Увеличить |
Случай
I
Бальсен
запряг свою понурую, рыжую лошадку и, крепко нахлобучив шапку на голову, вышел
со двора на улицу. Дождь уже перестал поливать землю. Густой запах навоза и
гнилой сырости стоял в черном, как смола, воздухе, насыщенном теплой влагой
осенней ночи. Ветер стих. В пустынной тишине темной, уснувшей улицы жалобно
скрипел флюгер над крышей дома Бальсена, и в доме ярко светились два окна,
озаряя грязные лужи на краю дороги. Жена Бальсена, Анна, умирала. Так думали
все соседи и старуха Розе, сидевшая у больной. Но упрямая, круглая голова
Бальсена не верила этому. Молодая и любимая женщина не может умереть так скоро,
прожив с мужем только год и родив лишь одного ребенка. Старухи каркают зря.
Подумав
так, он вошел в дом и тихо подошел к деревянной, почерневшей от времени кровати,
на которой, среди подушек и одеял, широко раскинув руки, лежала больная.
Бальсен смотрел на нее и удивлялся. Неужели это та самая Анна, что еще неделю
тому назад пела и кричала на всю улицу? С трудом можно было этому поверить…
Щеки впали; лоб, обтянутый гладкой, пожелтевшей кожей, покрылся испариной.
Запекшиеся губы неровно и часто открывались, и дыхание с болезненным свистом
вырывалось из груди. Вся она страшно исхудала, побледнела и сделалась такой
жалкой и беспомощной.
Розе
копошилась у плиты, готовя какое-то деревенское питье. Бальсен тихо потрогал
жену за руку и спросил:
– Ну,
как? Трудно тебе, Анна?
Молодая
женщина ничего не ответила, но веки ее дрогнули и дыхание сделалось ровнее. С
трудом приоткрыв, наконец, глаза, она стала смотреть перед собой неподвижным,
мутным взглядом. Потом глаза снова закрылись, а губы начали шевелиться. Бальсен
стиснул зубы.
– Оставь
ее, Отто, оставь! – убеждающим шепотом заговорила старуха, отрываясь от
плиты и поправляя под чепчиком дрожащими, коричневыми пальцами клочья седых,
как вата, волос. – Нельзя ее трогать… Поезжай скорее, если ты добрый муж!
Ребенок
в соседней комнате проснулся и тихо заплакал. Старуха поспешила к нему. Бальсен
перевел глаза к столу, за которым его младший брат, Адо Бальсен, читал газету
при свете керосиновой лампы. Зеленая тень стеклянного колпака падала на хмурое,
сосредоточенное лицо юноши.
– Брось
газету, Адо! – раздраженно крикнул Бальсен, и жилы вздулись на его
лбу. – Вечная политика, даже тогда, когда в доме горе!.. Это вы, зеленый
горох, лезете по тычине к небу и валитесь вместе с ней! Брось, я тебе говорю!
Адо
улыбнулся и поднял глаза на брата.
– Не
сердись, Отто! – мягко сказал он. – Я не обижаюсь на тебя… Тебе
тяжело; это понятно… Но чем виновата газета?
– Никто
не виноват! – тяжело дыша, сказал Бальсен и заходил по комнате, круто
поворачиваясь. – А чем виновата Анна, что тебе и другим дуракам вздумалось
облагодетельствовать всех плутов, мошенников и лентяев на свете? Гибнут все
хорошие люди!..
– Этого
не может быть! – сказал юноша и упрямо встряхнул волосами. – Если бы
погибли все хорошие люди, мир не мог бы существовать!..
– Ну
да! Это из книжки! А на самом деле? Где кузнец Пельт? Где Аренс, учитель? Где
Мансинг, аптекарь? Один убит… А других что ждет? А что они сделали? Будь
Мансинг здесь, Анна, быть может, была бы здорова…
– Отто,
ты – как большой ребенок! – сказал Адо. – Ну, что бы мог тут сделать
аптекарь? Все равно ты бы поехал за доктором… Тебе просто, как видно, хочется
сорвать сердце на чем-нибудь!..
– Сорвать?!
Молокосос ты и больше ничего!.. Что стало с краем? Еще такой год, и мы будем
нищие! Мы, Бальсены!..
Истекший
год оставил в Бальсене-старшем тяжелые воспоминания. Деревня обезлюдела: кто
разорился, кто исчез, неизвестно куда. Нескончаемые военные постои, реквизиции,
вечный страх перед кулаком и плетью… Обыски, доносы… Жизнь сделалась адом.
И
Бальсен в грустные минуты вспоминал зеленые, залитые горячим светом поля,
здоровье, радость труда, смех Анны, крепкую усталость, вкусную жирную еду и
богатырский сон… В прошлом жилось хорошо, настоящее – ужасно и смутно; будущее –
неизвестно…
И Бальсен
возненавидел политику и людей, причастных к ней, перенося, как все умственно
близорукие люди, свои симпатии и антипатии на предметы, непосредственно ясные
для зрения. Газета, иностранное слово раздражали его. Рабочий, крестьянский ум
Бальсена глядел в землю и никуда больше.
Ребенок
затих, и старуха вошла в комнату шаркающей, хлопотливой поступью.
– Будет
шуметь! – сказала она. – Что для вас Анна? Ваши споры вам дороже.
Отто, не забудь, что до Вендена сорок верст… Лошадь поела? Поезжай, а то я
выгоню тебя ухватом.
Бальсен
перестал ходить и подошел к кровати. Постояв немного, он наклонился и поцеловал
Анну в волосы. Больная в беспамятстве шептала что-то, быстро шевеля губами. В
голубых, сердитых глазах крестьянина вспыхнула затаенная мука.
– Не
топчись! – ворчала Розе. – Поезжай, ну!
– Тетка
Розе! – сказал вдруг Бальсен. – А что, если он не захочет?
– Ну,
вот! Поедет! Иначе его покарает бог!.. А бумажку возьми с собой на всякий
случай; купишь в аптеке.
Бальсен
нащупал в кармане бумажку, сложенную вчетверо, на которой был написан какой-то
традиционный безграмотный деревенский рецепт, вздохнул и вышел, тихо притворив
дверь.
II
Дорога
шла лесом. Невысокая, редкая чаща тянулась на пятнадцать верст двумя сплошными,
угрюмыми стенами. Дорога была неровна и кочковата, но Бальсен не захотел ехать
обычным, наезженным трактом, потому что лесной путь сокращал расстояние по
крайней мере верст на десять. Во-вторых, здесь он чувствовал себя спокойнее и
мог рассчитывать не наткнуться на бродяг и грабителей, расплодившихся в
последнее время. Бальсен живо помнил, как пастор Кинкель приехал домой от
одного больного – в нижнем белье, стуча зубами от страха и холода.
Низкие,
темные облака толпились, как привидения, исчезая за черной, зубчатой извилиной
лесной опушки. Тяжелые водяные капли часто хлопали, падая в рытвины,
наполненные водой. Изредка ветер, внезапно прошумев над вершинами елей и сосен,
стряхивал с веток целые потоки воды, и тогда казалось, что лес наполняется
торопливым, смутным шепотом. Иногда раздавался слабый писк сонной птицы,
легкий, осторожный треск… Вдали, в самой глубине лесного затишья, какое-то
печальное и одинокое существо монотонно гудело, и его глухое «гу-у! гу-у!»
выло, как ветер в трубе.
Лошадь
быстро бежала, поматывая шеей, и в ее торопливом, крепком и уверенном беге было
что-то успокаивающее и ободряющее. Повозка качалась и подпрыгивала на рытвинах
и древесных корнях, протянувших свои кривые щупальца под тонким дерном. И
Бальсену, глядевшему в черный, неподвижный мрак, казалось, что он едет в глухом,
темном коридоре, уходящем в какое-то подземное царство… Тогда он поднимал
голову вверх и смотрел на густые, медленно и высоко ползущие тучи.
Проехав
верст десять, он остановил лошадь и вылез, чтобы поправить седёлку, сбившуюся
набок. Копыта перестали стучать, и колеса затихли. И в жуткой, сонной тишине
лесного покоя, встревоженного только этим шумом езды одинокого человека,
казалось, ничто уже больше не разбудит затишья ночи, упавшего на землю.
И
дорога, предстоявшая Бальсену, показалась ему такой бесконечной, темной и
тоскливой, что он снова поспешно вспрыгнул в повозку и задергал вожжами. Лошадь
побежала, бойко и мерно постукивая копытами.
Сидя в
повозке, Отто Бальсен думал об Анне, жизни, глупом братишке Адо и своем путешествии.
Мысли его тяжело и сосредоточенно устремлялись одна за другой. Было странно и непонятно,
что горе может придти внезапно и нарушить спокойное довольство трудящегося человека.
С его, Бальсена, стороны не было к этому никаких поводов. Он исправно платил
подати, работал прилежно, верил в бога и загробную жизнь, иногда кормил нищих и
был добрым, заботливым мужем… А все же хозяйство расстраивалось, и все же Анна
лежит там, в деревне, и стонет, и мучается, а он, Бальсен, едет ночью за
десятки верст, рискуя большими расходами…
И мысль
снова начинала вертеться в прошлом, отыскивая тайные пружины, незримые семена,
взрастившие заботу и горе. Ничего не оказывалось. По-прежнему в воображении
упрямо вставали желтые пышные поля, смуглые руки Анны и тишина домашнего уюта…
Бальсен сердито вытянул Рыжика кнутом и выехал на опушку.
III
Лес
кончился, уходя назад черной, плывущей тенью, а дорога сделалась ровнее и шире.
Крестьянин вынул старинные, серебряные часы и зажег спичку. Стрелки показывали
12. Еще часа полтора езды до города, и к пяти утра он, пожалуй, успеет
вернуться обратно. Шурин Андерсен с удовольствием одолжит ему одну из своих
четырех лошадей. Бедный Рыжик уже устал, вероятно, так как часто взматывал
головой.
И вдруг
Бальсен услышал, что навстречу ему кто-то едет. В темноте раздавались дробные,
перебивающиеся удары копыт и фырканье лошадей. Он потянул вожжи к себе,
прислушиваясь, и решил, что едут верховые. Затем свернул с дороги на рыхлое,
кочковатое жнивье и остановил Рыжика.
Топот
приближался, слышался ленивый, сдержанный разговор. Рыжик вытянул шею и звонко,
нетерпеливо заржал, перебирая ногами. Голоса затихли. Бальсен рассердился и
ударил лошадь. Через секунду раздалось ответное, возбужденное ржанье, и повозку
быстро окружили темные силуэты людей, сидящих верхом, с винтовками за плечами.
Их было много, и Бальсену стало ясно, что это один из казачьих разъездов,
бродивших вокруг Вендена. Он сморщился, с неприятным чувством вглядываясь в
казаков, но лиц не было видно в темноте. Один подъехал близко, так, что голова
его лошади обдала лицо Бальсена горячим паром ноздрей, и спросил:
– Куда
путь держишь, дружище?
– В
город… – неохотно ответил Бальсен, нетерпеливо пожимая плечами. – И
очень тороплюсь.
– А
чего же ты торопишься? – спросил другой казак и захохотал громким, резким
смехом. – Дюже же ты торопишься, засев у середь поля!..
Под
одним из всадников заиграла лошадь, и он, сочно выругавшись, ударил ее ногой в
бок. Подъехал еще один, и по тому, как он спросил: – «Что тут?», и по
тому, что казаки повернулись к нему лицом, Бальсен догадался, что это офицер.
Казак, спросивший у Бальсена, куда он едет, подъехал к офицеру и начал что-то
говорить ему, оглядываясь на крестьянина.
– Ты
думаешь? – спросил офицер, зевая.
– Так
тошно… Стоить у середь поля…
– Куда
едешь? – сердито крикнул офицер.
– В
город, господин начальник, – ответил Бальсен, снимая шапку. – За
доктором. У меня очень больна жена…
– Откуда?
– Из
Келя… Меня зовут Бальсен, Отто Бальсен…
– А
есть у тебя паспорт?..
– Паспорт
я забыл дома, господин начальник, – сказал Отто. – Но вы уж, пожалуйста,
пропустите меня. Меня здесь знают кругом на сто верст. Я мирный человек.
Несмотря
на уверенный тон, каким Бальсен давал ответы офицеру, смутная тревога, однако,
сдавила ему грудь. Он вздохнул и продолжал:
– Нужда
заставляет ехать в ночь, господин полковник. Очень неприятно. Я очень тороплюсь…
Офицер
молчал, покачиваясь в седле, и Бальсен спросил:
– Так
мне можно ехать? Меня здесь все знают…
– Нет,
нельзя, – спокойно сказал офицер. – А может быть, ты не Бальсен, а?
Как же это ты – без паспорта? Разве ты не читал приказа?
– Никак
нет, господин полковник. Никто не читал у нас, – вздохнул Бальсен. –
Со всяким может случиться ошибка, господин полковник. И я прошу вас простить
меня. Мне нужно к доктору…
– А
ну, обыщите его, ребята, – приказал офицер. – А зачем ты свернул с
дороги?
– Я
не знал, кто едет, господин начальник, – оправдывался Бальсен. –
Теперь много разбойников.
– Вылезай! –
сонно сказал казак, спрыгивая с лошади. – Прощупаем тебя.
Бальсен
засуетился, вылезая из повозки и покорно расставляя руки, пока казак ощупывал
его и лазил по карманам. Вынув все, что было в них: трубку, табак, бумажник,
часы и бумажку старухи Розе, он передал отобранное офицеру. Другой казак зажег
небольшой ручной фонарик, и при свете его, бледном и прыгающем, Бальсен увидел
худое, бледное лицо офицера, склонившегося над вещами крестьянина. Офицер долго
ворочал и рассматривал рецепт, затем тщательно осмотрел часы и бумажник. Еще
один казак подъехал к нему и начал что-то шептать. Офицер мычал и кивал
головой, изредка восклицая: «А? – Да! – А? Да-а!..»
Время
тянулось для Бальсена удивительно медленно. Он пристально и внимательно следил
за движениями казаков и удивился, когда один из них вытащил у товарища изо рта
окурок папиросы. Рыжик нетерпеливо фыркал, потряхивая дугой.
Наконец
офицер сказал что-то сквозь зубы, передавая вещи Бальсена казаку, и крупной рысью
скрылся в темноте. Казаки потянулись за ним. Бальсен облегченно вздохнул и
сказал:
– Можно
ехать?
Казак,
стоявший возле крестьянина, бросил на него косой взгляд, шмыгнул носом и ничего
не ответил. Понемногу уехали все, и осталось только четверо. Они переглянулись,
спешились и подошли к Бальсену.
– Ну,
вот что, друг, – сказал один, и Бальсену показалось, что он улыбается в
темноте. Весело улыбнувшись ему в ответ, он хотел спросить, – можно ли ему
наконец ехать, но казак продолжал:
–…мы
тебя свяжем. А ты стой смирно. Смотри – не вздумай тикать – застрелю!..
Он
повернул Бальсена за плечо, и крестьянин, оторопев, послушно повернулся… И
вдруг страшная мысль, огненным сверлом пронзив мозг, упала в душу… Он дико,
отчаянно вскрикнул. Казалось, что земля уходит из-под ног и все кружится со
страшной, молниеносной быстротой.
– Не
прыгай, до города далеко, – апатично сказал казак, сидевший верхом. –
Что толку? Все равно, брат, помирать когда-нибудь…
– За
что?! – закричал Бальсен, и заплакал. – Меня все!.. Я Отто Бальсен!..
– Сам
знаешь, за что, – угрюмо ответил казак. – Начальство, дядя,
распоряжается, а не мы… Очень разумные. Вот за это самое.
Бальсен
застыл, и казалось ему, что все мысли умерли в нем и сам он умер… А, быть может,
это сон… Все сон: сырая, пронизывающая сырость осенней ночи, рыхлая земля под
ногами, Рыжик, опустивший голову, и эти замолкшие, темные фигуры людей,
отдалившихся от него… Это бывает, и Отто вспомнил страшные кошмары, когда,
проснувшись в теплой, темной комнате, облегченно вздыхаешь, натягивая одеяло, и
поворачиваешься, засыпая вновь…
В голове
его пестрым, разноцветным узором пробежали вдруг грядки небольшого огорода,
сокровища Анны. Упругая, светло-зеленая капуста, темный стрельчатый лук, белые
цветочки картофеля и желтые огуречные… Все это было, и всего этого не будет. И
сам он, Отто Бальсен, Бальсен, которого знают на сто верст кругом, куда-то
исчезнет, и никто не будет знать и никогда не узнает, почему так вышло…
И снова
мысль упала в прошлое, и снова перед Бальсеном сверкнули желтые, пышные поля и
смуглые руки Анны. И снова было непонятно, почему теперь явились сильные, злые,
вооруженные люди, взяли его и убили…
Он
безотчетно рванулся вперед, но, сделав два-три шага, споткнулся и сел со
связанными руками на сырую, вязкую землю. Казак, сидевший на лошади, заметил:
– Ослаб.
Пужается…
– Я
видал, – сказал другой. – А видал и таких, которые смелые. Есть тоже
из ихнего брата…
Гнев и
отчаяние окончательно овладели Бальсеном. Он хотел крикнуть и не мог. Казалось,
еще немного, и он проснется… Еще, одно, еще последнее усилие…
– Не
копайся, Данило, – сказал верховой. – Вы, черти!.. Чего томить
человека?!
Темные
фигуры отошли на несколько шагов и остановились. Бальсен видел, как сверкнули
длинные красные огоньки, и острая, тянущая боль стеснила ему дыхание. Падая, он
увидел свой дом, светлую комнату, Адо, склонившегося над газетой, и больную,
любимую Анну…
Затем
все исчезло.
|