Человек, который плачет
– Не
может быть…
– Вы
шутите…
– Это
арабские сказки.
– Однако
это так… Повторяю… мне тридцать пять лет, и я до сих пор не знаю женщины.
Человек,
взбудораживший наше мужское общество таким смелым, исключительно редким
заявлением, стоял прислонившись к камину и сдержанно улыбался. Голубые,
холодные глаза его смотрели без всякого смущения и, казалось, ощупывали каждое
недоверчиво и любопытно смеющееся лицо.
Однако
солидные манеры этого человека, интеллигентная внешность и спокойная уверенность
голоса произвели впечатление, выразившееся в том, что возгласы утихли и в
физиономиях отразилось напряженное, тоскливое ожидание целого ряда анекдотов и
пикантных повестушек, приличествующих случаю.
После
короткой паузы доктор Клушкин, человек очень нервный, очень веселый и очень
несчастный в личной жизни, выпрямил скептически поджатые губы, потянул носом и
пристально посмотрел на девственника. Тот вежливо улыбнулся и коротко повел
широкими плечами, как бы сознавая свою обязанность дать в данном случае
надлежащие объяснения.
– Я
с большим удовольствием слушал ваш разговор, – сказал этот господин,
представленный нам хозяином под фамилией Громова, – и теперь действительно
жалею, что молодость моя прошла… сухо. Собственно говоря, к чему бы делать мне
такое признание. Но бывают минуты, когда случайные стечения обстоятельств,
случайный разговор, анекдот зажигают желания и дразнят тело, наполняя его
бессознательным тяготением к этой стороне человеческой жизни, жгучей,
таинственной и…
– Да,
но позвольте, – сухо перебил доктор, нервно ерзая на стуле и вскидывая
пенсне повыше. – Вы говорите, что вы… ну, одним словом… вполне.
– Совершенно.
– И
– никогда?
– Всецело.
– Ни-ни..?
– Могу
вас уверить в этом.
Доктор
вдруг побагровел, прыснул и хихикнул так громко, что сконфузился сам. Снисходительно
улыбнулись остальные.
Дело
происходило в курительной комнате богатого инженера, после хорошего обеда и основательной
выпивки. Дамы перешли в гостиную, а мы, люди тугого кошелька и веселого расположения
духа, удалились сюда, отчасти для пищеварения, отчасти для того, чтобы выкурить
по сигаре и поболтать, пока не приготовят столы для карт. Надо сказать, что
заявление Громова пришлось как нельзя кстати. Запас нескромных анекдотов уже
иссякал и теперь явилась большая надежда воскресить угасавшее оживление…
– Скажите…
э-э… – спросил доктор, отделавшись от душившего его смеха: – вы
развиты нормально?
– Да.
– Влюблялись?
– Конечно.
– И…
– Как
видите.
Сказав
это, Громов отряхнул пепел сигары на каминную решетку и полузакрыл глаза. Доктор
встал, шумно отодвинул стул, подошел к Громову и, взяв его двумя пальцами за
пуговицу сюртука, сказал печальным подвыпившим голосом:
– Вредно-с.
Вы расстраиваете себя, свой организм, губите умственные способности… Да-с…
– Ну
что же, – улыбнулся Громов, – видно уж так мне на роду написано…
– Но, –
сказал худой плешивый фельетонист, похожий на картонного Мефистофеля, –
но… почему же? Это же странно… Красивый, здоровый человек, умный…
– О, –
смутился Громов, и лицо его приняло виноватый оттенок, – дело очень
просто… Я не имею успеха.
– Да, –
обрадовался толстый учитель, заикаясь и причмокивая. – Я пп-они-мм-аю вас…
Вв-ы… ззз-астенчивы… а-а… жж-енщины… этт-ого н-не-ллю-ббят…
– Да.
Я застенчив и, представьте, застенчив как-то болезненно. Одна мысль о том, что
мне могут засмеяться в лицо, обливает меня с ног до головы холодным потом.
– И..? –
хихикнул фельетонист.
– Ну…
и идешь себе прочь.
Все
дружно расхохотались.
– А
я хотел бы, – вздохнул Громов. – Хотел бы знать, что такое страсти,
супружество, весь этот особый таинственный мир, скрытый от меня…
– Позвольте, –
заволновался пивовар, жирный и необычайно кроткий человек с глазами
навыкате. – Если вы хотите – я…
Он,
грузно пыхтя, протискался между стульев и, подвалившись к Громову, таинственно
зашептал ему что-то на ухо. Физиономия пивовара выражала сладостное и блаженное
самоуглубление в тайны жизни. Громов серьезно усмехнулся и кивнул головой раза
два. Но у пивовара, когда он отошел, в кротких масляных глазах изображалась
полная огорошенность.
Художник
сидел, все время склонив на бок черную, кудрявую голову, и в его раскрасневшемся
от вина лице таилось вдохновенное глубокомыслие. Вдруг он встряхнулся, ударил
рукой по колену и закричал:
– Меня
убили. Ха-ха. Убили. Ну, ей богу же, я не вру… Женщины. Женщинами полон свет.
Они везде. Они как воздух, как вода, везде, на улицах, площадях, в театрах,
подвалах, кафе. В церквах, лугах и лесах. На крышах. На чердаках. На башнях. На
колокольнях. Под ногами, над головой. И вы не знаете женщины?.. А…
Чудеснейшего, любопытнейшего, святейшего, развратнейшего существа в мире вы не
знали? А духи вы нюхали? Цветы целовали? В лесу гуляли? Наконец – ели, пили,
спали? Так как же вы не знаете женщины..?
Он
остановился, перевел дыхание и посмотрел на Громова, стараясь придать взгляду
торжественную строгость, но это не удалось. Его пухлые, румяные губы расплывались
в жизнерадостную улыбку, а глаза лукаво смеялись лукавыми блестками.
– Постойте, –
воскликнул доктор. – Это ненормальность, несправедливость. Как так. Да
есть же, наконец, женщины… жрицы любви. Хе. Что вы, в самом деле…
Громов
пожал плечами.
– Боюсь, –
сказал он. – Ну, что вы будете делать.
– Да-а, –
протянул фельетонист, ковыряя в зубах, – вы того… действительно незадачливый…
Ну, а как… в теории-то… вы представляете… того…
– Д-да,
конечно… но… Я как-то избегал вообще всякого общества и… Вообще, у меня большие
пробелы в этом отношении…
– Слушайте,
господа, – сказал доктор, воодушевляясь и подымая вверх пухлый, белый палец, –
вот перед нами человек который… не смеется, а… плачет. Но, клянусь вам, в моей
практике был такой случай…
Захлебываясь
и горячась, он рассказал нам своим скрипучим, нервным голосом историю о том,
как он заставил жениться одного человека, дав ему прочесть скабрезный роман.
Рассказ
то и дело прерывался громкими одобрительными возгласами. Но после этого фельетонисту
тоже захотелось рассказать что-нибудь из этой области, и он, еле дав доктору
кончить, пустился в необыкновенное фантастическое повествование о бесчисленных
совращениях, романах, изменах во всех частях света.
Скоро
заговорили все. Сочинялись небывалые истории, никем и никогда не слышанные
анекдоты; упоминались имена несуществовавших женщин, сверхтрогательные идиллии
и любовные объяснения, в которых рассказчик неизменно участвовал сам,
соблазнял, похищал и покупал. Присутствие человека, никогда не знавшего женщины
и, следовательно, завидующего всякому поцелую, полученному другим мужчиной,
действовало пришпоривающим образом. Каждый хотел, чтобы ему, именно ему, а не
другому, завидовал Громов; чтобы его, именно его, рассказчика, женщины,
рожденные фантазией в необычайном количестве, – казались желанными,
прекрасными и доступными только тому, кто сочинил их.
Прошло
немного времени, и пол, казалось, был сплошь усыпан осколками разбитых
невинностей и супружеских честей. И только тогда, когда лакей пришел доложить,
что столы готовы и нас, скромных отшельников, просят пожаловать – родник
эротической поэзии иссяк. Забытый Громов стоял у камина и докуривал сигару.
В глазах
его сверкало живейшее, искреннее любопытство.
– Так
вот, батенька, – сказал доктор, подмигивая и тыча Громова в жилет
указательным пальцем, – такое дело… Ну, идемте… Ну, идемте… А кстати, я
представлю вас Нине Алексеевне… да вы ее знаете… Нет? Ба, простите, совсем
забыл, что вы приезжий… Ну – это… знаете, я вам доложу… По секрету: три года
назад хотел из-за нее стреляться… Как честный человек…
Все
тронулись и, войдя в гостиную, увидели несколько новых, незнакомых лиц, а между
ними – и женщин.
А когда
навстречу Громову поднялась красавица в белом шелковом платье и крепко пожала
его почтительно протянутую руку, Громов сказал, улыбаясь и смотря в сторону…
– Господа…
позвольте представить… моя жена.
Я с
некоторым любопытством посмотрел направо и налево. Там, где секунду назад
стояли фигуры наших недавних собеседников, – виднелись окаменевшие, шире
обыкновенного раскрытые рты.
И только
учитель спросил, беспомощно двигая челюстями:
– Кк-ак..?
Вв-а-шш-а жж-ена..?
|
