Приказ по армии
Великая
европейская война 1914–1917 гг. была прекращена между Фиттибрюном и Виссенбургом
обывательницей последнего, девицей Жанной Кароль, девяти лет и трех месяцев. Правда,
эта война была прекращена не совсем, не более как, может быть, на один час и
только в одном месте, – что до этого? Важно событие.
Часов
около пяти пополудни на пыльной дороге, огибавшей лес, носивший местами следы
крупной вырубки, показались два существа, из которых одно, побольше, –
бунтовало и густо ревело, утирая окровавленными руками вспухшие от слез глаза,
а другое, поменьше, – настойчиво влекло первое по направлению к крышам
деревни. Уцепившись за братнину рубашку, девочка резко дергала ее каждый раз,
как только мальчик, вспоминая о мужской самостоятельности, начинал вырываться
крича:
– Ступай
к черту, Жанна! Не твое дело. Не пойду!
Но он,
тем не менее, шел отлично и довольно скоро, сопротивляясь более по привычке,
чем серьезно. Ему было 11 лет. Его мужское чувство, источник презрения к
«девчонкам», было опрокинуто и уничтожено ударом кулака в нос. Он затеял драку
и ретировался с позором. Жанна сердилась, но и жалела его; все произошло на ее
глазах.
– Пожалуйста,
не реви, – говорила она, – нам надо торопиться; дома, наверное, уже
беспокоятся, и все по твоей милости. Как хорошо, что я была тут. Уж и
измочалили бы тебя.
– Хы… –
ревел Жан, – я их сам измочалю; погоди, как встретим в другой раз, я
покажу. Хы. Вдвоем каждый может. Нет, ты испробуй один на один, вот сейчас. С
грязью смешаю.
– Вот
ты бы и не дразнил их.
– Я
не дразнил.
– Врешь.
Ты же бросал им вдогонку камешки и кричал: «Фиттибрюнский домовой лезет в кашу
с головой! Ты головку обсоси, съешь и больше не проси». – А ты же знаешь,
что фиттибрюнские на стенку прут, как им сказать это?
– Эх,
дура ты, дура! – вскричал Жан. – Что ты смыслишь в наших делах
вообще? Девчонка. А это ничего, что они поют: «В Виссенбурге на сосне видит
мясо мышь во сне»…
– Ну,
поют, а теперь не пели; ты сам раздразнил их.
– Все
равно; все они жулики.
Этот
решительный аргумент приободрил Жана и временно парализовал девочку. Споря, оба
разгорячились и остановились.
За их
спиной стоял лес; впереди, пониже дороги, пестрела обширная вырубка с кустами и
пнями среди стен дров, занимавших большую часть открытой равнины. Дрова эти,
составленные тесными линиями четырехугольников, не позволяли ничего видеть
далее двадцати шагов.
Уже
третий день в окрестности шли бои; иногда дым на горизонте указывал пожар
далекой деревни. Непрерывно падали за горизонтом тяжелые пушечные удары; и
тогда, казалось, к ногам, остановясь, подкатывается чуть слышный толчок.
– Тебе
когда-нибудь здорово попадет с твоим языком, – сказала девочка. –
Что? Из носа-то что течет? Небось, не сливки.
– Кровь, –
сказал Жан, рассматривая запачканные пальцы. – Ничего. Мы, мужчины, должны
приучаться сражаться. А вы будете шить и плакать.
– Видать,
что сражался. Глаз-то какой толстый стал.
– А
наплевать. Все надо стерпеть. Зато как выросту и поступлю в солдаты, станут говорить:
«Эге, Жан Кароль будет генералом».
– Это
ты-то?
– А
что же? Вон сколько дров! Смотри. Столько солдат на свете и еще больше. Все они
могут стать генералами и отвоевать знамя. А тебе нечего делать у нас.
Жанна
задумалась. Машинально держась за рукав мальчика, смотрела она на раскинутые по
вырубке стены дров, представляя, что все это босоногие Жаны с раскрашенными
носами. В ее маленькой душе жила отвага ее знаменитой тезки, но отвага,
направленная к поучению и примирению. Ее глазки блеснули.
– И
я бы вас встретила, – вскричала она. – Уж я бы вас отчитала. Вот,
Жан, если все эти дрова станут солдатами и закричат на меня, я им скажу:
«Ступайте домой, солдаты. Отдаю вам приказ по всей армии: драться нехорошо. У
нас курицу сегодня зарезали, вот так и вас всех зарежут. И постреляют. У-у!
Пошли, пошли. Разойдитесь. Наплачешься с вами, как вас побьют. Мы тоже скоро
уедем; уж по деревне все отцы говорят, что здесь нельзя жить. Чего дома не сидите?
Чего пришли? Раздумайте-ка воевать. Чтобы и духу вашего не было. А то устанете
и к обеду опоздаете».
Она
воодушевилась, проголосив эту тираду стремительным и сердитым звонком, но тут
же соскочила с пня, на который встала ради величия, и спряталась за Жана,
успевшего только закричать: «Ай!» Над поленницами взлетели сотни фуражек, и вся
засада французов, выступив из-за прикрытия, где отлежала бока, поджидая
делавший обход германский эскадрон, с хохотом повалила к девочке.
Судьбе
угодно было показать и второй конец этого эпизода. Еще Жанна сидела на плече
рослого пехотинца, который, вертясь волчком, звал всех идти полюбоваться «на
исчадие антимилитаризма, опасное, как змея» – как, градом прошумев в лесу,
выкатился конный отряд.
Неожиданность,
венчаемая малюткой, видимой подобно знамени всем, произвела мгновенное действие
холостого выстрела. Положение было странное и глупое. Щелкнули затворы драгун,
но дула опустились; француз стал вертеть над головой носовой платок.
– Дальше,
дальше, боши! – вскричала засада. – Мы обедаем. Читаем «Берлинер
Тагеблат».
И
понемногу завязался разговор. Он кончился благополучно, как обычно кончаются подобные
случаи непредвиденного помешательства, и стычки не произошло. Детей вывели на дорогу,
приказали им идти домой. Жан злился.
– Дура,
ты все спутала, – говорил он. – Вот попало бы драгунам на орехи.
– Ну,
иди же, иди, – хмуро сказала девочка.
|
