 Увеличить |
Окно в лесу
I
Заблудившийся
человек, охотник, встал на пригорок и тревожно осмотрелся вокруг. Повсюду, до
самого леса, низко черневшего на горизонте, тянулась незнакомая, зловещая
равнина, поросшая желтовато-белым, угрюмым мохом и редким осинником. Осенний
ветер неистово гнул тоненькие деревца, с унылым свистом прорезая их судорожно
трепещущую листву. Беспрестанно, нагибаясь почти до самой земли, кланялись они
темнеющему, обложенному тучами небу, и холодный дух воздуха шумно рвался над
ними к багровому, стынущему закату.
Мартышки
носились над головой охотника с отчаянным, безумно-пронзительным воплем
убиваемого существа. Обитатели маленьких болот, рассеянных по равнине,
спрятались в камышах, зайцы исчезли, тяжеловесные вороны, обессиленные вихрем,
спустились на землю. Свистящий плач ветра соединял небо с землей; все металось
и гнулось; почерневшие облака бурно текли вдаль, причудливо изменяя очертания,
клубясь, как дым невидимого пожара, разрываясь и сплющиваясь.
Охотник
стоял, удерживая рукой шляпу. Сырой, резкий ветер стягивал кожу на покрасневшем
лице; озябшие ноги нетерпеливо ежились; тоскливая пустота земли, поражаемой
вихрем, сжимала сердце беспредметной боязнью. Члены, оцепеневшие от усталости,
требовали покоя. Незаметно окрепший голод, из легкого, почти бессознательного
желания есть превратился в жадный, беззвучный крик тела. Неизвестность
местонахождения путала мысли, близость ночи пугала, сознание обессиливало,
сменяясь инстинктивной потребностью идти, чтобы идти, в слепой надежде
выбраться к знакомым местам, успокоиться и ориентироваться.
Охотник
тронулся, придерживаясь прежде взятого направления. Он шел к лесу поспешными,
большими шагами. Тысячи голосов сопровождали его; казалось, тысячи проклятых
существ, превращенных в болотную поросль, плачут вокруг тонкими, пронзительными
рыданиями, кричат и молят, задыхаясь от бессильного ужаса. Мартышки, чертя
мглистый воздух истерическими зигзагами, кидались то вправо, то влево, и
расстроенное воображение человека превращало их в таинственных птиц, наделенных
скрытыми силами. Как духи отчаяния, без устали бросали они свой безобразный,
отвратительно резкий крик, и лесной страх полз из темнеющего, взбаламученного
пространства.
Охотник
остановился, дрожа от холода. Черные угли туч заваливали меркнущий очаг запада;
солнце спешило скрыться, чтобы не видеть земли, омраченной безумием. На
бледной, чистой от облаков полосе неба метались разъяренные ветви, в ушах гудело,
сырость ломила мускулы. Человек напряг легкие и крикнул; голос его жалобно
утонул в хаосе звуков, несущихся над землей. Он побрел снова, ощупью, с широко
раскрытыми глазами, спотыкаясь о пни.
Медленное,
неудержимое отчаяние захватывало душу охотника. Все ожило, все приняло
грандиозные, пугающие размеры. Равнина казалась бесконечной; границы ее
терялись в воображении; земля становилась местом невыразимой печали,
заброшенности и проклятия. Взрослый превращался в ребенка; лицом к лицу с
ночью, сбившийся и голодный, бессильный и беззащитный, он воскрешал древние
предания, мысленно вызывая мохнатые образы лесных духов, судорожно улыбался в
темноте, силясь сбросить овладевшие им представления, и шел, прислушиваясь с
болезненным напряжением к малейшему треску сучка, вздрогнувшего под ногой.
Ночь
свирепствовала подобно душе преступника. Охотник тяжело дышал; мысли его терялись
в пространстве; одиночество обостряло чувства; ноги не замечали земли; живые
невидимые ветви хватали за одежду, молча били в лицо и бешено выли за спиной,
охваченной страхом. Охотник более не останавливался. Ускоряя шаг, он
инстинктивно стремился к лесу, чтобы в его густой влажной сердцевине укрыться
от разрушительного торжества бури.
Первый,
шершавый ствол дерева, которого он коснулся в темноте вытянутой рукой, показался
ему живым существом, другом, вышедшим навстречу измученному товарищу. С
чувством тоскливого успокоения замечал он, пробираясь дальше, как затихает вой
ветра, превращаясь в шумное движение хвойных вершин. Стонущий рокот, подобно
невидимому водопаду, струился над его головой; медленно скрипели стволы, их
дикий оркестр щемил сердце; полусгнившая хвоя мягко скользила под ногами, и
черная сырость воздуха, пропитанного запахом леса, напрягала невидящие глаза,
бросая в них искры, рожденные оцепеневшим мозгом.
И вот, в
совершенной темноте, как маленький уголек, тлеющий на темной материи, вспыхнул
свет. Человек не поверил свету; он протер кулаком глаза и пошел дальше. Красный
уголек скрылся, заслоненный деревьями, мелькнул снова, погас и вновь одиноким,
кривым глазом блеснул во тьме.
Тогда
неудержимая радость овладела охотником. Тело его как будто переродилось, потеряло
вес и усталость; бессознательная, блаженная улыбка растопила лицо; желание
опередило тихий человеческий шаг и, сорвавшись, как обозленная лошадь, было уже
там, где чувствовалось людское жилье.
С
обостренной силой заворочался голод, и человек не сдерживал его, а возбуждал и
радовался, предчувствуя близкое удовлетворение. Десятки виденных раньше,
ночных, полных заманчивого уюта, окон всплыли в его воображении. Но этот свет –
не был ли он просто костром?
II
Приблизившись,
сжигаемый любопытством и нетерпением, охотник различил черный переплет рамы на
фоне красноватых от огня стекол. Это было окно, это был дом, произведение человеческих
рук, успокоение и находка.
В
туманной глубине света, наполнявшего внутренность помещения, двигались неясные
силуэты, желтые профили, беззвучно шевелящиеся губы и руки. Тени, мгновенно
вырастая, перебегали с потолка на стены и гасли. Жизнь ночного окна,
призрачная, странная, неизвестная смотрящему из темноты человеку,
сосредоточивалась в неуклюжем, ясном четыреугольнике.
И, по
свойственной человеку привычке подходить к своему ближнему с осторожностью
большей, чем у диких зверей – друг к другу, – охотник медленными,
крадущимися шагами пошел вперед, стараясь рассмотреть обитателей.
Соблазнительные картины отдыха и горячих кушаний в кругу мирной, трудолюбивой
семьи толкали его быстрее, чем хотел он, охотник, привыкший к осторожности и
терпению. Мертвый сон под надежным кровом, под стоголосый шум ветра, бушующего
извне, приветливые улыбки гостеприимных хозяев – разве не вправе был он ожидать
этого?
С нервно
бьющимся сердцем охотник прильнул к стеклу. Глаза его, утомленные мраком, не
сразу различали предметы, но скоро, сосредоточив внимание, он рассмотрел всю
обстановку и людей, живших за потным стеклом. По-видимому, он наткнулся на
хижину лесника. В стене, противоположной окну, была дверь; над нею висели
ружья, веревочная сетка для ловли перепелов, дробовница, рог с порохом и
пожелтевшие удилища. Вправо от двери, у маленькой, плохо выбеленной печи, висел
красный полог кровати. На полках громоздилась глиняная посуда, разные предметы
хозяйства; стены, увешанные картинками сказочного и божественного содержания,
были черны от копоти. Налево от окна, в углу виднелся широкий, накрытый синей
скатертью, стол, а на нем горела дешевая жестяная лампа.
Людей
было трое. Они, по-видимому, уже поужинали, потому что на деревянной скамье
лежала недоеденная краюха хлеба и желтел горшок, обложенный разбросанными в
беспорядке ложками. У печи на низеньком табурете сидела маленькая, сгорбленная
старуха; руки ее быстро перебирали вязальными спицами, а за столом, погруженные
в какое-то, на первый взгляд, непонятное занятие, помещались – мальчик лет
11-ти и пожилой, коренастый мужик. Мальчик сидел, облокотившись на руку; его
задумчивое, не по-крестьянски нежное лицо светилось веселой улыбкой. Иногда он
встряхивал темными, подстриженными в кружок волосами и беззвучно для охотника
хохотал, показывая ряд белых зубов. Мужик с расстегнутым воротом грязной,
цветной рубахи, с обветренным, угрюмо-добродушным лицом и спутанной окладистой
бородой, старательно выпячивал губы, моргал и весь был поглощен делом. Он
неторопливо ловил что-то, бегающее по столу, задерживал на мгновение в своей
широкой, заскорузлой ладони и отпускал.
Охотник
посмотрел пристальнее и вздрогнул от отвращения. По столу, трепыхая перебитым
дробью крылом, бегал в судороге нестерпимого ужаса маленький болотный кулик.
Его тоненький клюв непрерывно открывался и закрывался; черные, блестящие глазки
выкатывались из орбит, перья, смоченные засохшей кровью, топорщились, как
разорванная одежда. Быстро семеня длинными коричневыми ногами, пробегал он до
края стола; мужик ловил его, сдавливал пальцами окровавленную головку и,
методически, аккуратно целясь, протыкал птице череп толстой иглой. Кулик
замирал; игла медленно, уродуя мозг, выходила наружу, и птица, отпущенная
лесником, стремительно неслась прочь, бессильная крикнуть, ошеломленная болью и
предсмертной тоской, пока те же пальцы не схватывали ее вновь, протыкая в
свежем месте маленькую, беззащитную голову.
Охотник
перестал дышать. Лесник повернулся, его прищуренные глаза уперлись в то место
окна, откуда из темноты ночи следил за ним неподвижный, усталый взгляд. Лесник
не видел охотника; отвернувшись, он продолжал забаву. Куличок двигался все тише
и тише, он часто падал, трепыхаясь всем телом; вскакивал, пытаясь взлететь, и,
совершенно обезумев, стукался о стекло лампы.
Лес глухо
гудел; сырой холод тьмы ронял капли дождя. Тоскливая, неизмеримая ярость
подняла руку заблудившегося человека. Охваченный внезапным, жарким туманом, он
вскинул ружье, прицелился, и оба ствола, грянув перекатистым эхом, разбили
стекла.
Крик
раненого и грохот падающей скамьи был ему ответом. Лес ожил; тысячи голосов разнеслись
в нем, и внутренность дома, сразу соединенная с охотником острым узором
раздробленного стекла, стала действительностью. Стоило протянуть руку, чтобы
коснуться стола и всклокоченной головы, рухнувшей на смятую скатерть. Мальчик
трясся от ужаса и что-то кричал: он был вне себя.
Охотник
быстро уходил прочь, шатаясь, как пьяный. Стволы толкали его, бесстрастный
глухой лес поглощал одинокого человека, а он все шел, дальше и дальше навстречу
голодной, бессонной, полной зверями тьме.
|
