Система мнемоники Атлея
I
Грустное
событие имеет то преимущество перед остальными событиями жизни, что кладет на
однообразное существование человека неуловимую тень прекрасного, о котором начинают
вздыхать все, тронутые печалью.
Случилось,
что когда мы начали забывать о юре молодой женщины, носившей странное имя
Зелла, вся эта история с исчезновением ее мужа после долгих лет получила в
наших глазах неотразимое обаяние – впечатление, покоившееся в основах на
воспоминании о том летнем вечере, когда Пленер пел в дубовой роще свою лучшую
песню о «Графе в изгнании». Начальные слова песни были таковы:
Земля не принимает моих следов,
Они слишком легки, небрежны
и оскорбительны для нее,
Привыкшей к толстым сапогам
поденщиков,
К осязательным следам жизни,
Ненужной для себя самой.
Когда он
кончил, солнце садилось и ветер пошевелил листву, затканную сонным, очаровательным
румянцем зари. После этого Пленер исчез. Может быть, это было для него так же
неожиданно, как и для нас, потому что никто не успел заметить момент его
исчезновения. В памяти всех, как сейчас, так и тогда, осталась его высокая,
прямая фигура, с рукой, прикрывающей глаза. Он пел в этой позе, а затем его не
стало. Через неделю, когда добровольные и полицейские розыски оказались
безуспешными, Зелла перешла от острых припадков горя к тихому отчаянию.
Все, что
ум человеческий может противопоставить роковому в виде вопросов и неуклюжих
догадок, было сделано нами, пересмотрено, отвергнуто и забыто. Но от
исчезновения человека осталось веяние таинственной прелести, жуткой и
заманчивой глубины потрясения. Всех нас, бывших в тот вечер, связало нечто
сильней нашей воли в рассеянную жизнью, но плотно связанную одним и тем же
чувством группу людей тоски.
II
В июне
прошлого года, ровно через десять лет после исчезновения Пленера, утром, когда
я занимался в саду опытами с прививкой растениям некоторых невинных болезней,
способных изменить их окраску, – Дибах, мой брат, вошел через боковую
калитку в сопровождении неизвестного пожилого человека, остановившегося на
некотором расстоянии от клумбы. Я не сразу обратил внимание на возбужденное
лицо брата; помню, что только его нервный смех заставил меня пристально
посмотреть на обоих. Я вытер запачканные землей руки и поклонился.
– Атлей, –
сказал брат, оборачиваясь в сторону неизвестного, – это Пленер.
Должно
быть, кровь ударила мне в голову при этих словах, потому что, не более как на
один момент, ясное небо затуманилось и задрожало перед моими глазами. Помню,
что, когда я заговорил, голос мой звучал слабо и глухо. Я сказал:
– Вот
шутник. Подумайте, Пленер, что он говорит!! Возможно ли это? Как ваше здоровье?
Думаю,
что эта чепуха внушила ему все же некоторое представление о моем состоянии.
Пленер неопределенно улыбнулся, но не сказал ничего; может быть, он считал свое
положение в некотором роде щекотливым и странным.
Я
рассмотрел его трижды, пока он стоял на этом красноватом песке, освещенный
солнцем и зелеными отблесками акаций. Пленер изменился, как может измениться
человек, перевернувший свою жизнь. В густых, темных волосах его пестрела
седина, лицо утратило женственную нежность кожи; темное, осунувшееся, но с
бодрыми складками вокруг глаз, оно напоминало портрет старинной живописи. В
дорожном светлом костюме, могучий и статный, стоял он предо мной – все-таки он,
Пленер.
Мы
молчали. Удивляюсь, как я не забросал его обычными в таких случаях вопросами. Дибах
сказал:
– Я
ухожу, Атлей, Зелла смеется и плачет, нельзя оставлять ее одну. Сегодняшний
день мы будем помнить всю жизнь.
Он
направился к калитке, и я в первый раз в жизни увидел, как тучный, семейный
человек может лететь вприпрыжку.
Тот миг
чудесного напряжения, когда мы остались вдвоем, сели на скамейку и начали говорить, –
кажется мне и теперь обвеянным зноем летнего утра; сказочные стада
представлений бродили в моей голове, я мог только улыбаться и кивать головой.
Пленер сказал:
– Не
нужно вопросов, Атлей; они будут бесполезны в точном смысле этого слова. Я
ничего не знаю, но все-таки попытаюсь рассказать вам начало истории.
Как вы
помните, я пел в роще, неподалеку от железнодорожного моста, где происходил
пикник. Собственно говоря, начало моих воспоминаний служит и концом их.
Мне
кажется, что не было этих десяти лет, по крайней мере, в моей памяти не осталось
от этого периода никаких следов. В следующий, доступный воспроизведению
словами, момент я увидел себя пассажиром второго класса за двести миль отсюда;
я возвращался домой.
Момент
не был тревожен и поразителен, я удивился, и только. По временам мне казалось,
что я уехал лишь вчера, по делу, о котором забыл.
Поезд
мчался; томление духа сменилось глубокой рассеянностью и сонливостью; перед вечером
я посмотрел в зеркало и обернулся, ища глазами другого пассажира, но я был один
в купе. Неожиданность взволновала меня, я снова посмотрел в зеркало. Это был я,
изменившийся, поседевший, тот самый, что сидит перед вами.
Пленер
умолк и застенчиво улыбнулся. Взволнованный не меньше его, я мог только жестами
выразить свое сочувствие и удивление.
– Встреча
с Зеллой, – продолжал он, – неопровержимый факт долгого отсутствия,
усвоенный, наконец, мною. Рассказать все это, значит снова пережить странную
смесь радостного ужаса и тоски. Меня не хватит на это, я разрыдаюсь. Между
прочим, вот уже три дня, как я здесь. Меня мучит новое ощущение – болезненное
желание вспомнить все, пережитое за те таинственные десять лет; желание,
доходящее до галлюцинации, до грандиозной игры воображения. Вы знаете, мне
кажется, что если это удастся, жизнь моя будет озарена таким светом, перед которым
радость спасения жизни – то же, что блеск металлической пластинки перед
солнцем. Это – ясное, устойчивое, музыкальное ощущение забытого прекрасного.
Он снова
умолк, и я не осмелился прервать его тягостное молчание. Искренность его тона
делала для меня излишними всякие сомнения. Необычайность положения почти
раздавила меня; сад, знакомые аллеи, клумбы – все, что имело до сих пор
будничный оттенок, казалось в тот час торжественным и странным, как этот
человек, вернувшийся из позабытого мира.
– Я
делал попытки вспомнить, – продолжал он, – но все оказалось
неудачным. Дубовая роща и поезд, поезд и роща – вот все, что я знаю.
Не знаю
почему – в этот момент я решил произвести попытку, которая показалась бы в
другое время забавной, но тогда она имела в моих глазах решающее значение. Я
сказал:
– Пленер,
можете вы представить дубовую рощу в том виде, как это было вечером?
– Да, –
сказал он, закрывая глаза, – я ясно вижу ее. Низкие ветви: сквозь них
блестит река. Я стоял у большого дерева, лицом к воде.
– Вот
так, – заметил я, вставая. – Правая ваша рука прикрывала глаза. Я
попросил бы вас встать в этом положении.
Он
пристально следил за моими движениями, сомнительно склонив голову, и вдруг, как
бы внутренне соглашаясь со мной, встал посредине площадки. Правая его рука
нерешительно приподнялась и прикрыла верхнюю часть лица.
– Пленер, –
сказал я, – сзади вас, на примятой траве, сидит Зелла. Еще дальше – Дибах,
я и другие. Ваша верховая лошадь бродит у ручья, слева. Так.
Он молча
кивнул головой, не отнимая руки. Теперь он понимал мою мысль.
– Вы
пели о «Графе в изгнании», – продолжал я. – Советую вам начать с
первой строки. Ну, Пленер, милый!
Он
запел, и голос его задрожал, как тогда, в роще:
Земля не принимает моих следов,
Они слишком легки…
Песня
окрепла и зазвучала так полно, что я боялся пошевельнуться. Напряжение мое было
слишком велико, я ждал чуда.
Отдельные
моменты этой сцены сливаются в моем воспоминании в ощущение чужой, мучительной
радости. Когда он дошел до слов:
Вы вспомните мою тоску – и
благословите ее…
И
дальше, до заключительных:
Я ухожу от грустных улыбок –
Для полноты торжества
Над теми, кто дешево сожалеет –
И трусливо царит…
Лицо его
повернулось ко мне. Он смеялся долгим счастливым смехом, сотрясаясь от глухих
слез, вызванных ярким и внезапным воспоминанием.
Приблизительно
через месяц, в одну из красивых ночей, Пленер рассказал мне свою забытую и
воскресшую жизнь. В ней не было ничего особенного. Жил он под другим именем. Любил,
был любим, путешествовал, испытал много оригинальных приключений и впечатлений.
Но он в тот день, когда пел у меня в саду, вспомнил только радостные моменты
прошлого. Теневая сторона жизни осталась для него по-прежнему забытой и –
навсегда.
Если это
неудача, то пусть она будет благословенна. Избранных, способных воскресить радость
пройденного пути и щедро, как миллионер, забыть долги жизни – совсем немного.
Пусть будет больше одним таким человеком.
|