихами. А папа раскис. Вы бы у нас ночевать остались,
где-то лягушки квакают.
Хозяин,
служащий железной дороги, крикнув нам на прощанье веселым голосом радушного
именинника: «Спокойной ночи», закрыл калитку; девушка Козодой, сказав: «Какие
вы гадкие, мало сидели», – умчалась на спокойный окрик старшей сестры, а
мы с Петлиным, шагая по мягкой от пыли мостовой, оглянулись еще раз на живой,
среди темных куп сада, цветной огонь, прибавили шагу и вышли на полевую дорогу,
соединявшую дачный поселок Ключи с поселком Вишневка, где оба мы, Петлин и я,
жили на антресолях, в одной комнате.
Петлин
шел с гитарой через плечо, инструментом, вызвавшим каких-нибудь час-два назад
немало похвал моему другу: он недурно играл и пел. Летнее вечернее настроение
подвыпивших и возбужденных праздничной суматохой людей еще держалось в душе.
Петлин сказал:
– Как
хорошо у них.
– Обыватели, –
возразил я, стараясь отнестись скептически к тому, что мне всегда нравилось. –
А в общем, ничего, занятно.
– Ты
первокурсник, – сказал Петлин, – ничего ты не понимаешь. Пирог был
хорош. Наливочка, приготовления мамаши, убийственно вкусная вещь. Женщины
словоохотливы и кокетливы, чиновники эти, разрумянившись, чувствуют себя
добрыми ребятами у себя дома, да и вообще все в высшей точке своего торжества.
Какого же тебе рожна, братец? Может, это и глупо все, а я вот доволен.
Я не
ответил. Петлин всегда увлекался всем, что попадало в тон его настроению, а
летом он большей частью пребывал в том благодушном настроении, о котором мой
знакомый выразился словами: «Солнышко пригревает». Ни возражать, ни поддакивать
Петлину мне не хотелось, про себя я думал: а есть-таки жизнь высшего порядка, в
жизни этой пирог с вязигой – то же, что секунда для вечности. Я не любил
обывателей, мне казалось, что все должны быть пролетариями и постоянно
соединяться.
– Ты
первокурсник, – повторил Петлин, чиркая спичкой, отчего русая борода его,
казалось, вспыхивала, осветив смирное и крепкое лицо, – я вот закурил
папиросу и думаю: отчего это все не курят таких папирос? Разные люди разные папиросы
курят, вот и все.
Он
замолчал. Пленительно-ленивая, тихая ночь раскинулась над полями: в ней не было
ни звезды, ни огней, приветливый мрак затоплял землю, хмельную от пахучей росы,
невидимую и таинственную; глубокое молчание неба прислушивалось к живой тишине
равнин. В канавах радостным, густым басом кричали лягушки; перебивающийся,
торопливый концерт их звучал беспокойной деловой жадностью. В овсах, тоскливо
надрываясь, дергач и еще какие-то птицы, с правильностью Ударов маятника,
бросали заглушённый травой, страстный, короткий крик – среднее между звоном и
скрипом.
Мысли,
далекие действительности, дачной жизни, урокам и дешевым обедам, завладели
мной, я думал о фантастических силуэтах деревьев, росших кучками близ дороги, о
душе птиц, о свойствах темноты, делающей взрослого человека мистиком или
суевером. «Строго научное мышление необходимо для человека общественного
строя», – сказал я про себя. Поднялся небольшой ветер, и капля росы,
оброненная придорожным деревом, упала мне на руку.
– А
знаешь, Григорий, – сказал Петлин настойчиво и серьезно, – если идти
по этой меже влево, то через десять минут придешь в дачную деревушку Ясли.
Пойдем туда.
– Зачем? –
резонно спросил я.
– Спать
не хочется. Может быть, где-нибудь в окнах есть свет. Споем, сыграем, познакомимся
с какой-нибудь женщиной.
– А
по шее нам не дадут?
– Чего
ради? Ведь это вещь безобидная.
– Если
у тебя романическое настроение, – внутреннее усмехнувшись, сказал
я, – то иди один, а я пойду спать.
Петлин
остановился и погладил меня по фуражке.
– Нет,
я буду тебя просить, – беспокойно сказал он, – ты подумай, куда же
молодому человеку, вроде тебя и меня, девать бессонное ночное время? Ведь в
этом много прелести: если ты вспомнишь, что никто не поет под окнами дачных дам
о любви, а они очень хотят этого, то согласишься. Выйди из рамок.
У моих
рамок был плохой клей, но Петлин не знал этого. Я колебался, смущенный странностью
предложения Петлина, смешившего меня, так как я заранее представлял все в комическом
виде; но легкомысленное воображение вдруг показало мне, где-то у моих ног,
вычитанную из романов венецианку: она стояла в выразительной позе, вздыхая и
улыбаясь. Пустяков этих в соединении с двадцатью моими годами и шестью рюмками
коньяка было довольно, чтобы я сделался стремительным, легковерным и храбрым.
– Что
же, можно и понимать, – степенно сказал я.
Петлин
перескочил канаву, распугав забулькавших по воде лягушек, а я последовал за
ним.
II
Подходя
к Яслям, мы тщательно обсудили план действия. Я должен был относиться терпимо к
возможным проявлениям неудовольствия со стороны будущих предметов наших интриг,
не волноваться и следовать поведению Петлина, он же взял на себя инициативу
разговоров и выступлений. За темными холмами полей, приближаясь, светились
три-четыре огня; подойдя ближе, я различил за плетнем черный шест колодезного
журавля, крыши и столбы огородов. Петлин, просунув меж жердей голову, нащупал
веревочную у гвоздя завязку, и ворота, скрипучим циркулем черкнув дорогу,
раскрылись. Неизвестно откуда взявшаяся собака злобно тявкнула у самых моих
икр, я дал ей пинка и, сопровождаемый громким, раздражающим лаем, нагнал Петлина.
Он шел, посматривая на окна, сонные деревенские избы тянулись кривой улицей под
гору, в конце улицы блестел свет.
– Там
начинаются дачи, – сказал Петлин, указывая рукой вперед. – Ясли
примыкают к деревне со стороны реки. Мы еще перейдем мостик.
– Кто
же будет она? – глубокомысленно спросил я. – Дар предчувствия
изменяет мне. Чиновница ли с чулком, кормилица в кокошнике или шалая бабенка
благородного звания, с которой нужно зевать, есть глазами и ухмыляться?
– Но
ведь это все хорошо, – лениво ответил Петлин, – это забавно.
– А
ведь ты женатый человек, – не удержавшись, заметил я, – скоро жена
приедет.
Петлин
опередил меня шага на два, помолчал и, обернувшись, тихо сказал:
– Не
приедет. Мы ведь поссорились.
Дрянной
настил мостика зашевелился под моими ногами. «Зачем он портит мне настроение,
говоря, что поссорились, – думал я, попадая каблуками меж бревен, –
вот эти неврастеники из самого веселого похождения выжмут грусть, а я человек
цельный».
Мы
стояли у дач. Редкие, через два-три дома, светились распахнутые настежь окна.
Петлин, почувствовав в темноте мой вопросительный взгляд, сказал:
– А
ну их! Пойдем дальше. Здесь меня что-то не тянет распоясываться.
Он взял
гитару и тронул низко зазвеневшие струны.
Звук,
напоминающий полусмех, полустон, разбежался во тьме, замер, а у окна над нашей
головой появилась) фигура в капоте, высунула голову и, почесав шею, скрылась.
– Пойдем
в конец, – сердито сказал Петлин, – там в случае чего и удрать можно:
поле.
Снова
настроенный скептически, я хотел предложить ему возвратиться домой, но угадал
чувством, что Петлин не совсем спокоен, и промолчал. Он хныкал и раза два
вполголоса сказал про себя несколько отрывистых тихих слов. Мы шли молча. У
последнего, в левой стороне дач, отдельно стоящего небольшого дома Петлин
остановился, вздрогнул, закурил, и в трепетном свете спички я увидел, что он
улыбается сердитой и грустной улыбкой, смотря вниз.
III
Я не
успел опомниться, как Петлин, взяв несколько резких аккордов, подошел к дому почти
вплотную. Над головой нашей висел простенький маленький балкон, в раскрытых по
обеим сторонам его окнах виднелся освещенный потолок комнат, спинки стульев и
медленно передвигающаяся в глубине тень человека. Незапертая балконная дверь
глухо поскрипывала, ветер то прикрывал, то приотворял ее, как будто за ее
темными стеклами стоял кто-то в раздумье, не решаясь ни выйти, ни отойти.
Зная,
что прекрасная незнакомка (если она жила здесь), выйдя хотя бы для того, чтобы прогнать
нас, увидит, без сомнения, и меня, я выпрямился, отставил ногу и неловко, с
замирающим сердцем, усмехнулся. Все это казалось мне глупым, я не успел еще
отдать себе отчета в своих ощущениях, как в двух шагах от меня раздался полный,
взволнованный голос Петлина: он запел так сильно и хорошо, что я с изумлением
посмотрел на его темный силуэт, не узнавая давно знакомую песню. Мне было
немного стыдно, весело и приятно. Он никогда не пел так, и я чувствовал, что во
всем этом есть нечто непонятное для меня.
Я
слушал. Время от времени мне казалось неловким стоять, ничего не делая, и я,
заложив руки в карманы, покачивал в такт головой или жевал стебелек.
Возбужденное настроение Петлина передалось мне. Я чувствовал силу томления,
овладевшую ночной равниной; плавный звон струн, ритм песни и дерзость нашего
поведения привели меня в полный восторг. В эти минуты мне было особенно ясно,
что я молод, завидую Петлину и очень хочу выбиться.
Петлин
смолк на полуслове. Я вздрогнул и отступил назад. Дверь балкона открылась, и у
решетки, облокотившись на нее, появилась неясная фигура женщины. Лица ее не
было видно, и я мог представить его каким угодно – бледным, розовым,
черноглазым, полным, тонким, веселым и грустным. Она вышла быстро, и я
смутился; мне казалось, что вот именно теперь мы и оскандалились, так как нам
нечего ни сказать, ни сделать.
Вы
хорошенько вникните в это, в психологию неизвестной женщины, вызванной вами на
балкон среди глухой ночи с помощью музыкальных уловок. Вы не знаете, молода она
или стара, будет она с вами разговаривать или станет звать сторожа. Прибавьте к
этому, что у вас бессмысленно-влюбчивое, нежное настроение, что вы неопытны в
сердечных делах, – и тогда вам станет понятно, почему я укрылся за спиной
Петлина. К моему удивлению, женщина эта заговорила так просто, что сразу
потеряла в моих глазах весь загадочный ореол. Это были серьезные, простые
слова:
– Я
хочу спать.
– Нет, –
сказал Петлин, – вы не думаете о тех, кто не спит и не может спать.
Я понял,
что начать разговор при случайном знакомстве очень легко, стоит только говорить
все, что придет в голову.
– Вы
не одни, – тихо и, как мне показалось, с упреком произнесла женщина.
«Это
бывалая особа, – раздраженно подумал я, – уже справляется».
– Я
всегда один, – грустно сказал Петлин, – но это ведь все равно.
– Я
одна и буду одна, – ответил балкон. – Вы пели хорошо, но я вам не
верю.
– Верьте! –
вскричал Петлин с такой тоской в голосе, что я усумнился, в уме ли оба эти человека,
начинающие с первых же слов.
– Спроси
же, как ее зовут, – шепнул я сзади, – неудобно.
Сверху
раздался негромкий смех. В недоумении я поднял голову, соображая, не над моими
ли словами смеется неизвестная и, судя по голосу, молодая женщина. Мнительный
по натуре, я скис, и настроение мое совершенно испортилось.
Наступило
молчание. Женщина выпрямилась, отошла к двери, остановилась и, закрывая руками
лицо, сказала:
– Вы
даже не знаете моего имени и пришли. Прощайте. Спасибо за музыку, и спокойной
ночи.
Петлин в
сильном, непонятном для меня волнении бросился вперед, протянул руки и закричал:
– Тогда
прощайте совсем, навсегда, я конченый человек, – спите.
Я
отшатнулся. Гитара, брошенная Петлиным, пролетев мимо меня, с глухим звоном
ударилась о землю, а он, не обращая на меня никакого внимания, бросился бежать
со всех ног к полю и скрылся. Я остался стоять, ничего не понимая, струсивший и
встревоженный, переводя взгляд с балкона в глухой мрак улицы. Подавленный
происшедшим, я сделал несколько растерянных шагов в сторону поля, крича:
«Петлин, ты что?» – как вдруг меня сзади с силой кто-то схватил за руку; я
обернулся и увидел задыхавшуюся от поспешности женщину, она перебила меня, спрашивая
нетерпеливо и быстро:
– Где
он? Вы видели, куда он пошел?
Я успел
лишь поднять руку, указывая направление, но ничего не сказал, так как женщина,
бросив меня, проворно исчезла за поворотом дороги, и в тишине прозвучал
мучительный, беспокойный крик взбалмошной женщины: «Постойте, остановитесь».
– Они
с ума сошли, – сказал я, идя вслед степенными, большими шагами и вытирая
вспотевший лоб, – вот сумасшедшая любовь с первого взгляда в темноте,
когда одной хочется спать, другому петь, а третьему, то есть мне, кланяться и
благодарить.
IV
Закричав
наконец сам во все горло: «Слушайте, сударыня! Эй ты, Петлин!» – я подхватил
гитару и побежал со всех ног в ту сторону, откуда из тишины сонного
деревенского мрака слышался расстроенному моему воображению неслышный уже бег
женщины.
Разгоряченный
и вспотевший, я остановился только тогда, когда, устав звать и кричать, почувствовал
настоящее озлобление против Петлина и неизвестной женщины. Сев в траву, я закурил
дрожащими от усталости руками последнюю, разорванную папиросу; я пал духом. В
этот момент мне были противны все истории, начиная от самых великих до
повседневных шашней, я чувствовал, что в них кроется масса неожиданностей и
неудобств, разрушающих спокойное течение душевной жизни. В то же время я до
боли в висках ломал голову, пытаясь определить, что же произошло с Петлиным и
почему необъяснимая стремительность женщины так волнует меня самого, заставляя
думать о ней больше, чем мне хотелось.
Папироса
потухла. Поднявшись на разбитых ногах, я сумрачно осмотрелся. Неподалеку, так
что видны были отдельные дымные струи света, горел костер. Думая, что у огня
мне будет легко узнать нужное направление к поселку Вишневка, то есть к дому, я
подошел к костру и, остолбенев, ревниво расхохотался: в блеске потерянного
среди черной польской ночи маленького огня сидели, обнявшись, Петлин и
ненавистная женщина; он махал над ее лицом веткой, сгоняя комаров, слушал ее
торопливый шепот и улыбался.
Мне было
неловко подойти к ним. Чудесная тайна интересного и быстрого знакомства
осталась для меня тайной до следующего утра, когда, встав поздно, так как не
сразу попал домой, я увидел Петлина. Он сидел над стаканом чая, звенел ложечкой
и испытующе весело смотрел на меня.
– Григорий, –
сказал он, – ты не удивляйся, что я тебя покинул. Это моя жена, мы с ней поссорились
было, а вчера помирились.
Я
молчал, так как менее всего ожидал такого простого и справедливого объяснения.
– Я
не сказал тебе, в чем дело, – продолжал Петлин, – только потому, что,
если бы я ушел без нее, мне не пришлось бы избегать насмешливого твоего
взгляда. Ты еще дуешься.
– Нет, –
сказал я, сбрасывая одеяло и приняв вид ничему не удивляющегося
человека, – не то, а я посторонний, незачем было меня тащить.
– О,
милый, это стратегия, – серьезно возразил Петлин, – в присутствии
постороннего женщины сдержаннее, без сцен, а любовь все-таки налицо.
Он
задумался, улыбнулся, а я, чтобы чем-нибудь сорвать раздражение, бросил в него
гребенкой, но не попал и испортил себе имущества на тридцать копеек, так как
гребешок треснул.
|