Увеличить |
«Продолжение следует»
Слово не
воробей, вылетит – не поймаешь.
I
Больная
девушка лежала на спине, укутанная по самый подбородок меховым одеялом. Черное
ночное окно отражало красноватый огонь лампы. По закопченным стенам хижины висели
пробочные балберки, грузила, остроги, мережки, удочки и другие рыбные снасти.
Над изголовьем больной, прикрепленная шпилькой, виднелась вырезанная из журнала
картинка, изображавшая молодого человека в плаще, отбивающего нападение
разбойников.
Услышав
за окном шаги, девушка приподнялась на локте. Это, видимо, стоило немалых
усилий ослабевшему телу, так как брови ее, поднявшись и морщась, выразили
мучение. Глаза, однако, светились оживлением.
– Ну
что? – спросила она, прежде чем вошедший успел закрыть дверь. – Дали
тебе «Звезду»?
– Не
прыгай, Дзета, – сказал старик Спуль, отставляя в угол ведерко с пойманной
рыбой. – Валяйся себе потихоньку.
– Ты
просто невыносим, отец, – сказала девушка. Углы ее рта вздрогнули, а
обнажившаяся рука нервно потянула одеяло. – Не понимаю, зачем меня нужно
дразнить! Есть или нет? Скажи честно!
– Чего
честнее, – захохотал Спуль, торжественно замахиваясь, как мечом, длинной
желтенькой бандеролью и бережно подавая ее томящейся руке дочери. – Почта
запоздала, видишь ли, на неделю, потому что…
Дзета
уже не слушала. Она попробовала разорвать бандероль, но, ослабев, в
изнеможении, с закружившейся головой откинулась на подушку, крепко зажав в
худеньком кулаке драгоценный журнал.
– Эй,
старуха, – тревожно сказал Спуль, – тебе ведь спички не переломить, а
туда же… Пусти-ка, я сам. – Он взял у дочери «Звезду», помуслил палец и,
словно вспарывая рыбу, произвел весьма чинно на столе деликатную операцию
открытия бандероли.
Затем
Спуль приступил к делу.
– Посмотри
прежде «Эмиль и Араминту», – тревожно сказала Дзета. – Должно же
быть, наконец, продолжение. Не могу же я верить до бесконечности. Ведь вот
полгода прошло, как сама я прочла… помнишь? После того, где Эмиль сказал
Араминте: «Ты, дорогая, не беспокойся. Я возвращусь, и мы будем счастливы». Да,
так там ведь напечатано внизу: «Продолжение следует».
Она
взволновалась, как бы предчувствуя, что и на этот раз ожидания ее будут
обмануты.
Пока
девушка говорила, старик осторожно перевертывал страницы, опасливо приглядываясь
к каждому заголовку. Его широкое, прекрасное наивной старостью и смелыми, но
добродушными глазами лицо делалось все растеряннее по мере того, как он
приближался к обложке, смущенно бормоча что-то вроде: «пропустил, надо быть»,
«вот поди найди», «экое дело» – и другие, облегчающие подавленное состояние,
слова-вздохи. Он сам был немало заинтересован дальнейшей судьбой главных героев
оборванного романа, но стеснялся показывать это.
– «Моисей
в пустыне», рассказ, – монотонно говорил он, по временам вглядываясь в петит,
словно исчезнувший граф Эмиль притаился как в загадочной картинке, среди
букв, – «Волны», стихотворение. «Открытие Южного полюса»,
научно-популярный очерк. «Испытание огнем», очерк средневековой жизни. «Про то,
про се», мелочи. «Смесь». «Пейте шоколад»… Хм, Дзета, ты опять не уснешь… нет,
ровнешенько ничего нет!
– Ну
что это, право! – жалобно воскликнула девушка. – Ты понимаешь тут
что-нибудь?
Старик
не ответил. Он был сильно расстроен, Дзета таяла на его глазах с каждым днем. Болезнь
ее, как говорил приезжавший врач, «не поддается определению». Он думал, что это
на нервной почве. Началось с того, что девушка стала страдать бессонницей,
отсутствием аппетита, а месяц спустя слегла с признаками сильного истощения.
– Ее
нужно развлекать, – сказал врач, и Спуль по его совету выписал «Звезду»,
маленький журнал с картинками, с невинным, почти сказочным содержанием.
Отец и дочь
свято верили в то, что каждая печатная строка – правда. Вымышленных лиц в
«Эмиле и Араминте» для них не было. Герои романа, конечно, живы, и приключения
их по мере шествия событий протокольно описываются доверенными сего дела –
писателями. Роман увлек Дзету нежной любовью Эмиля и Араминты, девушки, как и
она, бедной, но преданной своему возлюбленному. Граф Эмиль, блестящий
придворный, отправился в Америку добывать завещание, украденное разбойниками, и
простодушная Дзета, обманутая извещением: «Продолжение следует», искренно
страдала от неизвестности дальнейших событий. За полгода, как оборвался
роман, – потому ли, что автору надоело возиться с благородным Эмилем, по
причине ли скудности авансов в «Звезде», из-за смерти ли романиста, – но
только в эти полгода, как думала Дзета, все должно было уже закончиться или
благополучно, или катастрофой.
Болезненно
страстно хотела она узнать, что случилось, а каждый номер приносил ей новое и
новое разочарование. И что главное – в одиноких мечтах ее, в заученном наизусть
романе Араминта постепенно превратилась в нее, Дзету, а Эмиль – в того, который
год назад стал для ее сердца далекой обетованной страной. Случайный городской
гость пробыл несколько дней в пустыне, и Спуль не знал, что притихшая и больная
девушка год назад смеялась, крепко целуясь в береговом кустарнике с
широкоплечим молодым человеком, модная бородка которого, мягкие усы и быстрые
ореховые глаза застряли неподалеку от Хоха (деревня Спуля) благодаря поломке
пароходного колеса. Он сказал Дзете, что любит полевые цветы и скоро вернется к
ним. И…
– «Продолжение
следует», – невольно пронеслись перед ее глазами знакомые буквы.
«Как его
зовут? Акаст. Милый Акаст… милый обманщик».
Она
вытерла мигающие глаза и снова спросила:
– Отец,
какое же твое мнение?
Спуль раздувал
очаг.
– Я
думаю, что его… ф-ф-ф-фух! щепки сырые… что его сиятельство граф, видишь
ли, – ф-ф-фух! – отдал распоряжение… Сварить тебе рыбки, Дзета? Ну,
затрещало.
– Какое
распоряжение?
– А
чтобы… этого… его не пропечатывали.
– Ну
вот! – Она стала смотреть на огонь. – Если он терпел и знал, что о
нем все до сих пор написано… Не понимаю. Зачем запрещать теперь?
Меж ними
возгорелся легкий спор. Старик доказывал, что высокопоставленные люди имеют
свои резоны – публиковать или не публиковать их приключения; а Дзета
утверждала, что здесь замешана какая-то неизвестная дама, которая влюблена в
Эмиля и которой, мстительных ради целей, хочется, чтобы бедная Араминта
пребывала в неизвестности относительно судьбы своего возлюбленного.
– Если
бы поговорить с тем человеком, который писал это! – сказала, вздыхая,
девушка. – «Дон-Эстебан» – сказано там. Роман Дон-Эстебана. Писатели,
наверное, все знают… Уж я бы у него выспросила.
– Хочешь
посмотреть «Звезду»? – спросил Спуль, кончив есть.
Он
примостился уже было на краю кровати с журналом в руках, но Дзета нерешительно
покачала головой:
– Я
не буду смотреть картинки. Отец, – робко прибавила она, помолчав,
– если
хочешь, почитай мне конец… там, где остановились.
– Опять?
Вчера ведь читали, Дзета.
– Ну
что ж… жалко тебе?
Спуль
взял с полки старый, замызганный номерок и, смотря поверх страницы, – так
как наизусть знал развернутое, – отбарабанил далеко не нежным голосом:
«Араминта,
обливаясь слезами, обняла Эмиля за шею, и ее прекрасное лицо наполнило сердце
героя состраданием и любовью.
– Не
плачь, бесценная возлюбленная, – сказал Эмиль, – беру в свидетели
небо и землю, что вернусь к радостям семейной жизни с тобой. Мне надо только
преодолеть коварный замысел дяди, вручившего жестокому атаману Грому завещание
моего отца. Не беспокойся, дорогая. Я вернусь, и мы будем счастливы».
«Продолжение
следует», – хмуро закончил старик.
– Дзета!
Девушка
лежала навзничь, уткнув лицо в мокрые от слез ладони. Она не откликнулась.
Скоро дыхание ее стало ровнее, тише, и сон, вызванный непосильным волнением,
положил свою теплую руку на ее маленькую горячую голову.
II
После
рассказанного в течение добрых десяти дней, на протяжении тысячи верст,
одинокая старческая фигура – с платком вокруг черной от солнца шеи, в высоких
сапогах, в страшной трубообразной шляпе и красной шерстяной блузе, –
совершала, не останавливаясь, перемещение от одной точки земного шара к другой,
пока не появилась на площади Амбазур.
Сначала
фигура сидела на одном из звеньев длинного речного плота, затем путешествовала
верст пятьдесят от берега к берегу другой реки, где села на пароход, а с
парохода, дней пять спустя, в шумный вагон, который к вечеру десятого дня
доставил благополучно фигуру на упомянутую блестящую площадь.
Было без
четверти пять, когда в передней «Звезды» раздался неуверенный короткий звонок,
и редакционный сторож, злобно открыв дверь, увидел живописную фигуру Спуля,
благоговейно созерцающего эмалевую дощечку, где строгими черными буквами
возвещалось, что секретарь «Звезды» сидит за своей конторкой ровно от трех до
пяти – ни секунды более или менее.
– Подписка
внизу, – отрывисто, подражая редактору, заявил сторож, – да затворяй
двери, дед!
– Послушай-ка,
паренек, – таинственно зашептал Спуль, продвигаясь в переднюю, – я, видишь
ты, дальний… Мне, видишь, нужно поговорить с вашими. А прежде скажи: здесь
находится господин писатель Дон-Эстебан?
– Вот,
надо быть, к вам пришел, – сказал сторож, приотворяя дверь в комнату
секретаря. – Я, хоть убей, не понимаю этого человека.
Секретарь
«Звезды», желчный толстенький господин, измученный флюсом и корректурой,
выскочил на каблуках к Спулю.
– От
кого? – процедил он сквозь карандаш, зажатый в зубах, тонким, словно
оскорбленным, голосом. – Стихи? Проза? Рисунки?
– Как
бы мне, – запинаясь, проговорил старик, – потолковать малость с
господином Дон-Эстебаном?
– А!
Фельетонист?
– Может
быть… может быть, – кивнул Спуль, уступчиво улыбаясь, – не знаю я
этого. Может, он ваш директор, может, и побольше того.
– В
трактире, – сердито сказал секретарь, прыгнул за дверь, подержался с той
стороны за дверную ручку, снова приоткрыл дверь, высунул голову и крикливо
адресовал: – «Голубиная почта»! Трактир на той стороне площади! Вот где ваш
Дон-Эстебан!
Старик
печально надел шляпу. Он не понимал ничего: ни ободранности темной, грязной
редакции, где, однако, знают о жизни герцогов и князей больше, чем их прислуга;
ни того, почему надо идти в трактир; ни раздражительности толстенького
господина. У Спуля был такой обескураженный вид, что сторож пояснил ему,
наконец, в чем дело.
– Зайди
в «Голубиную почту», дед, – жалостливо сказал он, – там спроси: где
тут сидит Акаст? Потому что, видишь, пишет-то он под именем одним, а настоящее
его имя Акаст. Вот он Дон-Эстебан и есть.
С
холодом и тяжестью недоверия к своему положению Спуль переступил порог «Голубиной
почты». Здесь его не мучили; слуга, услышав: «Дон-Эстебан», вытащил палец из
соусника и ткнул им в направлении большого стола, за которым сидело и возлежало
человек шесть в позах более свободных, чем пьяных. Малое количество бутылок
указывало, что головы пока на местах.
– Кто
из вас, добрые господа… – начал Спуль, но сбился. – Не тут ли…
Который здесь господин писатель Дон-Эстебан?
– Я, –
сказал высокий в накидке и серой широкополой шляпе. – Откуда ты, одетый в
первобытные одежды, странник Киферии? Кто указал тебе путь в жилище богов?
Бессмертных ты или смертных дел древний глашатай? Сядь и скажи, Гекуба, что
тебе в моем имени?
– Господин, –
сказал Спуль, – послушайте-ка меня… Уж, право, не знаю, как это вам все
объяснить, в точку-то самую, а только, изволите видеть, без вас в этом деле,
вижу, не обойтись.
И вот,
путаясь и волнуясь, поощряемый сначала возгласами и смехом, а затем общим молчанием,
рыбак рассказал Акасту, как в глухом, пустынном уголке дикой реки читалась с
трепетным напряжением, со страхом и радостью, с опасениями и облегчениями
история любви блистательного графа Эмиля и Араминты, дочери угольщика.
– Дзета-то,
дочка моя, – говорил Спуль, – хлопочет об них незнамо как, прямо так
и скажу: надрывается Дзета. А тут и застопорило, да целых полгода… этого…
никаких известий. Здоровому, так скажем, каприз, потому его сиятельство может
ведь свои резоны иметь… а больному – горе; только ей, бедняге, Дзете-то, и
радости было, что мечтала, будто граф женится на той барышне. И выходит теперь
одно-единственное мучение… как принесу это, «Звезду», ну, вроде ребенка моя
Дзета: «Опять, – говорит, – нет ничего». Читай ей вот опять про
старое, где прощались. Меня измаяла, и сама извелась; да не встает; хоть бы
гуляла или что: слаба, видишь… Ну, я и поехал. Чего там? Сердце-то ведь того…
Думаю, разузнаю у вас. Так что на вас вся надежда…
Старик
замолчал; Акаст, опустив глаза, водил пальцем по скатерти.
– Вот
тебе и макулатура, Акаст, – серьезно сказал сутулый человек в синих
очках. – Что ты об этом думаешь?
Акаст
поднял голову.
– Вы
приехали как раз вовремя, Спуль, – сказал он, протягивая рыбаку полный
стакан. – Теперь все известно. Эмиль… впрочем, придите сюда завтра к этому
же времени. Дела графа блестящи.
– Ну-те?! –
повеселел Спуль. – Значит, благополучно?
– Просто
прекрасно. Лучше нельзя.
– И
пропечатано?
– Конечно.
Завтра я дам вам конец романа, и вы отвезете его домой.
Спуль
встал.
– Так
я рад, что и сидеть никак не могу, – засуетился он, ища шляпу. – Я и
то думал: где же и знать, как не здесь? Я ведь грамотный. «Идти уж, –
думаю, – так уж по самой по первой линии! По прямой то есть! Приду».
Кончину и причину, значит, представите? Ангел вы, господин Дон-Эстебан… ну –
запрыгал старик!
Он
вышел, то оборачиваясь и пятясь, чтобы еще раз отвесить поклон, то спотыкаясь о
тесно расставленные стулья.
– За
здоровье Дзеты! – сказал Акаст, поднимая стакан.
III
Стемнело,
когда «Дон-Эстебан», присев дома к столу, вспомнил остановку буксирного парохода,
на котором, спасаясь от полуголодной жизни провинциального репортера, перекочевывал
бесплатно к центрам цивилизации. Вспомнил он веселую Дзету – знакомство с ней у
плотов, где девушка полоскала белье, и ее доверчивые слова: «Раз вы говорите,
что приедете, – чего же еще?» Затем Акаст вспомнил «Эмиля и Араминту» –
роман, шитый белыми нитками, ради нужды, и властно оборванный издателем,
сказавшим однажды: «Довольно. Строчек вы выгоняете много, а конца не
предвидится». Погрустив обо всем этом, мысленно улыбнувшись больной Дзете и
думая о читательской ее душе с тем пристальным, глубоким вниманием, какое сопутствует
серьезным решениям, – Акаст взял перо, бумагу, старательно превратил белые
листы в строчки, украшающие судьбу влюбленных помпезной свадьбой, стряхнул с
колена изрядную кучу папиросного пепла и, зайдя в типографию, сказал
метранпажу:
– Дорогой
генерал свинца, наберите это к утру.
– Редакционно?
– Ну…
между нами. Кстати, я вам обещал два литра коньяку. Коньяк у меня. Вы всегда
сможете его получить. Эта рукопись мне нужна самому – в наборе. Поняли?
– Ничего
не понял. Коньяк есть – вот это я понял. Хорошо, будьте покойны!
После
этого прошло десять дней, в течение которых одинокая старческая фигура с драгоценным
печатным оттиском в зашитом кармане и с письмом в сапоге перемещалась с одной
точки земного шара к другой, пока не постучалась у дверей старого маленького
дома деревни Хох.
– Ну,
тетка, – сказал Спуль старухе-соседке, в его отсутствие ходившей за
больной, – ступай-ка пока. Потом поболтаем. Дзета! Дело-то ведь выгорело!
Прочти-ка это письмо! Сам Дон-Эстебан написал тебе! «Я, – говорит, –
уважаю читателей!» Вот как!
Говоря
это, он трудился над распарыванием кармана. Меж тем изумленная и счастливая
девушка, едва переводя дух, прочла:
«Дорогая
Дзета! Я очень виноват, но дела с графом Эмилем страшно мешали мне приехать или
хотя написать. Прости. Знай, что я тот самый писатель, чей роман о незаслуженно
страдавшей Араминте ты читала с таким увлечением и который ты дочитаешь теперь,
потому что я передал твоему отцу продолжение и окончание. Я скоро приеду;
лучшей жены для писателя, чем ты, нигде не найти. Крепко целую. Твой –
виноватый – Акаст».
– Что
там в письме, Дзета? – спросил старик, разглаживая сверстанный оттиск.
– Что
там? – сказала девушка. – Самое простое письмо. Здравствуйте да
прощайте, так, ничего… вежливо. Знаешь, я хочу есть. Дай-ка мне молока и хлеба…
Нет, ты отрежь потолще. Теперь читай… ну же!
Пока
Спуль читал, девушка боролась с волнением и, окончательно, наконец, победив
его, громко, довольная, засмеялась, когда, воодушевляясь и притоптывая ногой,
Спуль проголосил последние строки:
«…их
свадебное путешествие длилось два месяца, после чего граф Эмиль и его молодая
жена поселились в замке Арктур, на берегу моря, вспоминая в счастливые эти дни
все приключения и опасности, испытанные Эмилем среди шайки бандитов, потерпевших
заслуженное и грозное наказание».
|