 Увеличить |
Слабость Даниэля
Хортона
I
Судьба
оригинально улыбнулась одному погибшему человеку, известному под именем «Георг
Избалованный».
Его
настоящее имя было Георг Истлей. Он сумел убедить равнодушного прохожего человека
с золотыми зубами, что всего три фунта поставят его на ноги, при этом был он
так остроумен и красноречив, что прохожий увлеченно пожелал Истлею «полной
удачи, твердости и энергии».
Оба
расстались взволнованные. В тот же вечер Истлей Избалованный засел в пустом складе
доков и проиграл свои три фунта одной теплой компании, вплоть до последнего
шиллинга. К утру явился лодочник Сайлас Гарт, у которого не было денег, но была
охота играть. Он заложил в банк свою лодку; к полудню следующего дня, начав действовать
последним шиллингом, Истлей выиграл у него лодку, весла и пустился вниз по
реке, сам не зная зачем.
Это было
не совсем то, на что рассчитывал прохожий с золотыми зубами, тронутый, может
быть, первый и единственный раз в жизни жаром, какой вложил в исповедь свою
Истлей Избалованный, – но после кабаков, притонов, панели светлая вода
реки так воодушевила Истлея, что еще хмельной, ничего не теряя и ни о чем не
жалея, он решил плыть вниз по течению до Сан-Риоля. Надо сказать, что в мечтах
начать «новую» жизнь человек этот провел сорок два года и так привык начинать,
что кончить уже не мог. Все-таки он хотел воспользоваться счастливым толчком
мысли, переменить если не жизнь, то ее сорт.
На
дорогу он купил большой хлеб, табаку и питался одним хлебом, к чему, впрочем,
привык.
Наступил
вечер, и опустился холодный туман. Мечтая о теплом ночлеге, Истлей пристал к
берегу на огонек одинокого окна. Он привязал лодку и взобрался на холм.
Запинаясь в тьме о валявшиеся бревна и пни, он пришел к бревенчатому дому, толкнул
огромную дверь и очутился перед человеком, сидевшим на кожаном табурете.
Уставив приклад ружья в край стола, а дуло держа направленным против сердца,
человек этот пытался дотянуться правой рукой до спуска.
– Не
надо! – вскричал Истлей, с ужасом бросаясь к нему. – Не надо! Она
придет!
От
неожиданности самоубийца уронил карабин и обратил бородатое лицо к Истлею; с этого
лица медленно сходила смертная тень.
Он
глубоко вздохнул, отшвырнул карабин ногой, встал, засунул руки в карманы и
подошел к гостю.
– Она
придет? – сказал человек, всматриваясь в Истлея.
– Вы
можете быть совершенно уверены в этом, – ответил Истлей. – Я приехал
в лодке, чтобы сообщить вам эту радостную весть. Так что – стреляться глупо.
Все будет очень хорошо, поверьте мне, и не хватайтесь за орудие смерти.
Человек
схватил Истлея за ворот, поднял его, как кошку, потряс и бросил на кучу шкур.
– А
теперь, – сказал он, – ты мне объяснишь, кто эта «она» и что значит
твое вторжение!
Истлей
задумчиво потер шею и взглянул на спасенного. Его сильное, страстное лицо с
по-детски нахмуренными бровями ему нравилось. Он не был испуган и без запинки
ответил:
– Это
объяснить трудно. Я крикнул первое, что мне пришло в голову: «Она». Позвольте
подумать. «Она» – это может быть прежде всего, конечно, та женщина, которой вы
пленились так давно, что у вас успела вырасти борода. Быть может также, «она» –
бутылка виски или сбежавшая лошадь. Если же вы лишились уверенности, то знайте,
что это и есть самая главная «она». Обычно с ней приходят все другие «они».
Уверяю вас, «она» отлучилась на минуту, вероятно, чтобы принести вам что-нибудь
закусить, а вы сгоряча обиделись.
Самоубийца
расхохотался и пожал руку Истлея.
– Благодарю, –
сердечно сказал он, – ты меня спас. Это была минутная слабость. Садись,
поужинаем, и я тебе расскажу.
Спустя
час, после солонины и выпивки, Истлей знал всю историю Даниэля Хортона. Рассказана
она была нескладно и иначе, чем здесь, но суть такова: Хортон преследовал идею
победы над одиночеством. Он был голяк, сирота, без единой близкой души и без
всякого имущества, кроме своих мощных рук. Скопив немного денег работой по
сплавке леса, Хортон сел на дикий участок и задался целью обратить его в
цветущую ферму. Разговорившись, изложил он все свои мечты: он видел в будущем
целый поселок; себя, вспоминающего, с трубкой в зубах, то время, когда еще он
корчевал пни и пугал бродячих медведей; с ним будут жена, дети… «Короче говоря, –
сделаю жизнь!» Так он выразился, стукнув кулаком по столу, и Истлей понял, что
перед ним истинный пионер.
Как
сильно он переживал эти пламенные видения, так же сильно поразила его сегодня
внезапная, никогда не посещавшая мысль: «А что, если ничего не выйдет?» Как
известно, в таких случаях вариации бесконечны. Ночь показалась безотрадной,
вечер – ужасным, молчание и тишина леса – зловещими. Вероятно, он переутомился.
Он впал в отчаяние, поверил, что «ничего», и, не желая более в мучениях
коротать дикую ночь, схватил ружье.
– Это
была реакция, – заметил Истлей. – Я появился совершенно своевременно,
в конце четвертого акта.
– Живи
со мной, – сказал Хортон, прямо не говоря, что рассчитывает на кое-какую
помощь Истлея, но уверенный, что тот сам станет работать. – Здесь пока
грязно и дико, но ты увидишь, как я все переверну.
– По-моему, –
проговорил Истлей, взбираясь с ногами на скамью и сибаритствуя с трубкой в
зубах, – это помещение очаровательно. Обратите внимание на эффект света
очага среди свежесрубленных стен. Это грандиозно! Свежий, наивный романтизм
Купера и Фанкенгорста! Запах шкур! Слушай, друг Хортон, ты счастливый человек,
и, будь я художником, я немедленно нарисовал бы тебя во всем очаровании твоей
обстановки. Она напоминает рисунок углем на штукатурке старой стены, среди роз
и пчел. Хочешь, я расскажу тебе историю Нетти Бемпо, знаменитого «Зверобоя»?
В
четвертом часу ночи приятели мирно храпели на куче сухой травы. Хортон вдруг
проснулся, схватил лежащее возле него ружье и закричал:
– Берегись,
гуроны заходят в тыл! Болтун! – сказал он, опомнясь и посмотрев на спящего
Истлея. – Занятный болтун.
II
Совместное
жительство двух столь разных натур скоро обнаружило их вкусы и методы. Едва
светало, Хортон уходил пахать расчищенный участок земли, готовил для продажи
плоты, рубил дрова, пек лепешки, варил, мыл, стирал. Он был самолюбив и ничего
прямо не говорил Истлею, но часто раздражение охватывало его, когда, войдя
домой поесть, он заставал Избалованного, который, прикидывая глазом, ставил в
разбитый горшок прекрасные лесные цветы, приговаривая: «Они лучше всего на фоне
медвежьей шкуры, которую ты растянул на стене», или возился с пойманным молодым
дроздом, кормя его с пальца кашей.
Истлей
старался днем не попадаться на глаза своему суровому и усталому хозяину; он
обыкновенно мечтал, лежа в лесной тени, или удил рыбу, но к вечеру он появлялся
с уверенным и развязным видом, отлично зная, что Хортон ценит его общество и
скучает без него вечером. Действительно, злобствуя на лентяя днем, к вечеру
Хортон начинал ощущать странный голод; он ждал рассказов Истлея, его метких
замечаний, его анекдотов, воспоминаний; не было такой вещи или явления, о
которых Истлей не знал чего-то особенного. Он рассказывал, из чего состоит
порох, как лепят посуду, штампуют пуговицы, печатают ассигнации; залпом читал
стихи; запас его историй о подвигах, похищениях и кладах был бесконечен. Не
раз, сидя перед освещенной дверью, он говорил Хортону о действии тишины,
отражениях в воде, привычках зверей и уме пчел, и все это знал так, как будто
сам был всем живым и неживым, что видят глаза.
Днем
Хортон сердился на Истлея, а вечером с нетерпением ожидал, какое настроение будет
у Избалованного – разговорчивое или замкнутое. В последнем случае он приносил
из своего скудного запаса кружку водки; тогда, поставив локти на стол, дымя
трубками и блестя глазами, оба погружались в рассуждения и фантазии.
Однажды
случилось, что Хортон свихнул ногу и угрюмо сидел дома три дня. С бесконечным
раздражением смотрел он, как, мучаясь, полный отвращения и тоски, Истлей рубит
дрова, носит воду, стараясь не утруждать себя никаким лишним движением; как
крепко он скребет в затылке прежде, чем оторваться от трубки и посолить варево,
и раз, выведенный из себя отказом Истлея пойти подпереть изгородь (Истлей
сказал: «Я вышел из темпа, погоди, я поймаю внутренний такт»), заявил ему:
– Экий
ты бесстыжий, бродяга!
Ничего
не сказал на это Истлей, только пристально посмотрел на Хортона. И тот увидел в
его глазах отброшенное ружье. Устыдясь, Хортон проворчал:
– Ноге,
кажется, лучше; через день буду ходить.
Когда он
выздоровел, Истлей принес ему десять корзин, искусно сплетенных из белого
лозняка. Они были с крышками, выплетены затейливо и узорно.
– Вот, –
сказал он, – за эту неделю я сделал десяток, следовательно, через месяц
будет их пятьдесят штук. На рынке в Покете ты продашь их по доллару штука. Я
выучился этому давно, в приюте для безработных… Не расстраивайся, Хортон.
Сдавленным,
совершенно ненатуральным голосом Хортон поинтересовался, почему Истлей
облюбовал такое занятие.
– Случайно, –
сказал Истлей. – Я увидел старика с прутьями на коленях, на фоне груды
корзин, среди других живописных вещей, куч свеклы, корзин с рыбой, цветов и
фруктов на рынке; это было прекрасно, как тонкая акварель. Пальцы старика
двигались с быстротой пианиста. Ну-с… что еще? Я бросил переплетать книги и
выучился плести корзины…
Несколько
дней спустя, утром, приятели сидели на берегу реки. Близко от них прошел пароход;
на палубе стояли мужчины и женщины, любуясь зелеными берегами. Ясно можно было
разглядеть лица. Высокая, здоровая девушка взглянула на двух сильных, загорелых
людей, взиравших, оскалясь, на пароход, вернее – на нее, и безотчетно
улыбнулась.
Пароход
скрылся за поворотом.
– Быть
может, это она и была, – заметил Истлей, – так как все бывает на
свете…
– Что
ты хочешь сказать?
– Я
говорю, что, может быть, она придет… Эта самая… Помнишь, что я сказал, когда
ты… С ружьем?!
– Кто
знает! – сказал Хортон и расхохотался.
– Никто
не знает, – подтвердил Истлей.
Хортон,
в значительной мере усвоивший от Истлея манеру видеть и выражаться, глубокомысленно
произнес:
– Обрати
внимание, как прозрачны тени! Как будто по зеленому бархату раскинуты голубые
платки. И – это живописное дряхлое дерево! Красивые места, черт возьми!
– Согласен, –
сказал Истлей.
|
