Отшельник Виноградного
Пика
I
Я
превратился из полного, цветущего человека в растерянное, нервное и желчное существо,
которому, чтобы оставить по себе коренную память, следовало бы немедленно и
прочно повеситься.
Виной
этому был, конечно, я сам. Желая найти некий философический уклон, по которому
в пуховиках абсолютной истины мог бы мягко с просветленной душой, скатиться в
лоно могилы, я окружил себя десяткам идейных друзей – проклятием моей жизни. По
ярости взаимной непримиримости убеждений друзья мои напоминали свору собак,
составленную из разных пород – от дога до фокстерьера.
Чистота
и искренность их взглядов не подлежала сомнению. Однако выдерживая в течение
десяти лет каждый шаг своей жизни под анализом и контролем приверженцев
разнообразнейших философских мировоззрений, я пришел к такому удрученно-жалкому
состоянию что без слез не могу вспомнить об этом. Конечным результатом таких
дружеских истязаний явилось то, что каждый день с воплем в истерике вопрошал
себя: – «Какой смысл твоей жизни? Какой смысл всей вообще жизни? Есть рок или
его никогда не было? Зачем жизнь, когда каждого ждет совершеннейшее,
немилосердное уничтожение?»
Посвистывая
в эту старую дудку, я залез в такие религиозно-метафизические дебри, что
извлечь меня оттуда мог бы лишь разве Геркулес, да и то плотно поевший.
– Прекрасно! –
сказал я, обдумывая свое некрасивое положение. – Мне нужно пожить с месяц-другой
бродячей жизнью.
Покинув
друзей, я купил очаровательного, кроткого как заяц, осла, нагрузил его самым необходимым
и в продолжение трех недель странствовал в поисках душевного равновесия. Увы, я
не находил его. Звездное небо вызывало у меня мысли о загадке пространства;
рабочие в поле – вечность социальных контрастов; птицы, деревья, цветы – скорбь
о равнодушной природе, которая, когда меня не станет, «будет играть»… В
попутных кабачках я, пользуясь случаем, напивался. Осел, которого звали Машей,
был, к чести его рода, умнее меня; скоро раскусив мой характер, огорчительное
животное стало злоупотреблять моим пристрастием к кабачкам и, завидя вывеску,
украшенную плющом, останавливалось само, как пораженное громом. Ни красноречие,
ни удары не действовали на него в таких случаях. Волей-неволей я забирался в
прохладу уютного кабачка, а Маша, счастливая бездельем, слонялась поблизости.
Раз,
проклиная судьбу и осла, выпил я у подножия Виноградного Пика немножко более
восьми бутылок холодненького барабонского, и мне захотелось плакаться. Подозвав
трактирщика, я горячо и пространно стал объяснять ему, что, будучи человеком,
заблудился в поисках истины. Я спросил, – нет ли у него на примете человека
праведной и мудрой жизни, к которому я мог бы обратиться за поучением. Я
прибавил, что книги мне надоели и что огромное количество страстно убежденных
друзей не позволяет мне оставаться на одном месте.
– Видите
ли, – сказал трактирщик, из вежливости сплевывая мимо моего сапога, –
на ваше счастье такой человек есть в наших местах; зовут его просто Сноп,
потому что волосы и борода его совсем рыжие, и живет он полторы версты выше,
отшельником; сущий медведь. Страшен, упаси господи! Когда он ко мне приходит,
первые его слова: «Я – твой закон и природа! – а затем, погрозит этак
пальцем да как рявкнет: – Я тебя насквозь вижу, мошенник!» – так у меня руки и
опускаются. Однако же профессор из Зурбагана, собирая бабочек, столкнулся с ним
у меня, – заспорили они, черт их знает о чем… – так профессор в конце
концов сказал: «Извините!»
Я
вздрогнул от радости. Быть может, полудикая эта личность и есть искомый мудрец?
Выходило, как будто – да: живет на горе, переспорил профессора, отшельник не
осиян ли он свыше? И я, подробно расспросив о дороге, решительно понудил Машу
взбираться по зеленым склонам Виноградного Пика.
II
Опасная
была эта горная крутая тропинка, уверяю вас! Не будь полупьян, я не отважился
бы, пожалуй, продолжать путь. Местами приходилось ползти по узкому неровному
карнизу, висящему над пропастью, и я в таких случаях слезал с Маши, пуская ее
вперед. С большими трудностями, донельзя усталый и трезвый подобрался я,
наконец, к отвесной скале, загородившей дорогу. Ни справа, ни слева пути не
было. Тем времена вечерняя прохлада и наползающая темнота нагнали на меня
страх, так как ночевать в этом месте, рискуя свалиться в пропасть, я не хотел.
Трактирщик ничего не сказал мне об этой скале; он, видимо, не бывал здесь он
сказал только, что, следуя по тропинке, я попаду к хижине Снопа.
– Эй,
есть ли жив человек?! – закричал я, задрав голову.
Ужасное
горное эхо оглушило меня. Вдруг над скалой показалась косматая рыжая голова,
рявкнув густым басом:
– Кто
тут бродит, говори!
– Не
вы ли господин Сноп? – сказал я, невольно сочувствуя трактирщику при виде
мохнатых бровей и огненных глаз кирпично-багровой головы.
– Сноп
– это я.
– Как
же я попаду к вам?
– Зачем?
– Зачем?!..
Гм… Душа болит, господин Сноп.
– А
именно?
– Растерянность…
Уныние… страх жизни…
– О
господи! – вздохнул Сноп.
– Потом:
«Куда мы идем?»
– О
господи! – вздохнул Сноп.
– Есть
ли что за гробом и какое оно?
– О
господи! – вздохнул Сноп.
– Зачем
жить, если рок?
– О
господи! – вздохнул Сноп.
– Зачем
жить, если смерть?
– Довольно! –
сказал Сноп. – Бедный умалишенный! Полезай сюда, я брошу тебе веревочную
лестницу.
Голова
скрылась, показалась снова, и к ногам моим упал конец лестницы.
– Осла
я втяну потом, – сказал Сноп. – Иди сюда, уродливый сын природы, я
тебя насквозь вижу!
Поднявшись,
я очутился на лесистом плоскогорье, лицом к лицу со Снопом. Это был мужчина
внушительно-высокого роста, босой, массивный, в голубой шерстяной блузе и таких
же штанах. Я поклонился.
– Любишь
ли ты пироги с мясом? – спросил он.
– Ода.
– А
кофе?
– Весьма.
– А
холодненькое барабонское?
– Отчасти.
– Врешь!
Очень любишь. Получишь ты и то, и другое, и третье, но сперва сядь, выслушай
меня, затем поступай, как знаешь.
Мы сели.
– Во-первых,
ты заметил, конечно, что у меня веселый характер. Это оттого, что я рассуждаю с
точки зрения гордости. Гордость не позволяет мне ломиться в раз навсегда
запертые для меня двери, ломиться только потому, что они заперты. Ты скажешь,
что думать так значит расписаться в бессилии гордого человеческого ума. Друг
мой! Мне тридцать пять лет; тебе тоже не меньше; поняли мы что-нибудь до сих
пор в тайнах мироздания? Ничего, Будем ли мы настолько наглы, уверены, что
именно за оставшиеся нам пятнадцать – двадцать лет уясним все? Ты, не краснея,
скажешь, что попасть на луну не можешь, если в таких пустяках ты не чувствуешь
себя униженным, то можешь, также не краснея, сказать, что всякие бесконечности
тебе не по силам. «Когда-нибудь» – «Когда-нибудь»… – это другое дело;
будем говорить о себе: ведь живем мы?!
Ты
умрешь. Это неизбежно. Есть ли смысл бояться неизбежного?
Наоборот, –
в виду неизбежности естественного для всех конца, следует жить густо и смело,
как свойственно человеческой природе. Время – жизнь. Ешь много и вкусно, спи
крепко, люби горячо и нежно, в дружбе и любви иди до конца; на удар отвечай
ударом, на привет – приветом, и все, что не оскорбляет и не обижает других,
разрешай себе полной рукой.
Поверь
мне, – только в том и есть смысл жизни, что окружает тебя. Бесчисленное
множество комбинаций представлено тебе: явлений, красок, предметов, людей,
работ; найди свою комбинацию.
Пустота
ли за гробом, жизнь ли – ты и в том и в другом случае ничего не теряешь. В первом
потому, что терять некому, во втором – ясно, почему. Но представь, что ты
бессмертен, – не ломал бы ты себе голову над этой загадкой.
Так или
иначе – ты живешь. Так или иначе – умрешь Так или иначе – ты не знаешь и не
узнаешь, что ждет тебя за последним вздохом. Гордо повернись спиной к этой
штуке. Зачем унижаться, – бессмысленно, бесплодно; будь горд; смело живи и
бестрепетно умирай.
Он
встал, скрылся и, пока я переваривал новую для меня точку зрения гордости,
вернулся с дымящимся пирогом и – о, боже! – с дюжиной холодненького
барабонского. Затем он развел костер, мы сидели под кедром, на краю пропасти,
ели, пили и говорили о медвежьих охотах. Взошла луна. Голубые призраки снеговых
вершин дымились мутным сиянием. Мне было весело Осел, втащенный Снопом на
плоскогорье, дремал стоя, и уши его смешно дергались, когда громкое восклицание
касалось их сонного мира.
Сноп
принес из хижины еще дюжину барабонского и гитару.
Низким
грудным голосом запел он старую итальянскую песенку:
Море чуть зыблется. Здесь на
просторе,
Как рыбаки, – вы все сбросите
горе;
И да покинут вас скорби земные!
Санта Лючия! Санта Лючия!!!
|