Находка
I
Тюльпанов
присел к столу, жадно ощупывая глазами большой деревянный ящик, полный сырой,
грязно-белой земли.
Управляющий
тоже сел. Лицо его сияло почтительно и воодушевленно, как у даровитого повара,
толкующего барину о прелестях пикантного соуса.
Прошла
секунда молчания. Тюльпанов нервно мял пальцами жирные, мягкие, как мазь, комки
глины. Он сомневался, брови его хмурились от внутреннего напряжения; факт еще
не овладел им настолько, чтобы он мог громко и бурно выразить свою радость.
Между ящиком с глиной и богатством лежала пропасть.
– Так
вы думаете? – боязливо спросил Тюльпанов, и полное, привычно насмешливое
лицо его обратилось в вопросительный знак. – Смешно ведь, а? Земля
какая-то… А впрочем… Да-а!
– Несомненно, –
авторитетно произнес управляющий, – воочию перед вами убедительнейший
аргумент.
– Фаянс! –
задумчиво произнес Тюльпанов. – И много?
– Гибель!
– Так
что же?! – с маленьким нетерпением заговорил Тюльпанов. – Это ведь…
нужно подумать!
– А
то как же?! – радостно закричал управляющий, и его крохотный пунцовый рот
брызнул слюной. – Конечно, подумать!.. Хотя думать вам что же особенного?
Деньги нужны.
– Деньги! –
сомнительно протянул Тюльпанов. – Вот то и скверно, что для денег всегда
деньги нужны.
Оживление
его погасло.
Почти
враждебно, но еще любопытными глазами смотрел он на неприглядную глину, вокруг
которой суетились туманные представления о фабриках, машинах и снежно-белой
посуде. Все это казалось хлопотливым, громоздким и выдуманным. Управляющий все
время вертелся как на иголках. Последние слова Тюльпанова пришпорили его
хлопотливую, увлекающуюся натуру.
– Позвольте,
что же вы хотите еще? – волнуясь, спросил он. – Я знаю ведь, в общем,
ваше теперешнее состояние; ну – денег нет, ну – заложено. А третью закладную
нельзя? А долгосрочная аренда – фунт изюма? А занять – свет клином сошелся? Да
не будьте вы этой глиной, милостивый государь! Вам, как говорится в известных
кругах общества, пофартило! Пользуйтесь!
Тюльпанов
достал из перламутрового ящика гаванскую сигару и стал ее закуривать. Пальцы
его слегка вздрагивали.
– С
одной стороны, – нерешительно начал он, – я разделяю ваш энтузиазм и
согласен, что… Но масса вопросов: деньги, кредит, рабочие руки, машины… а?
– Акции, –
коротко бросил управляющий. – Акции!
Тюльпанов
встал.
– Я
поеду.
Управляющий
взял шляпу.
– Но, –
он поднялся на цыпочки, помахивая указательным пальцем, – у вас сотни
тысяч, прошу помнить. – И в тот же момент лицо его просияло благодушным
деловым выражением. Он церемонно поклонился и вышел.
Прикинув
мысленно необходимую сумму, Тюльпанов рассеянно усмехнулся и тотчас стал думать
о других, более неотложных делах. Дочь Лидия требовала из Петербурга денег. Ее
изящные письма курсистки хорошего тона говорили об этом между строк, вскользь,
сдержанно и настойчиво. Платить рабочим, платить за стекла для парников,
выбитых прошлогодним градом. И масса мелких расходов – ремонт белья, конюшни,
выписка грушевых дичков, семян, весенний костюм младшей дочери – все это
свертывалось в один плотный пакет векселей и счетов.
II
На
веранде, в тени весенней листвы, младшая дочь Тюльпанова, Зоя, рассказывала
штабс-капитану:
– У
меня бывают дни скверного, прескверного настроения… Знаете – душа как будто закутана
паутиной, с черным мохнатым пауком внутри, и боишься двигаться, боишься
обратить на себя внимание этого черного паука… Делаешься слабенькой-слабенькой!
– Хо-хо! –
сказал, делая смеющееся лицо, штабс-капитан. – Это, как говорится у нас,
плюм-похондрия!
– Плюм! –
мило удивляясь, сказала Зоя. – Почему же плюм?
– Случайность.
Был у нас, в шестой роте Плюм, поручик Плюм – он того… застрелился. Ну, так он
страшно скучал перед смертью, а застрелился от несчастной любви. Не выдержал.
– Не
выдержал, – тихо повторила Зоя, роняя руки вдоль тела и устремляя взгляд в
предвечную глубину сада. – Не выдержал! Это была молодая, чистая,
тоскующая душа… его не поняли.
– Да
вы думаете что? – воскликнул штабс-капитан. – Любви не выдержал?
Ничего такого, уверяю вас, не было. Просто поддразнивали его, в пьяном виде
угораздило его как-то сказать: «А я застрелюсь». Ну вот и пошло… Скучно,
знаете. Кто ни увидит: «Плюм, а стреляться?» Он потом привык даже так, что
обижаться перестал. Но все-таки застрелился.
Зоя
промолчала; разговор принимал нежелательное для нее направление. Офицер
нравился ей, хотелось полунамеков, раздражающей игры, туманных
недосказанностей, лишенных всякого смысла и полных столь приятного для женщин
нервного напряжения.
– Ах,
тоска, тоска! – вздохнула она, облокачиваясь на перила веранды перед самым
лицом Зуева. – И нервы шалят… Ночи такие душные.
«Замуж
хочется, – машинально подумал Зуев, рассматривая крепкую фигуру
девушки. – Да она совсем ничего… Разорены… Свяжись… жалованье…» –
мелькнуло у него в голове, мешаясь с мыслями игривого свойства, далекими от
меркантильных расчетов.
«А
ну, – решил он, приготовляясь заговорить. – Не стоит!»
– Михаил
Ильич, – сказала девушка, – хотели бы вы быть рыцарем?
– Рыцарем? –
Зуев перекосил брови и сморщился. – Конечно… хотя этот род вооружения
устарел. А что?
– Я
люблю все мужественное, храброе, выносливое… В вашем лице есть что-то индийское…
И мне кажется, что вы совсем иной, чем… кажетесь.
– Хо-хо! –
сказал Зуев. – Да ничего такого особенного. Впрочем, в душе каждого человека…
Я гимназистом стихи писал, – неожиданно закончил он и густо побагровел.
– Ну
да, – сосредоточенно произнесла Зоя, внимательно рассматривая переносицу
штабс-капитана. – И вы прочтете мне эти стихи, да?
– Н-нет! –
с усилием крякнул Зуев, смутно чувствуя приближающуюся опасность. – Забыл,
представьте… да и что там – чепуха, фигли-мигли…
– Ну
вот… какой вы, – сказала, помолчав, девушка. – Кажется, могли бы… для
меня… – прибавила она с легким подчеркиванием. – Нет? Ну, не надо. Я
вам этого не прощу.
Зуев
брякнул шашкой и рассмеялся, блестя зубами.
– Повесите? –
подмигивая, спросил он.
– Хуже…
– Хуже?
– Да.
Вы пойдете со мной гулять. Пойдемте к роще. Там папа… Да вы ведь еще не знаете…
– Ничего
не знаю, – покорно ответил Зуев.
– У
нас нашли эту – ну, белая глина, фаянс… и, кажется, хотят строить фабрику или
что-то в этом роде. Одним словом, папа и управляющий теперь только об этом и
разговаривают… Ха-ха! Как будто это так просто, Михаил Ильич. Они сейчас заняты
там своими исследованиями.
– П-пойдемте! –
крикнул Зуев, приподнимаясь от удивления и нетерпения. – Фаянс? Да что вы?
Х-ха-рашо! Очень х-харашо!
– Давайте
руку, – повернулась Зоя, увлекая штабс-капитана в сад. – Впрочем, все
это скучно, и папа только опаздывает к обеду. Ходит по столовой большими шагами
и бурчит про себя.
– А
знаете, – сказал штабс-капитан, – ведь может интереснейшая вещь
получиться. Хо-хо!
Они
миновали сеть аллей, изгородь и шли узкой, вихляющейся тропинкой среди заброшенных
парников, напоминающих крыши неведомых подземных лачуг. Солнце садилось; сияющие
весенние сумерки погружали холмистую зелень полей в чуткую, вздыхающую дремоту.
– Воин, –
сказала Зоя, прижимаясь к штабс-капитану, так что он вдруг ощутил двигающуюся
тяжесть ее цветущего, большого тела, – вы слышите беззвучные голоса полей?
– Я
слышу один голос – ваш, – подумав, сказал Зуев, – это голос полей, но
не беззвучный, а, напротив, весьма звучный.
– Так? –
спросила она, нагибаясь и заглядывая снизу в глаза Зуеву. – Впрочем, с
вашей стороны это простая любезность. Вам незачем меня слушать.
– Как
знать?.. – таинственно ответил штабс-капитан. – Вот я помню одни
стихи насчет человеческой души… В том смысле, что… Как это?.. –
Откашлявшись, он сделал свободной рукой жест, похожий на движение поварского
ножа, разрубающего котлету, и быстро проговорил:
– «Тара-та-та-та-та,
ра-ра-те-та-тэй… Ни моря нет глубже, ни бездны темней».
– Ха-ха-ха! –
залилась Зоя, и смех ее немного сконфузил Зуева. – А «тара-та» – это что
значит?
– А
забыл, – скромно ответил Зуев. – Так легче вспоминать.
Рука
женщины прижималась к нему, круглая и горячая под муслиновым рукавом; он было
почувствовал некоторое сопротивление этому дурманящему теплу, но вспомнил
фабрику, и целые горы новенькой посуды сверкнули перед глазами. «На всякий
случай, – мысленно сказал он, прижимая в свою очередь локоть
девушки. – Где наше не пропадало!»
Впереди,
у рощи, двигались две фигуры, наклоняясь и ковыряя в земле.
– Вот
папа! – крикнула Зоя. – А мы на вашу глину смотреть пришли.
Тюльпанов,
с засученными рукавами летнего пиджака, сказал Зуеву, протягивая запачканную
землей руку:
– Не
смотрите, не смотрите! Ничего нет. Пока что – одни проблемы.
– Хо-хо! –
сказал Зуев. – Вот она где, Колхида-то! Н-да, удивите вы всех,
право! – Зуев говорил без насмешки, и это ободрило Тюльпанова.
– Все
Андрей Кузьмич, – сказал он, обчищая грязь с рук. – Он нашел эту
глину, он и хороводится.
– Папа, –
крикнула Зоя, – если разбогатеешь, непременно купи мне дачу… где-нибудь на
Капри! Купишь?
– А
что ты думаешь? – серьезно сказал Тюльпанов. – И куплю. Пусть только
Повезет! Я много чего наметил… Вообще развернусь вовсю… Закатим дом в
Петербурге, Зойка, а здесь устроим деревенский Эдем – парк, газоны, цветники…
плодовый сад преогромный… скаковую конюшню… а? Кандидатуру свою в
Государственную думу выставлю… а? Здорово, Михаил Ильич?! Тюльпановский
промышленный… округ, а?!
III
На карточке
красивым рондо было отпечатано по-русски и по-английски: Вильям Герберт
Брайтон. Тюльпанов вышел в гостиную. Он был несколько озадачен, заинтересован и
встревожен. С мягкого плюшевого кресла поднялся человек лет сорока пяти, одетый
элегантно и скромно, бритый, с короткими черными волосами и матовой желтизной
упрямого зеленого лица, глядевшего на Тюльпанова чуть-чуть сонно, чуть-чуть
строго. Глаза у него были выпуклые, круглые и блестящие.
– Брайтон, –
сказал англичанин. – Я вас нужно по одному делу. – Русские слова,
окончание которых он почти сглатывал, звучали у него заученно и деревянно. Лицо
не участвовало в разговоре, оно с каменной, холодной вежливостью рассматривало
Тюльпанова.
– Прошу
садиться, – сказал Тюльпанов.
Брайтон
неторопливо опустился на стул.
– Я
извиняюсь, – произнес он, – но дело так важен, он для меня и для вам.
Ви нашли глин.
– А! –
вскричал Тюльпанов, мгновенно сообразив, что посещение англичанина может так
или иначе отразиться на его интересах. – Как вы узнали? Это верно, но что,
знаете! Какая глина, известно аллаху… Я, впрочем, надеюсь, да…
Брайтон
помолчал. Быстрые искры соображения мелькнули в его быстрых глазах; он, видимо,
старался уяснить себе отношение Тюльпанова к грязно-белой земле.
– Пять
десятин, – так же сонно и деревянно произнес он, – от лес до
маленький огород.
Тюльпанов
улыбнулся, подумал, но слова англичанина остались для него непонятны. Он поднял
брови, недоумевающе посмотрел на Брайтона и тихо спросил:
– Что
вы говорите? Продать?
Что-то
похожее на улыбку скользнуло в тонко очерченных, твердых губах Брайтона.
– Пять
десятин, пятьдесят тысяч.
– Как? –
делая ударение на каждом, прилипающем к языку слове, закричал Тюльпанов. –
Вы хотите купить? – Сердце его вдруг забилось часто и ожесточенно, точно
он наступил на змею и перепугался. Деловое лицо Брайтона и цифра, произнесенная
вялым гортанным голосом, бросили ему в глаза ценность находки. Он внезапно всем
существом почувствовал себя у денег, лежащих в земле, между лесом и огородом.
Взволнованный, он уставился на Брайтона в упор. Англичанин переменил позу, снял
руку с колена и переложил ее на резьбу кресла.
– Позвольте
же, однако, – заговорил Тюльпанов, – но вы… но я… разве вам сказал
кто-нибудь, что я намерен?.. Это странно, я вообще никому… да и как же так…
почему?
Купцы и
арендаторы из соседнего города, с которыми он вел иногда дела, встали перед
ним, по контрасту, как живые, с массой уловок и подходов, с неизбежным
чаепитием, вопросами о погоде и т. д. Брайтон молчал. Тюльпанов развел
руками.
– Вот, –
сказал он, – что, собственно… А насчет продажи… Да и как вы предлагаете
мне пятьдесят тысяч, когда вы и земли-то еще не видели? Хотите, я покажу? Вы,
вероятно, интересуетесь, я…
– Нет, –
сказал Брайтон, – это не надо. Я видел. Я смотрел, у меня есть пробы.
Пятьдесят тысяч.
– Когда
же вы успели? – спросил Тюльпанов, начиная сердиться. То, что этот человек
без спроса успел выведать все, казалось ему невежливым.
– Семьдесят
пять, – сказал Брайтон и добавил: – Тысяч.
– Позвольте! –
заволновался Тюльпанов. Долги, закладные, планы на лето, дом в Петербурге –
вихрем взмыли перед его глазами и ушли, скрывшись в темных зрачках
Брайтона. – Почему же это?.. Почему именно семьдесят пять? Почему не
больше… не меньше? Или мы ведем деловой разговор, или шутим… Я не привык так.
Но как, например?.. Частями, сейчас, после?
– Сто
тысяч, – помолчав, выговорил Брайтон. – Задаток теперь. Половина
задаток.
– Да
вы шутите или всерьез? – крикнул, побледнев, Тюльпанов, и вдруг лицо его
расплылось в блаженной улыбке. – Вы что же хотите, фабрику? Нет, что вы!
Разве можно за такие пустяки? – Он вдруг пришел в азарт, вырос в своих
собственных глазах и был совершенно оглушен цифрами. За последние годы он не
держал в руках более десяти тысяч сразу. – Я сам выстрою фабрику! –
сказал он гордо и испугался. Лицо его вытянулось, но непреодолимая потребность
дать выход возбуждению тотчас же повысила павший диапазон. – А что вы
думаете, – волнуясь продолжал он, – что мы, русские, не умеем вести
дел? Ого!
– Сто
двадцать пять тысяч, – медленно произнес Брайтон. – Я очень серьезно.
Задаток теперь. Семьдесят пять – задаток. Я извиняюсь, – он подумал
немного и неторопливо добавил: – Но это совсем ясно, как… – Брайтон
прищурился, склонив набок голову, и закончил: – Как стекла. Дело просто: вы
продаете земля, я даю деньги.
– Фу, –
сказал Тюльпанов, вытирая платком вспотевший лоб, – а? Я… подумаю… Да,
нет… Ну, хорошо, извольте. Сто двадцать пять? Хорошо! Как вы думаете, я не
проде… Впрочем, что я – земля чудная, конечно! Так задаток? – Он был
совершенно счастлив и боялся только одного: чтобы этот диковинный, точно с
другой планеты человек не раздумал. – Прошу в кабинет, – сказал
он, – пожалуйте вот сюда, дверь направо.
IV
Лакеи
суетились вокруг столов, тщательно избегая задевать локтями широко развалившуюся
на стуле фигуру Кержень-Мановского, отставного исправника. За тем же столом
сидели: Миловидов, городской голова, Тюльпанов и Ознобишин, редактор местной
газеты. Было около одиннадцати часов вечера. Пьяный, развалистый шум, удары
кулаков в стол, залитая вином скатерть и криво сидящие галстуки говорили о той
степени благодушия, когда пирующим трудно установить не только страны света, но
даже левую и правую стороны. В то время как Миловидов с грустью и умилением
посвящал исправника в тайны городского хозяйства, Тюльпанов говорил Ознобишину:
– Так
и напишите… Вы не думайте, что я ищу популярности… черт с ней… а просто…
Гласности больше нужно, я стою за печать… периодическую… Но не возгордись! Не
ищи… понимаешь… в моих словах этакого к себе почтения. Ибо – нужна ли твоя
газета? Вот в чем вопрос! Ты об этом подумай… И реши! Но в общем, разумеется, я
разрешаю тебе писать о Тюльпанове. На-ро-до-на-селе-ние Тюльпанова добрым
словом помянет, так как откроется богатейший… промыш-шленнейший завод. Понял?
Ну и молчи!..
– Не
могу в-местить, – сказал Ознобишин, мигая помутившимися глазами.
– П-потому,
что есть я птица райская Алконост… печали огромной птица и г-орести! А печалюсь
я… з-за всю губернию!.. Т-торжествующие твои слова – мне обида!..
– Ха-ха-ха-ха-ха! –
захлебнулся исправник, и шея его побагровела, как у индюка. – Птица ты…
алкоголь… да… Но чтобы Алконост… стае? Ни в коем случае!
– Полицейский! –
внушительно сказал Тюльпанов, подымая кверху указательный палец.
– М-молчи!
Ты пьян, полицейский!
– Гражданин! –
промолвил Ознобишин, указывая на Миловидова. – Он гр-ражданин! А прочее
все… водевиль!
– В-водевиль? –
яростно прошипел исправник. – А ты кто – драма ты, что ли, пискулька! Я…
с-случа…
– С
переодеванием! – захохотал Тюльпанов. – В-водевиль с переодеванием. И
нишкни!
– Кто
здесь возвысил голос? – закричал исправник. Лиловые жилки заплясали на сто
лбу.
– А?
С-сашка Тюльпанов, нищий – нищий ведь ты… и немец тебя, куклу, облагодетельствовал!
– Бритт, –
хладнокровно вставил Миловидов, свертывая из меню трубку и рассматривая в нее
рассерженного исправника.
– Бритт! –
негодующе воскликнул Кержень-Мановский. – Вот ты и брит этим бриттом, потому
что ты просто-напросто… тьфу… овца! Кусок тела российского продал англичанке… нищий!
У-у! Короста на благочестивом теле отчизны!..
– Кержень, –
крикнул Миловидов, – цыц! Ты что? У себя в участке, что ли? Объясняйся,
но… м-мягко!
– Оставьте
его, – коротко и грустно проговорил Тюльпанов. – Пусть человек
говорит… г-господа, э… дайте слово отставному исправнику.
Тюльпанов
пожал плечами, выпил большую рюмку шведского пунша, закусил ананасом,
вывалянным в пепле, и сказал:
– Я
деньги получил. Это важно… И з-заметьте – много… К-ко-нечно, меня уламывали,
п-потому что я н-не мальчик, но… и счастлив, – неожиданно воскликнул он.
Раз
начав говорить, он был не в силах уже остановиться и много, пространно
рассказывал о себе, своем детстве, какой-то лошади с подпалинами, невесте,
дочери и тюльпановском промышленном округе. Вокруг, в сизом тумане, плавали
блестящие выкаченные глаза, манишки, красные пятна рук, и все труднее
становилось сидеть прямо, не лить на скатерть вино и говорить то, что нужно.
Миловидов
сказал:
– Хорошо
нам здесь, господа!.. Построим кущи!..
V
Еще
хмельной, с тяжестью в голове, Тюльпанов прошел в сад. Он только что
возвратился из города. Лицо его было серо, смято и в молодой зелени сада
казалось лицом больного, выпущенного на прогулку. Он повертелся около черных
клумб, соображая, сколько пройдет времени, пока утренний воздух уничтожит в его
наружности следы хмельной ночи, и вспомнил, что Зоя, узнав о приезде отца,
непременно пошлет горничную на розыски… Он прошел через сад медленным,
беззаботным шагом, насвистывая мазурку, миновал парники и через две-три минуты
был на том месте, которое день назад еще принадлежало ему.
«Продано! –
подумал Тюльпанов. – Как скоро все делается на свете! В прошлом году деревенские
мальчишки и Вовка считали этот когда-то отведенный под огород пустырек
роскошным местом для игры в бабки».
Заложив
руки за спину и втягивая прокуренной за ночь грудью парной воздух полей, Тюльпанов
впал в элегическое настроение.
«Хорошо
бы, – мечтал Тюльпанов, – хорошо бы, собственно говоря, вышло, если
бы тут поблизости еще глину открыть! Гм! Воображаю, какую рожу скорчит
англичанин. Он ведь и эту захочет купить, во избежание конкуренции. Тогда –
миллион. Миллион – и никаких разговоров!»
И вдруг
представилось ему, что все – усадьба, пашни, лес, парники, сад – расположено на
тоненьком, в два-три фута слое земли, скрывающем под собой сотни десятин белой
глины. Что-то похожее на тревожное любопытство и мальчишеское лукавство дернуло
Тюльпанова. Заинтересованный, он осмотрелся вокруг, соображая, в каком бы месте
повернуть дерн, и, вынув небольшой перочинный нож, пошел вдоль рощи, удаляясь
от проданного участка.
За рощей
была узкая полоса межи, отделявшая яровое от леса. Подойдя к ней, Тюльпанов
открыл ножичек, присел и вырезал кусок дерна, запачкав руки сырой и теплой
землей; шевелились какие-то крохотные кучки, белели точки срезанных травяных
корней.
Тюльпанов
махнул рукой и хотел встать, но, вспомнив, что и прежняя глина лежала глубже,
принялся быстро копаться в рыхлом четырехугольнике. Сняв два или три вершка
почвы, он бросил нож и беззвучно расхохотался. Перед ним была глина, та самая,
настоящая, которую купил англичанин и которая, проходя горизонтальным пластом,
попала под нож Тюльпанова. Это было так неожиданно, забавно и в то же время
серьезно, что Тюльпанов остался сидеть в прежнем неловком положении, полный
вспыхнувших мыслей и какаких-то особенно радужных, нетерпеливых надежд.
– Что
же это такое? – полусердито, полусмеясь сказал он. – А? Каково? Как
это вам нравится? Что за глиняное имение? Мухи дохнут, честное слово!
Брайтон-то, Брайтон-то что скажет? А?
Он еще
некоторое время восклицал и ахал, вытирая руки о носовой платок, потом понемногу,
поправляя одна другую, мысли пришли в порядок, а на лицо Тюльпанова легла тень,
и выросли перед его глазами не одна, а две фабрики, разделенные одной
десятиной, вдвойне грохочущие, распространяя копоть и смрад, фабрики
конкурентов, отнимающие у него пядь за пядью маленькое старинное имение, где
так хорошо естся, дышится и живется, когда есть деньги.
И увидел
он еще рабочий поселок, чуждую зеленой земле жизнь, услышал назойливые, унылые
гудки, топот и шум толпы там, где молодые дубки ласково приглашают уснуть, в то
время как на заманчиво расстеленной на траве скатерти бурлит самовар и
румянится домашний пирог.
– Что
же делать? – сказал Тюльпанов. – Положение-то мое забавное. Скрыть
разве, а?! Любопытная будет вещь и даже романтично: тайна Тюльпановки, А хорошо
эдак, перед смертью сказать там… внукам, что ли: идите за рощу и там, отмерив
столько-то шагов… В этом роде. А?
Было
тихо вокруг; насколько хватал глаз, холмились поля, одетые пышной озимью. Тишина
и отсутствие людей приободрили Тюльпанова. Он доверчиво улыбнулся земле, небу и
ямке, вырытой под ногами.
Поспешно
путаясь вздрагивающими от испуга руками, собрал он рассыпанную на траве землю,
сгреб ее в ямку, втиснул дерн на прежнее место и тщательно утоптал. Потом,
виновато улыбаясь и щурясь от солнца, медленными, неуверенными шагами пошел в
сторону, и казалось ему, что никто и никогда в мире не узнает новой,
мучительной для него тайны Тюльпановки, разве только в том, и непременно в том
случае, когда новая, настоятельная нужда развяжет ему язык. А подходя к дому,
был совершенно уверен, что выше его сил молчать далее двух недель.
|