II. № 41. Марья
Лукьяновна и Мустаняйнен за ангела
Скажем
откровенно, тайная надежда заполучить в конце концов огненный стакан спирта не покидала
шкипера до этой минуты. Близкое соседство нагруженного напитками человека смущало
шкипера, заставив его даже пожалеть, что он везет Хибажа домой, а не в другое,
более теплое место. Хибаж исчез, Мустаняйнен безнадежно развел руками.
Однако,
предусмотрительно заставив чиновника заплатить извозчику вперед, шкипер считал
своим долгом попасть в дом 41 и оповестить семейство, если таковое окажется, о
неудачной опеке над Григорием Авенантовичем. «Посол!» – сказал он, куколкой
усаживаясь в пролетку.
Через полчаса
лошадь остановилась перед желтым одноэтажным домиком, с крошечным мезонином и
узкой калиткой, Мустаняйнен дернул ручку проволочного звонка. Было слышно, как
со всех ног бросились отпирать, и на пороге стремительно появилась еще молодая,
довольно миловидная женщина, простоволосая, в затрапезном платье, с тряпкой в
руках; сбоку по косякам двери мгновенно прилипли, как часовые, два шустрых,
босоногих мальчика. Все трое выстрелили глазами в шкипера, и на лицо женщины,
согнав краску оживления, легла тень горькой усталости.
– Что
скажете? – спросила она.
– Эт-та…
сивет каспадин Кибаж? – заговорил шкипер и, получив утвердительный
вздох-кивок, продолжал, широко улыбаясь: – Я бил резвый, а он посол водку пить.
Я сказал каспадин, идить спать. Я возил, я посол копейня, немного ходил,
приходил улица, – каспадин земля ровалился (В землю провалился). Риехал
вам.
– Ах,
ах, погубитель, злодей! – закричала Марья Лукьяновна. – Так вы тоже с
ним путались?! Стыдно, господин старичок! У меня дети, бьюсь, как рыба об лед. Пьяница
мой, почитай, каждое двадцатое половину, а то и больше, пропьет! Эх вы!
Пожалели бы вы бедных людей!
Она
громко заплакала. Разговор происходил в крошечной, полутемной передней. Мустаняйнен
растерялся. Кое-как втолковал он наконец Марье Лукьяновне, что, встретив
пьяного Хибажа, пожелал избавить его от сторублевого штрафа за появление в
пьяном виде, – но что тот скрылся. Марья Лукьяновна, слушая, утирала слезы
и наконец утерла их совсем, в то время как два отпрыска рода Хибажей, награждая
друг друга щипками, мстительно шептались о чем-то. Заревев, оба убежали.
– Ради
бога, сделайте милость, – взмолилась женщина, – разыщите вы мне моего
Гришу. Вы его видели, знаете, а он, наверное, к «Повилику» пошел, на биллиардах
проклятых последние гроши заколачивать. Мне – женщина я – нельзя по трактирам
ходить, неудобно. Сделайте милость. Скажите, что я слезами вся изошла. Ей-богу,
не сплю. Я вам и денег на извозчика дам. Поверите ли, до того дошло, что
мезонинчик наш субъекту какому-то сдала, одноштаннику; все хоть пятнадцать
рублей в месяц на хлеб. Вон он запел, басистый!
Сквозь
ветхий потолок действительно раздавалось глухое, ворчливое пенье и явственно
разбиралось:
«Воскресни ж, Озирис, явися к нам
вновь
В сердцах наших править и мир и
любовь!»
– Второй
день живет, все про мир да любовь поет, – продолжала женщина, – а
денег только пять целковых уплатил, остальные, говорит, из Самары телеграфом
вышлют. Ах, господин… уж согласитесь доброе дело с концом сделать! Представьте
разбойника!
Отчасти
плененный некоторыми прелестями Марьи Лукьяновны, отчасти вновь воспылав тайной
надеждой, в связи с приключением, где-то как-то заполучить наконец оседлавший
воображение огненный стакан «пир-та», Мустаняйнен, потоптавшись, сказал:
– Та.
Се телано, а вы, мамуска, не упиватесь. Я поехала.
Взяв
рубль мелочи, выслушав пылкие благодарности и благословения, Мустаняйнен вышел
на улицу, направляясь к трамваю. Адрес «Повилика» Марья Лукьяновна записала ему
на бумажке.
Случайно
подняв взгляд, шкипер увидел в открытом окне мезонинчика скуластое, курносое,
большеротое, с ввалившимися глазами, лицо взлохмаченного, длинноволосого
брюнета; субъект этот, нахмурившись, смотрел на финна тоскливым пронзительным
взглядом.
– Какой
сусело (чучело), – вполголоса пробормотал шкипер, сворачивая за угол.
|