Последние минуты
Рябинина
I
В
высокой, просторной, с богатой обстановкой, комнате лежал Рябинин. Вошел
доктор, а за ним, неся лекарство и осторожно ступая, чтобы не разбудить
больного, появилась сестра милосердия, девушка лет сорока, с постным и чванным
лицом.
– Он
спит, – сказал доктор.
– Он
очень изнурен, – пояснила сестра милосердия, – весь день больной
метался и бредил, говоря разные странные, даже неприличные вещи. Но, кажется,
микстура понемногу действует.
– Он
спит, да, – сказал доктор. – Это хороший признак. Я зайду после.
– Я
разбужу его?!
– Нет,
этого не следует делать.
Доктор
посмотрел на часы и взял шляпу. Он постоял, зевая, затем подошел к кровати.
– Больной
выглядит плохо. Эти синеватые тени и побуревшие скулы… гм… гм!.. Когда ему стало
хуже?
– Два
дня. Я говорила с ним. Он жаловался на острую боль в голове, слабость и
лихорадку.
– Он
ест?
– Ни
крошки, но сильно мучается жаждой.
– В
погребе чертовски темно, – вдруг сказал Рябинин, вертя головой. –
Подай фонарь! Слышишь, ты, старая хрычовка?
– Бредит, –
сказал доктор, взял руку больного и стал считать пульс. – Восемьдесят…
семь… сто десять… гм… гм… тяжелый случай.
Он
стоял, покачивая головой и думая обычные мысли живого человека о смерти: «Бытие
стремится к уничтожению. Жизнь – зарождение, развитие и гибель клетчатки. Все
погибает, все рождается».
Рябинин
тяжело задышал, вскрикивая:
– Подайте
мне сапоги!
– Несчастный
Алексей Федорович! – равнодушно сказала сестра.
– Однако
я тороплюсь. – Доктор, вынув записную книжку, писал рецепт. – Эти
порошки три раза в день; а к голове лед. До свиданья.
II
Утром на
другой день сестра милосердия отлучилась на полчаса, а к больному пришел
навестить его Осип Кириллыч Скуба, знакомый фельдшер Рябинина. Сидя у изголовья
спящего Рябинина, Скуба читал отысканный на этажерке бульварный роман.
Полуоткрытым окном шевелил ветер, рама скрипнула; увлеченный чтением, Скуба
вздрогнул, поднял голову и стал размышлять:
– В
романах женщины отдаются легко, а попробуй в действительности! Я думаю, что авторы,
описывая любовные интриги, дополняют воображением недостаток своего
собственного существования. Ну, мыслимо ли, чтобы в течение одного месяца Артур
соблазнил четырех графинь, полдюжины баронесс, монахиню, горничную и двух
дочерей лакея? Впрочем, мне все равно, и я думаю… – Здесь Скуба,
осмотревшись, вытащил из кармана зеркальце и стал внимательно рассматривать
свое похожее на дыню лицо. – Я думаю, что при некотором усилии с моей
стороны обладание женщинами давалось бы мне легко. Но я ленив. В прошлом году…
Судомойка из ресторана… Нет, та была слишком толста. – Медленно шевеля
губами, Скуба прочел: – «Пухлая шея вздрагивала от поцелуев». Какая сочная
кисть у этого автора!
– Кто-нибудь! –
открывая глаза, простонал Рябинин.
– Здравствуйте! –
сказал Скуба. – Это я, ну как ваши делишки? Лучше ли вам?
Больной
повернул голову.
– Не
знаю, – с усилием проговорил он. Помолчав, Рябинин продолжал, морщась от
надоедливой мухи: – Голова распухла, и весь я как будто распух, отяжелел и…
разбит. Был мерзкий сон… Я видел себя лежащим на шоссейной дороге, связанным по
рукам и ногам. По мне проезжали возы… Тысячи возов. Они ехали тихо, один за
другим… головы лошадей упирались в задки телег… и массивные ободки колес
врезывались в меня.
– Ужасный
сон, – подобострастно сказал фельдшер.
– Комната
потихоньку кружится слева направо, – неожиданно заявил Рябинин. –
Нельзя ли остановить ее?
– Успокойтесь,
это ваше больное воображение, – оглядываясь, возразил Скуба. – Все
стоит крепко на своем месте.
– На
фабрике все по-прежнему? – устремив глаза в потолок, спросил Рябинин.
– Ах! –
не отвечая на вопрос и захлебываясь осторожным смешком, подпрыгнул
Скуба. – Знаете, я расскажу вам забавную историю. Старший монтер Чиликин
со своей молоденькой мачехой… ей-богу! Отец погнался за ним с ружьем, а он,
выскочив в окно, кричит: «Я, батя, родственные узы скрепляю!»
– Неужели?
– Представьте.
Так и сказал. Скуба, хихикая, блестел глазами.
Болезненная
гримаса смеха появилась на восковом лице инженера. Он, приподнявшись,
разразился глухим кашлем и сунулся головой в подушку, сказав:
– Скверно.
Пожалуйста, принесите мне стакан чаю. В столовой.
Рябинин
лежал лицом кверху, время от времени слабо шаря руками по одеялу, как бы сбрасывая
невидимую тяжесть. Через минуту он снова впал в бредовое, бессознательное состояние.
III
Скуба
появился, держа в вытянутой руке стакан чая, а следом за ним вошел церковный
староста фабричной церкви и, вместе с тем, токарный мастер – Филиппов. Это был
плотный человек с круглым, веснушчатым лицом, стриженный по-казацки, в кружок.
– Смотрите, –
шептал Скуба, – как скрутило-то его, а?
– Д-да-с,
д-да-с… – промычал Филиппов, – так-с…
– С-с-с! –
зашипел Скуба, ставя стакан на стол. – Заснул, что ли?.. Просила меня
сестра посидеть с ним. А вы как?
– По
ягоды хожу. Полпуда варенья жена сварила.
Они говорили
шепотом.
– Новый
пасьянс узнал, – сказал Скуба, – вот интересный. Я карты с собой
завсегда ношу, езжу в Парголово, так уж в «двадцать одно» постоянно с чухной
играю.
Он,
мусля пальцы, стал раскладывать карты.
– Тройку
сюда, – советовал Филиппов, углубляясь в занятие. – Выгоднее туза
взять.
Рябинин,
очнувшись, закашлялся. Филиппов, сочувственно тараща глаза, подошел к кровати.
– Эка
вы нас пугаете, – безразличным голосом произнес он, – хворать
вздумали, нехорошо, Алексей Федорович!
– Да,
скверно, – узнавая Филиппова, прошептал Рябинин, – временами мне
кажется, что я уже умер. Одеяло давит меня. Мне жарко… а руки… мерзнут. Я скоро
умру.
– Тьфу,
тьфу! типун на язык, – сказал Филиппов, – чего еще выдумаете! Еще нас
всех переживете.
– Нет,
я умру, – упрямо заявил Рябинин.
– Крепитесь,
крепитесь, – басил Филиппов. – Господь… все в руке божией.
– Я
знаю, что умру. – Рябинин усмехнулся. – Все равно.
– Нет,
уж вы, пожалуйста, не расстраивайтесь, – говорил, словно торгуя ненужную
вещь, Филиппов.
– Звук
каждого слова болезненно отдается в мозгу, – сказал, помолчав,
Рябинин, – но мне хочется разговаривать. Мне как будто немного легче. А
знаете… я думал… Ничего нет.
– Как-с? –
не понял Филиппов.
– Я
говорю, – как бы разговаривая сам с собою, продолжал Рябинин, – что…
ничего нет… простая штука.
– Это
где же? – вставил фельдшер.
– Там. –
Рябинин криво и неохотно улыбнулся. – Там… за гробом… как это принято говорить.
– Как
нету? Есть… – недоумевая, сказал староста. – Все есть.
Рябинин
сделал попытку мотнуть рукой.
– Рассказывайте! –
Он как будто немного оживился, заговорив громче. – Бабьи сказки. Все
чепуха. «Земля есть, и… в землю…» Пожалуйте землю есть. Да. Когда будете
умирать – увидите, что я прав. Я, это, знаете, не думаю, а чувствую. Тело мое в
ужасе. Оно противится разрушению. Оно… осязает смерть. Я ничему не верю.
Сегодня ночью я испытывал предсмертную тоску каждого мускула… каждого ногтя и
волоса. Да. Страх смерти естествен… что же в нем предмет ужаса? Пустота. В
молодости я резал индюшек, и, когда ловил… их… они кричали… раздирающим
голосом… а когда… просто гонялся… из шалости – крик… был другой…
– Так-то, –
возразил, чувствуя себя неловко от «умственного» разговора, Филиппов, –
то, знаете… птица – курица там, индюшка. Они глупые.
– У
них тоже тело, – сказал Рябинин. Скуба, забыв о чае, ковырял в носу.
– Рассудок
непостоянен, как женщина, – снова заговорил Рябинин, начиная впадать в полузабытье, –
если бы все помнили… если бы все помнили… Нагнитесь.
Филиппов,
солидно округлив спину, нагнулся к посиневшему лицу инженера. Рябинин заметался,
потом широко раскрыл глаза и, с хитрой улыбкой на губах, таинственно зашептал:
– Если
бы… человек… всегда помнил… что за гробом… один… пшик, нуль… он жил бы лучше.
Не мерзавцем.
– Эх, –
сказал староста, – да не тревожьте вы себя… право…
– На
земле стало бы веселее… – сияя и радостно улыбаясь, продолжал
Рябинин, – был бы огромный пир…
– Где
пир? – расслышав последние слова, осведомился фельдшер.
Голова
Рябинина опустилась на подушку, глаза закрылись; он стал дышать быстро и тяжело;
каждый его вздох сопровождался глухим хрипом.
– А
ведь плохо ему! – сказал староста, подняв палец. – Бегите-ка за
доктором, а?! Плохо ему.
Скуба,
кивнув головой, вышел.
IV
Филиппов
сел в кресло, почесал за ухом и сложил на животе руки. «Странно – думал
он, – я ведь тоже умру. Каждый знает, что умрет, а все как-то не верится.
Удивительно все на свете. Хотел утром напомнить Егорке, чтобы сапоги к
воскресенью сшил, да на рантах, а не на гвоздях. Забыл. Десять худых мешков не
забыть бы татарину продать. А что, если правда-то твоя, Алексей Федорович?
Господи, прости меня, грешного. – Он зевнул и перекрестился. – Не
понимаю я умственного этого пояснения. Понятно, человек в жару, бредит.
Поверь-ка я ему, так от страха одного похудею. А он говорит, что веселее бы
стало… держи карман шире! Расстроил он меня. Сорок лет ни о чем не думал, а
сейчас, как паршивый студент какой, мозговать пустился. Положился бы на волю
божию».
Закрыв
глаза, он вдруг, неожиданно для себя, заснул. Прошло несколько минут, в течение
которых и спящий и умирающий были неподвижны. Филиппов похрапывал. Левая рука
Рябинина свесилась, пальцы ее медленно шевелились. Рука как бы стремилась
занять прежнее положение, согнулась в локте, вздрогнула и опустилась. И, еле
слышно, так тихо, что почти не шевелились его губы, инженер прошептал:
– Милочка?..
Не мой кипятком руки… Возьми шпильки.
Наступила
смертная тишина. В окне сверкал сад.
Филиппов
вдруг очнулся, быстро вскочил и стал протирать глаза. Сильный, непонятный страх
овладел им. Сонно жужжали мухи.
– Алексей
Федорович! – тревожно позвал Филиппов.
Рябинин
не шевелился. Староста подошел к кровати, увидел полуоткрытый рот, стеклянные,
невидящие глаза и, быстро крестясь, бледный, задом отошел к двери. Здесь,
вытянув шею и пугаясь таинственной тишины, Филиппов жалобно произнес:
– Алексей
Федорович! Не шутите!
|
