На острове
I
Три
человека сидели у пылающего костра и молча отдавались своим мыслям, следя глубоко
ввалившимися глазами за игрой света, пестрившего ночную траву яркими
отблесками.
Костер
горел у самого подножья отвесной скалы. Шагах в двадцати плескалось море, тихое
и сонное, еще недавно выбросившее на этот неприветливый остров трех человек:
двух матросов и корабельного повара.
Повару
еще было дело, пока оставались кой-какие консервы и мешок с кофе, но теперь и
он превратился просто в голодающего человека, потому что дичи на острове не
было.
Одного
звали Буек, потому что он был всегда вял и малоподвижен; другого – Перец за
остроту языка и находчивость; а повар был мулат и не имел никакого прозвища.
Звали его Ральф.
II
Послушаем
разговор голодных и одиноких, потому что в незначительных фразах могут
проскользнуть искры отчаяния и пламя страха перед неизвестным, повисшим на носу
будущим.
– Ральф, –
сказал Перец, – я помню, как хорошо ты варил бобы с салом и жарил вяленую
баранину. Теперь у всех подвело животы, но, клянусь нашим погибшим
судном, – жалок ты со своим искусством теперь так же, как жалок я с моим
умением плести маты. И от этого нам невесело.
Мулат
тихо блеснул зубами.
– Будем
кушать, – сказал он. – Человек должен кушать, без пищи человек может
умереть. Я хочу есть, я мучаюсь.
– Не
могу больше терпеть, – сказал Буек, – потому что прошло уже шесть
дней. Я не мог бы, пожалуй, встать с места.
Каждый
посмотрел на двух остальных. Кожа лиц сморщилась, собралась в серые складки,
тонкие шеи тряслись от голода, и безумно блестели глаза, отражая пламя, смерть
и отчаяние.
III
Сон
одолел всех, костер погас, неровное дыхание спящих смешивалось с плеском
прибоя, холодный ночной ветер припадал к земле, ворошил холодную золу и убегал
прочь.
Первым
проснулся Буек, вздрагивая, как собака; он неподвижно лежал ничком, уткнув лицо
в паузу морской блузы, и думал о семье, отделенной от него тысячами морских и
сухопутных миль. Ему было горько, страшно и голодно.
И, так
же думая, что другие спят, проснулся Перец. Он лежал ничком кверху, смотрел на
огоньки звезд и вспомнил, что сегодня сочельник. Рождество показалось ему
неприятной, неуместной иронией. Ему было горько, страшно и голодно.
И
третьим, клацая зубами от холода, проснулся мулат. Он тихо выл, плакал; его
обжорливый, кипучий организм более всех страдал от ужасного, вынужденного
поста, и то звериные, то детские мысли вспыхивали в мозгу, измученном страхом и
голодом.
IV
Простим
ему то, что совершалось в его душе, потому что никто из нас не может поручиться
за себя, чувствуя спазмы в желудке и дрожь в ногах. Повар сунул в карман руку и
вынул нож.
Никто не
слышал его движений, они были бесшумны и мягки, как шаги кошки или полет
стрижа. Пошатываясь, он подошел к Перцу, нагнулся, глубоко вздохнул, и в тот же
момент рука матроса сжала его горло судорожным, быстрым движением. Мулат сел,
нож выпал из его пальцев, тускло сверкнули белки глаз. Перец выпустил повара.
– За
что, Ральф? – спросил он, дрожа от бешенства.
Повар
перевел дух. Сидя перед Ральфом, он тихо покачивался из стороны в сторону и плакал
беззвучными рыданиями, прижав ладони к ушам, как оглушенный взрывом. Буек, прибежавший
на шум, спросил:
– Что
здесь, Перец?
– Я
есть хочу, понимаете?.. – стонал мулат, и грудь его вздрагивала от
плача. – Я голоден, я не могу больше терпеть, я хотел убить вас. Что я
могу сделать? Убейте меня.
V
Долго
молчали все трое, и молчание их было безнадежно, безгневно и сиротливо. И каждый
думал о том же, о чем думал мулат.
– Он
прав, – сказал Буек, – нет выхода, а умирать – так с пользой. Бросим
жребий.
Перец
сидел, опустив голову. Родина манила его, возможность выбраться из проклятых
мест оживляла мысли. Но страшно было есть человека, и нелепым казался мир, где
на смерти одних, как трава на падали, растет жизнь других. Молча он вынул часы,
мерно, как в гротной комнате, стучали они – воспоминание о культуре,
человеческой жизни и прошлом. Перец достал трут и кремень, блеснули искры, и
блеснул маленький циферблат, блеснули глаза Перца.
– Суббота, –
сказал он, – ты помнишь, Буек, когда мы вышли из Сингапура?
– Двадцать
первого.
– Да.
Двадцать второго брали уголь, в тот день я пьянствовал.
– Да.
– Двадцать
третьего, – продолжал Перец, – шли под муссоном. К вечеру хватил
бриз.
– Да.
– Бриз
перешел в шторм, и наутро «Айшер» погиб. А мы очутились здесь.
– Да.
– Да,
Буек, это верно. Итак, двадцать четвертого ноября мы были предоставлены случаю.
А теперь, Буек, слушай: я каждый день делал зарубки на рукоятке ножа, их
тридцать, пересчитай сам. Сочельник сегодня, понимаешь?
– Я
понял, – тихо проговорил Буек, – но нам нет выхода.
– Я
не хочу, – сказал Перец. – Сегодня, в память милых дружеских и родных
лиц, что сидят там, за океаном, и нежно вспоминают о нас, – я не буду есть
человека… Я лучше умру.
Молчание
было ему ответом. Мулат плакал. Буек смотрел в темноту безумными, помутившимися
глазами.
– Зажжем
свет, – сказал Перец. – Туда, братья, на эту скалу. Разведем костер.
Быть может, нас увидят мимо проходящие корабли.
Они
встали и развели костер, пламя которого, казалось, взвилось к небу, моля о
помощи. К утру божественной музыкой и безумной радостью прилетел с моря гудок
парохода, слабый, еле слышный гудок.
|
