VII. Раскрытие тайн
Месяц
прошел как всегда. Хибаж, получив от начальства очередной нагоняй за прогул, аккуратно
ходил на службу, по вечерам читал газету или копался в огороде, а Марья Лукьяновна
терпеливо считала копейки, выгадывая на пирог к празднику, и ругалась с
лавочником, который, невзирая на штрафы, всегда нарушал таксу. Иногда вечером
спускался вниз к хозяевам Искандеров. Он получил несколько заказов на вывески и
заменил клетчатые брюки диагоналевыми. В жильце Хибаж открыл необычайную любовь
к страшному и таинственному. Все разговоры Искандерова вертелись около
привидений, мертвецов, ужасных историй с трупами и вампирами, покинутых домов и
тому подобное.
– Да,
что-то будет за гробом?! – вздохнул однажды Хибаж, припоминая памятную
ночь страхов, когда голос сказал: «Погибнешь!»
– Оккультическое
течение установило, – сказал Искандеров, – что после смерти у развратной
души все страсти останутся ненасытными и вечно алчущими, как-то: пьяница будет
томиться о вине, блудник – о женщинах, чревоугодник – о пищевом снабжении… И в
этом есть ад!
– А
если кто перед обедом выпивал по одной рюмке? – кротко осведомился Хибаж.
– М-м…
гм… надо полагать, что… в соответствии. Так сказал ученый профессор Заратустра.
– Персидский
волшебник, надо быть, – заметил Хибаж.
– Ах,
как я рада, Гриша, – сказала Марья Лукьяновна, – запоешь ты там,
заскулишь, так тебе и надо.
– Я
же бросил, – мрачно ответил Хибаж, – да еще все это гадательно.
Восемнадцатого
июня, то есть за два дня до получения жалованья, Хибаж стал мысленно
раскладывать его по долгам и нужным покупкам. Оставались гроши.
– Черт
знает, что! – сказал он. – Прошлое двадцатое было куда веселее!
Он
вспомнил, как пил, как безудержно и напряженно хмелел, погружаясь в веселый,
дикий туман восторженной бесшабашности, и выпивка показалась опять раем. Хибаж
попробовал отогнать соблазн, вспоминая предостерегающий таинственный голос, и
бедность, и домашние сцены, и утреннюю прогулку у реки, когда свежесть трезвых
минут была пленительной, как купанье.
Однако
проклятый червяк продолжал свое сосущее дело, и Хибаж если еще не решил
напиться, то, во всяком случае, думал об этом упорно и грустно. С этой ночи,
когда голос сказал: «Погибнешь!» – Хибаж в наказание до двадцать второго числа,
когда должно было обнаружиться, исправился он или нет, спал от жены отдельно,
на диване в гостиной. Неоднократно он испрашивал пощады, но Марья Лукьяновна не
сдавалась.
Девятнадцатого,
потрясенный внутренней борьбой, происходившей в нем. Хибаж занял у сослуживца
три рубля и обошел с ними все аптеки по Невскому, покупая в каждой на 20–30 копеек
калганных, померанцевых и коричневых капель, то есть спирта, настоянного на
корице. Таким образом набрал он десять маленьких пузырьков, намереваясь по принятии
их внутрь себя прийти к какому-нибудь решению.
В
одиннадцать вечера Хибаж притворился спящим, потушил лампу и, полежав минут десять,
подкрался к дверям спальни, прислушиваясь. Мирное дыхание жены говорило о
безопасности. Хибаж пробрался в кухню, вылил содержимое пузырьков в квасную
полубутылку, развел слегка напиток водой, очистил луковицу, отрезал кусочек,
хлеба, посолил, съел перед рюмкой, налил, подумал: «Как в ресторане!» –
вздохнул и выпил. После четвертой рюмки, повеселев и разговаривая сам с собою
начистоту, грубо и прямолинейно, Хибаж думал: «А ну, сообрази же, Григорий,
напиться завтра тебе или нет?!»
– Напьюсь,
ей-богу, напьюсь, – сказал он, повеселев даже от такого решения. Таинственные
страхи казались ему теперь просто похмельным бредом. Уничтожив всякие следы
развратного поведения, Хибаж ушел в гостиную и начал дремать.
«Тук-так…
тук-тук… тук-тук…» – раздалось неизвестно где. Хибаж открыл глаза, сел и замер.
Мгновенно хмель покинул его, оставив одно, нестерпимо жуткое, ожидание
сверхъестественного. Он боялся встать, зажечь огонь, даже пошевелиться… Вверху,
где-то над чердаком, звякнуло загремело и стихло. И вот все ужасы, казалось
соединились вокруг несчастного чиновника: звон наверху усилился, прикрытое окно
внезапно распахнулось, и на леденящей кровь черноте его показалось огромное,
огненное лицо, с светящимися, почти пылающими волосами, лицо это, более похожее
на раскаленный череп, чем на что-либо благопристойное, раскрыло страшный рот и
глухо сказало:
– Погибнешь!
Погибнешь! Умрешь!
Хибаж вскрикнул
и повалился без чувств. Его крик разбудил Марью Лукьяновну.
Встревожилась
она, зажгла свечку, вышла и увидела, что Хибаж, без кровинки в лице, лежит на
полу.
– Господи!
Или помер? Гриша, очнись.
Хибаж
слабо хрипел. Женщина всполошилась. Ни вода, ни тряска не помогли. Не зная, что
делать, она бросилась за помощью к Искандерову.
Поднимаясь
по лесенке, она обратила внимание на странный лязг, доносившийся с чердака, и
вспомнила, как месяц назад Хибаж испугался чего-то. Марья Лукьяновна была
храбрая женщина. Свернув на чердак, она стала осматривать его со свечой и
увидала жалобно мяукавшую, тощую кошку, тщетно пытавшуюся избавиться от
привязанной к хвосту пустой жестянки. При каждом прыжке животного жестянка
истерично гремела.
– Это
все мальчики, озорники, – рассердилась она. – Выдеру.
Освободив
и выбросив на двор из чердачного окна кошку, Марья Лукьяновна постучала к
Искандерову. Он не спал и сразу открыл.
– Что
такое?
– Ох,
не знаю, помогите мужа очхнуть! Грохнулся, как померший, не дышит и не встает, доктора
позвать, что ли?
– Перехватил
я – мрачно сказал Искандеров. – Видите ли-с, это я вашего супруга пугаю.
Не сердитесь?
– Что
это вы говорите? Да нашатырного спирту ему…
– Успокойтесь.
Они в обмороке, и здоровью ихнему это не повредит, а даже напротив. Должен и
вам сказать, что мой папаша скончался от чрезмерного алкоголизма, а также
братец, и шурин попал на одиннадцатую версту, и все через это, и я сам от той
же болезни с помощью гипнотизма вылечился. Так что, увидев вас однажды
расстроенною и в слезах и в недостатках хозяйства, смекнул я вашего супруга
излечить помощью душеспасительных страхов. На прошлый раз я провертел дыру в
потолке и шуршал бумагой и угрожал голосом, а ныне, изволите видеть,
вымазавшись кольдкремом с примесью английского фосфора, сделал себе пылающее лицо
и в окне появился. Я сказал: «Погибнешь!», то есть ежели продолжать
пьянствовать. А они упали от страху без чувств. Я этим штукам от одного
фокусника научился. Простите, если не угодил!
– А
вы зачем в моем доме дыру вертите?
– Так
для вашей же пользы.
– Ну-н…
поможет ли только?
– Да,
надо полагать, что с перепугу такого более не рискнут выпивать. Только меня не
выдавайте.
– Вот
кошку еще мучаете, тоже вы?
– Я-с;
уподобление звону цепей, которые на привидениях.
– Господи! –
заплакала Марья Лукьяновна. – Неужели зарок даст?
– А
вот увидите.
Они
говорили еще на эту тему, и она отправилась приводить в чувство супруга. Хибаж
наконец очнулся. Он хныкал, трясся, жался к жене и бормотал о страшных
призраках, на что Марья Лукьяновна притворно ахала, вздыхала и твердила, что
это – знамение.
– Истинно
знамение, – прошептал Хибаж и перекрестился.
Издательство
«Скальпированный футурист» успело за месяц распродать пятнадцать тысяч книжек
«Мечты в сапоге», и ему снова потребовалась бумага, и Мустаняйнен снова прибыл
на «Юколе» в Петроград. В виде благодарности за прошлый кутеж привез он Хибажу
бутылку шведского коньяку. Хибаж посмотрел на бутылку и отвернулся.
– Не
пью, – хмуро сказал он, страшно огорчив этим веселого шкипера.
– А…
посему се? Нисево, тавай рюмоску!
– Нет,
нет, – и Хибаж печально, но твердо помешал ложечкой в огромном именинном
стакане, где налицо было не что иное, как чай, и не с чем иным, как с молоком.
Шкипер истребил коньяк сам. Возвращался он на пароход от какой-то «тевоски», сильно
покачиваясь, курил и мурлыкал:
«А во поле пыль стоял!..
А тут мой песенка и сконсялся».
|
